Так или иначе, к письмам она привыкла и теперь, кликая соответствующую иконку на экране, заведомо сожалела, что ничего нового в ящике не найдет. Ведь то письмо, которое она прочитала накануне, было последним среди скопившихся за несколько месяцев в этой папке. А судя по тому, что датировано оно было почти месячной давностью, на новые послания рассчитывать уже не приходилось. Но Света все равно нажала на значок, какая разница, на что смотреть, если смысл слов не проникает в сознание? К ее удивлению в папке обнаружилось новое сообщение. Это было так удивительно, что даже мозг ее включился, а глаза жадно побежали по строчкам.
«30 июля 20…, 12.23
это спам
Привет! Я долго не писала тебе, знаю. Но это не значит, что я не думала о тебе. Думала, и даже больше. Я наконец-то решилась, наверное, впервые за свою сонную жизнь, решилась сделать что-то важное, значимое. И в последний месяц я отдалась этой решимости целиком, очертя голову. Знаешь, я перечитала свои письма к тебе и вдруг поняла, насколько я ничтожная и жалкая. Какая тут любовь, правда? Смешно. Мне кажется, я даже поняла, почему за все время ты ответил мне лишь раз, и то сдержанно, нейтрально. Я помню каждое слово твоего скупого ответа: «Елена, приезжайте ко мне на прием. Я смогу ответить на ваши вопросы только при личной встрече. Буду рад помочь». Еще там был телефон секретаря и график работы. Это был ответ на самое первое мое сообщение, в котором я написала тебе, что у меня есть проблема – страшное пустое одиночество. Я, глупая, так обрадовалась тогда. Ты представить себе не можешь, какие чувства я испытала, увидев сообщение от тебя. Эта радость меня так оглушила, что я сдурела окончательно и стала забрасывать тебя своими глупыми письмами.
Прости меня за них. Тебе они, наверное, ужасно надоели. Привязалась к тебе ни за что ни про что. Навязываю свои душные чувства да неказистую судьбу. Кто ж в своем уме согласится связаться с таким нелепым существом, как я? Другой на твоем месте уже давно ответил бы мне грубо, сто раз уже сказал бы, чтобы я отвязалась, оставила в покое, пошла вон! Другой, но не ты)).
Возможно, еще и поэтому я так люблю тебя. Мне кажется, что ты не хочешь делать мне больно, говорить обидных, грубых слов. Но и отвечать мне вежливо ты не можешь тоже. Ты не переживай, я понимаю почему. Ты думаешь, что если не станешь отвечать, то я скоро успокоюсь и забуду тебя?)) Ты думаешь, что любой ответ спровоцирует у меня новый приступ любовного неистовства? Что ты поселишь во мне надежду, которую потом отнять будет сложней и больней, чем сейчас? Глупенький))).
Да разве может быть что-то больней, чем жить вот так, без проблеска, без любви? Мне бы хоть один глоточек счастья… Чтобы дух перевести. А там будь что будет… Хоть бы понять, как это – получить ответ и угадать голос среди прописных букв, где каждое слово обращено к тебе. Значит, думал, хоть минуту, но думал обо мне. А значит, я есть. Понять и запомнить. Сохранить внутри и любоваться.
Счастье… Ведь даже кроха его, сиюминутная, мимолетная, недолговечная – это все равно кроха СЧАСТЬЯ. В этот конкретный отрезок времени, совсем маленький, все равно ведь испытываешь счастье в полной мере! Жмуришься от его яркости, улыбаешься, размякаешь от неги и тепла… Эти песчинки можно бережно складывать одна к другой, а потом смотреть на все вместе и думать: «Вот сколько у меня было счастья! И сейчас есть! И с каждой новой песчинкой его будет больше!» И дело не в том, что больно мне будет ПОТОМ, а в том, что счастлива я могу быть уже СЕЙЧАС. Одним твоим словом, простым «Привет»)). Да я была счастлива уже тем, что писала тебе.
Но что теперь об этом, период глупых писем закончился (ох, сколько я ругала себя за них). То, на что я решилась сейчас, мне надо было сделать раньше, гораздо раньше! Я не писала потому, что надумала приехать сама и целый месяц готовилась к этой поездке. Ты ведь написал тогда, что лучше всего приехать. И правда, что толку писать? За это время я много раз хотела написать снова, но зареклась, что больше не буду понапрасну строчить утомительные пустопорожние послания. И еще. Так много всего происходило в твоей жизни в последнее время. До меня ли тебе было? Вся эта суета напугала меня и, наверное, окончательно решение о том, чтобы приехать, я приняла, когда ты угодил в тюрьму.
В конец света, о котором ты говоришь, я, если честно, не верю. Да мне кажется, ты и сам не сильно-то веришь в него, я же чувствую. А еще чувствую, что тебе как будто бы плохо. Плохо, тоскливо и пусто.
Приеду я завтра. Точнее, прилечу. Билет куплен, вещи собраны, комната в коммуналке продана)). Да, продана. А что такого?)) Я выставила ее на продажу месяц назад, и недавно нашелся покупатель, потому что цена была невысокой – 250 тысяч рублей. На прием к тебе я записалась – завтра, 31 июля, в 15.30. Не веришь?)) Уточни у секретаря – Некрасова Елена Петровна. Денег на прием у меня хватит. Надеюсь, хватит и на первое время в Москве, чтобы обустроиться. А там посмотрим, как жизнь повернется. В прошлое дороги уже нет. Васька пусть уживается с новыми соседями. Комнату мою купил крепкий молодой парень. Не поверишь, с кошкой… Марине Геннадьевне счастья в личной жизни и душевного покоя (она извинялась тогда, в понедельник, и даже плакала). Я простила, с меня не убудет. Волосы растут потихоньку. Конечно, не былая красота, но ведь отрастут же. Завтра я увижу тебя, и это самое главное».
«Неожиданно…» – опешила Света. Проверила дату – письмо, действительно, было не из тех, что давно скопились в спаме, а сегодняшнее. На всякий случай она сверилась с календарем. Правильно, 31 июля завтра. Она набрала номер секретарши.
– Аллочка, дорогая, проверь, пожалуйста, записана на завтра к Вадиму Сигизмундовичу Некрасова Елена Петровна?
– Да, есть такая. В 15.30. Еще пару недель назад записалась. А что? Вадима Сигизмундовича-то ждать завтра?
– Да ничего, просто знакомая моя. Ждать, завтра будет как штык. Нагулялся.
«Как некстати, – подумала она, отложив телефон. – Только Блаженной сейчас на горизонте не хватало. Но не отговаривать же Вадика от завтрашних приемов после того, как его и так с таким трудом уговорили. Как бы сам не соскочил… Ничего, сама с ним поеду и все проконтролирую».
Ночью Вадиму Сигизмундовичу снился тревожный сон, будто он висит под потолком в собственной приемной и все вокруг кажется ему непривычно большим. Осмотревшись внимательней, он сообразил, что сидит в вороньей клетке, а комнату видит сквозь металлические прутья решетки. На пуфах у стеклянной столешницы расположились друг напротив друга Света и главный режиссер. Они что-то весело обсуждали, жестикулировали, посмеивались, время от времени поглядывая в сторону клетки. Успенский старался, но не мог разобрать их речь, будто они говорили на другом, незнакомом ему языке. Прислушиваясь изо всех сил, он вплотную припал к прутьям и неожиданно заметил, что вместо носа у него большой черный клюв. Вдруг откуда-то сбоку показалось немолодое, потрепанное жизнью лицо его бывшей жены. Любаня приблизилась к нему почти вплотную, неприязненно разглядывая. «Да что вы с ним цацкаетесь? Ишь, зенки вылупил, иждивенец проклятый. Вот как с ним надо!» – и она больно щелкнула Вадима Сигизмундовича по клюву.
Глава 23
– Самолеты, – завороженно повторил Погодин, не в силах озвучить свое предположение. Чудовищное, невообразимое, абсурдное.
Но какой бы бредовой ни казалась догадка, она вдруг блеснула в уме так явственно, отчетливо, словно лезвие опасной бритвы ловко выброшенное из ножен под ярким солнцем. Погодин точно наяву видел, как свет озарения заиграл на клинковой заточке, золотя острую грань. В мыслях завертелся калейдоскоп воспоминаний: «Просветление требует жертв», – подмигивает ему Стрельников; «Потерпел крушение самолет российской авиакомпании…» – читает он в заголовках новостей; бонская маска, склоненная над ним во сне; «Вы плохо знаете Стрельникова», – говорит Роднянский; «Маги-воители могут заключать договора с ними, принося человеческие жертвы»; «Вы ведь считаете, что кровожадным бонским духам требуется сотни, тысячи жертв»; «Я сделал им королевское подношение».
– Авиакатастрофы… Это ты… – Мирослав все же заставил себя произнести это, хотя пока сам не понимал, как такое возможно.
Стрельников стараясь скрыть улыбку, но по лицу его было видно – ему нравится наблюдать за ходом мыслей Погодина.
– А я все думал, догадаешься или нет.
– Ты сам подстроил крушение флагманского самолета своей компании, это была не случайность…
Собеседник смотрел на него своими волчьими глазами, так же, как смотрел затаившийся в дюнах зверь, пристально, неотрывно. И отблески костра, отражаясь в них, походили на блики нездешнего, пылающего свирепым огнем солнца. Молчание подтверждало точность догадок, и Мирослав продолжал, на ходу продираясь через дебри причудливо сплетенных домыслов к мерцающему маяку истины.
– Ты сам разорил «Бонавиа»…
Он выдавал предположения – и сам до конца в них не верил, все ждал, когда Стрельников начнет опровергать, возмущаться, разозлится или поднимет их на смех. Но ничего такого не происходило. Он лишь молчал, сдерживая улыбку, и смотрел на Мирослава с удовольствием, а может, с гордостью, с которой смотрит отец на смышленого сына…
– И сделал ты это затем, чтобы передать свой авиапарк, а вместе с ним и ответственность за будущие крушения кому-то другому… Тому, кого ты терпеть не можешь, давнему противнику и конкуренту.
Тут Стрельников не удержался – заулыбался широко, торжествующе.
– И тот самолет, который упал несколько дней назад, это твоих рук дело… Их будет много… Крушений… Сколько еще? – Мирослав хотел по привычке приложить пальцы левой руки к виску, как делал обычно, когда в мыслях его из нескладных фрагментов вдруг сама собой собирается хитрая мозаика, но вспомнил про связанные запястья.
Владимир Сергеевич безразлично пожал плечами.
– Пока не разберутся, в чем дело, будут падать.