И он рассмеялся хрипло, сквозь боль.
Тяжесть и холод рукояти ножа в моменте стало для Погодина самым ярким и реальным чувством из всех прочих, которыми пульсировало его израненное тело. Боль, ломота – все поблекло, уменьшилось, отдалилось. Явственным остался лишь холод на ладони. «Переступить черту… Переступить черту, – усталым шепотом звучало в голове. – Черта – она же точка невозврата…» Казалось, что холод металла не уступает теплу тела, подстраиваясь под температуру, но, наоборот, поглощает его, медленно распространяясь по руке, поднимаясь выше к локтю.
Он видел перед собой Стрельникова, загнанного, но опасного, и попытался представить, как заледеневшую руку с ножом обжигает его горячая кровь. «Убью его, и сам стану мертвее трупа…» – вдруг подумал Мирослав, будто не свою, пришедшую извне мысль. Он представил, как наползающий холод окутает все его тело и останется с ним навсегда, а возможно, заставит жаждать новой порции тепла, отнятой у кого-то живого. «Зачем мне мертвый я? Не слишком ли тяжелая ноша – бездушная почти 90-килограммовая туша, которую придется тягать еще лет 50?»
«Я жалею не о том, что поторопил свою смерть, а о том, что умру искушенным», – прозвучал в голове раскаянный голос старика Роднянского. Рука с ножом сама собой ослабила хватку, из готового к расправе тела исчезло напряжение. Стрельников рванулся с места молниеносно и ловко, занося над ним зажатый в руке камень. Но Погодин каким-то чудом успел, пусть недостаточно, но податься вбок. Удар прошел по касательной. Мирослав упал, на секунду ослепнув от боли, а когда зрение немного прояснилось, увидел, как Стрельников, усевшись сверху, зажав коленями его руки, снова заносит над его головой булыжник: «Твое время вышло. Ты меня разочаровал…»
Лежа без сил, придавленный к земле, Мирослав даже не попытался дернуться. Все было кончено. Но булыжник так и не обрушился на его голову. Всем своим весом в хищном прыжке на Стрельникова навалилась Алиса, с утробным рычанием вцепившись клыками в его шею. Горячая черная кровь брызнула Погодину на лицо. Повалив обмякшее тело, Алиса не могла успокоиться и в остервенении трепала зажатую клыками плоть. Стрельников затих, голова его мотылялась по земле, словно он стал тряпичной куклой.
«Вот тебе и закон природы… – мелькнула слабая мысль в угасающем сознании Мирослава. – Но как она избавилась от привязи и намордника?» Он повернул голову в сторону. Взгляд мутнел, сопротивляющееся сознание влекла в белую пустоту неодолимая сила. Пытаясь сфокусироваться на том месте, где была привязана Алиса, сквозь потусторонний белый свет ему удалось различить фигуру человека рядом с деревом, обмотанным веревкой. Это был Нима Ринпоче, он, как всегда, безмятежно улыбался, ветер трепал смешные помпоны желтой шапки и подол бордового уттара санга. В руке он держал собачий намордник.
Лама приблизился к Погодину так плавно и быстро, будто вовсе не касался земли. Склонившись, он коснулся затылка Мирослава, пристально вглядываясь в его лицо, и сказал: «Ты достоин, но время твое не пришло…»
Погодин попытался улыбнуться, но не вышло. Несмотря на старания, веки сомкнулись, и все вдруг будто сделалось невещественным – и его болящее тело, и холодная бугристая земля под ним, и жесткий ветер. Белый свет под смеженными веками вспыхнул ярко, но не обжигающе. А потом в этой пустоте возникла точка, которая стремительно приближалась и росла, пока Погодин не различил в ней колесо Сансары – круговорота рождения и смерти в мирах, ограниченных кармой. Мара – демон-искуситель, повелитель смерти, зла, воплощение духовной гибели, трехглазый, увенчанный короной из человеческих черепов, держал колесо в когтистых руках, умостив на него клыкастую пасть. Считается, что, искусив человека злом, Мара приносит ему духовную смерть, но дает почувствовать себя сверхчеловеком, которому позволено все ради достижения высшей цели. В самом круге Мирослав видел пестрые миры: мир богов, мир завистливых полубогов асуров, голодных духов претов, мир животных и мир людей. Мир людей был исполнен невежества и страданий, из-за которых они цеплялись за свое бытие, тем самым порождая карму, отправляющую их на новый цикл существования в одном из миров. Но только из этого мира путь вел к просветлению.
А потом была пустота.
Мирослав не знал, сколько времени прошло до того момента, когда ему довелось снова открыть глаза. Поначалу он даже не понял, что взгляд его ощупывает явь, – все вокруг было таким же белым, как тот свет, который он видел, проваливаясь в забытье. Но вот он различил угол между потолком и стеной, посмотрел правее – дверь из хрома и стекла, такие же окна, до середины стены прикрытые белыми жалюзи, за которыми просматривался светлый коридор. Больница? Он повернул голову еще правее. Рядом с ним в кресле сидел отец, осунувшийся, заросший. На лице его дрожала неуверенная, измученная улыбка. Он сжимал в руке пульт вызова врача и смотрел на Мирослава с такой любовью, что датчик пульса рядом с кроватью запищал чаще.
– Где я? – сказал Мирослав первое, что пришлось, лишь бы подать голос.
– В Гонконге. В лучшем госпитале, теперь все будет хорошо.
– А Алиса?
– В отеле. В больницу с собаками нельзя.
– Извини меня, так получилось, – глядя на бледное, болезненное лицо отца, Мирослав не смог обойтись без этой фразы.
– Бывает. Шамбалу-то нашел? – Дмитрий Николаевич держался молодцом.
– Почти, пап, почти… Если бы не Алиса и лучший госпиталь Гонконга, то кто знает.
Глава 24
– Презираешь меня, да?
Появившись на рабочем месте, Успенский первым делом подошел к клетке Аида и задал ему этот вопрос. Ворон посмотрел на него секунду-другую, мигнул желтыми глазами и отвернулся.
Вадим Сигизмундович поддел ногтем металлическую скобу, и дверца клетки, скрипнув, отворилась. Аид уставился на открытый проем, быстрым движением склонив голову вправо, влево, удивленно каркнул, но так и остался сидеть на месте. Успенский вздохнул, прошел к рабочему столу, скрючился на пуфе в неудобной позе, ожидая первого посетителя. «Хоть бы никто не пришел», – подумал он. И как раз в этот момент дверь в кабинет распахнулась, лязгнув металлическим замком.
– Здравствуйте, Вадим Сигизмундович! Виделись недавно. Майор Замятин Иван Андреевич. Я вас в КПЗ навещал, помните?
Успенский прищурился. Неизменный полумрак его кабинета делал глаза чувствительными к свету, который возникал в проеме открытой двери всякий раз, когда она открывалась. Обычно в первые секунды он не сразу мог разглядеть визитера, подслеповато всматриваясь в очертания силуэта на пороге. Но этого человека он узнал еще до того, как Замятин парой шагов преодолел расстояние до низкого зеркального столика с колдовской атрибутикой и неловко, но решительно примостил свое богатырское тело на зыбкий пуф.
Узнал его Успенский уже по стати. Он привык, что там, на границе освещенного коридора и его ведьмачьей норы, возникают абрисы людей, будто придавленных каким-то невидимым грузом, усталость чувствуется во всей их повадке, а силуэты обретают расплывчатый контур. Он и сам когда-то был таким. Замятин же вырисовался в проеме иначе – четко, явственно, так, что Успенский сразу узнал широкие плечи и золотистый ежик волос, отливающий желтым светом коридорной лампы. «А может, я научился все же улавливать энергетику?» – неуместная, пустая теперь уже мысль проплыла в голове, как рваный клочок сизого морока, быстро тающего под разогретым солнцем. Неуместная – потому, что Вадим Сигизмундович сейчас совершенно определенно чувствовал своей обострившейся интуицией, что появление этого человека в его приемном кабинете делает подобные мысли нелепыми, полностью обесценивая их. И на смену им, вместе с решительной поступью майора, в его жизнь входят события – а значит, и заботы – куда более тяжеловесные, значимые.
– Уффф, дышать у вас совсем нечем. Как вы маетесь-то тут целыми днями? – только присев, сказал Замятин и сразу же поднялся, порывисто подошел к окну, дернул в сторону тяжелую пыльную штору так, что плотное сумеречное пространство комнаты, казалось, ощутимо заколыхалось от его быстрых, уверенных движений. Выдохнув облако поблескивающих пылинок, штора отлетела к стене. Комнату заполнил яркий свет летнего дня, неторопливо тесня антуражный полумрак к углам. В конце концов, дрогнув в последний раз, словно от болевого шока, сумрак рассеялся окончательно. Хрустнула и заныла застоявшаяся оконная рама, поддаваясь напористой руке. Успенский ощутил затылком освежающий ветер, услышал шум улицы.
– И свечи у вас коптят, – озабоченно констатировал Иван Андреевич, вернувшись к столу, и дунул сначала на правый фитиль, потом на левый.
Вадим Сигизмундович сидел перед ним смиренно и молча. Он понимал – причина неожиданного визита майора откроется ему без лишних вопросов и довольно скоро. Больше того, он предпочел бы не узнать о ней никогда, но чувствовал, что укрыться от этого знания уже не получится.
– А я, собственно, по вашу душу, – не стал томить Замятин. – Да и не только по вашу. Тут вот какое дело – поговорили мы тогда с вами, ну, вы помните, познакомились, так сказать. А потом я подумал, дай-ка получше узнаю, что это за хороший человек – Вадим Сигизмундович Успенский. И от чего это ему конец света кругом мерещится? Решил про вас справки навести. Ну, может, помочь надо, легко ли одному с концом света бороться? А поскольку я в органах работаю, то и справки по своим каналам стал наводить, простым путем пошел, в общем. И, представляете, совершенно для себя неожиданно выяснил интереснейшие факты.
За спиной Замятина в проеме двери суетились незнакомые люди, громко переговариваясь, двигаясь также уверенно и резко, как майор. Прислонившись плечом к косяку, стояла Света, сложив под грудью руки и кусая губу.
– Володя, документацию всю изъяли? – крикнул Замятин в сторону коридора.
– Работаем, Иван Андреевич. Там на втором этаже в кабинете директора этого притона ребята с бухгалтерией разбираются. А на ресепшене, похоже, все.