— Знаешь, какое сейчас удаление от Земли в апогее? — азартно спрашивал он. — Триста сорок пять километров!
— Ух ты! — отвечала я, стараясь придать голосу побольше восхищения.
Но ведь когда человек нравится, — неважно, о чем он тебе рассказывает. Важно просто вникать — не в смысл его слов, а в звук его голоса, в выражение его лица, глаз.
Стога соломы, покрытые снежными одеялами, напоминали ископаемых чудовищ. Юрка то вырывался вперед, то останавливался, повернув ко мне раскрасневшееся лицо с блестящими глазами. Мне нравилось, что он так свободно и легко идет на лыжах, что он ждет меня, дает отдышаться, спрашивает:
— Ты не устала?
— Ничуть, — отвечала я.
Потом начался лес. Мы перебирались через небольшие овраги, низко пригибались, пролезая под согнутыми дугой от тяжести снега березками. Иногда мы задевали ветку, и снег белым дождиком сыпался вниз, а освобожденная от снега ветка взметалась кверху.
Мы забыли о времени, и, когда Юрка взглянул на часы, оказалось, что уже без двадцати три.
Юрка предложил идти напрямик, чтобы сократить путь, но мы все равно опоздали. Впрочем, Юркины родители тоже опоздали, так что мы вернулись одновременно, с разных сторон.
Хозяйка поставила на стол самовар, а Людмила Михайловна разложила еду — куски вареной курицы, крутые яйца, бутерброды. Я вывалила в общую кучу свои бутерброды, и мы сели за стол.
— Налетайте! — сказала Людмила Михайловна.
Но об этом нас можно было не просить.
После еды на меня напала расслабляющая истома. Так хорошо было сидеть в этой жарко натопленной избе, чувствовать, как горит лицо и приятно ноют усталые ноги. Не хотелось думать о том, что завтра — обычный день, школа, уроки...
Но Игорь Алексеевич отправился разогревать машину, и вскоре мы, попрощавшись с хозяйкой и поблагодарив ее, вышли на улицу.
Было около пяти часов, но короткий зимний день кончился. Крупными пушистыми хлопьями шел снег. Я подняла голову, и снежинки стали падать мне на лицо, обжигая холодными прикосновениями.
На заднем сиденье было просторно, но почему-то на этот раз мы с Юркой сидели рядом, и вдруг при одном из толчков его рука легла на мою руку. Я не пошевелилась, словно не заметила. А на самом деле меня будто жаром обдало. Он не убрал свою руку. Мы сидели, не глядя друг на друга, слегка ошалелые.
Машина ехала с включенными фарами. В столбах света кружились снежинки. «Дворники», скрипя, ползали вправо-влево, расчищая ветровое стекло. Людмила Михайловна и Игорь Алексеевич о чем-то негромко разговаривали, потом кто-то из них включил радио, и диктор стал читать последние известия. В машине было темно, только светились стрелки и точки на панели управления. Мне казалось, что все это происходит не со мной, что я об этом где-то читала или видела в кино.
И все-таки это именно я сижу в машине, и Юркина рука лежит на моей руке, а я боюсь повернуть голову и взглянуть на него, потому что чудо, которое происходит со мной в эти минуты, может нарушиться.
Машина так резко тормознула, что нас с Юркой прижало к спинке переднего сиденья, а потом откинуло назад.
— Черт! Дура ненормальная! — испуганно вскрикнула Людмила Михайловна. Фары осветили женщину с большим узлом, который она обхватила обеими руками.
Людмила Михайловна опустила боковое стекло:
— Вы что?! А если бы я не успела затормозить?
В наступившей тишине резко заскрипел снег под ногами женщины. Она наклонилась к окну.
— Довезите до города, — попросила она, тяжело дыша. — Срочно нужно...
— Да куда же я вас посажу? — удивилась Людмила Михайловна. — У нас полная машина.
Она торопливыми движениями подняла стекло и тронула с места. Женщина поплыла назад, и фигура ее слилась с темнотой проселка. Но в тот момент, когда она еще не скрылась в темноте, я успела разглядеть, что в руках у нее вовсе не узел, а ребенок, завернутый в ватное одеяло.
— Прямо под колеса лезет! — заново переживая происшествие, сказала Людмила Михайловна. — Ужас, как я испугалась!
— У нее ребенок! — сказала я.
— Разве?.. — не сразу отозвалась Людмила Михайловна. — Ах как неловко... Да теперь уж далеко отъехали.
— Может, вернемся все-таки? — сказал Игорь Алексеевич.
— Смысла нет. В театр опоздаем.
— А вдруг нужно в больницу?
— А вдруг, а вдруг! — резко возразила Людмила Михайловна. — А вдруг этот ребенок заразный? У нас тоже, между прочим, дети. И я отвечаю за Аленку и Юру.
— Все равно, нельзя так, — с осуждением сказал Игорь Алексеевич.
— Ну, не сработало, виновата, — легко согласилась Людмила Михайловна. — Да тут всего-то метров двести до шоссе. И автобусная остановка рядом. Да и подберет их кто-нибудь. У нас же действительно машина полная.
Мы выехали на шоссе и понеслись по расчищенному и уже снова заметенному снегом асфальту. Я никак не могла осознать того, что произошло. Мне казалось, что я просто чего-то не поняла, что такого не может быть. Я молчала и ненавидела себя за это молчание. Я ненавидела себя больше, чем Людмилу Михайловну, оказавшуюся просто уродливой лягушкой, на которую чья-то искусная рука натянула оболочку Василисы Прекрасной. У меня было чувство, как будто я — та женщина. Я стою в темноте, на морозе, снег засыпает моего больного ребенка, а мимо, не останавливаясь, проносятся довольные собой мещане в комфортабельных машинах.
Игорь Алексеевич выключил радио.
— Зачем? — сказала Людмила Михайловна. — Приятная мелодия. Эй, вы там, сзади! Спите, что ли?
— Нет, — ответил Юрка.
— Укачало? Космонавтов из вас явно не получится. Потерпите, скоро приедем.
Мы все молчали, но она словно не замечала этого, продолжала болтать:
— Игорь, я не успела постирать твою белую водолазку, ну ничего, пойдешь в голубой. Только не надевай замшевую куртку. Замша — это для Дома кино, а в театр, да еще академический, лучше надеть строгий костюм.
Машина въехала во двор и остановилась у нашего подъезда. Юрка снял с багажника мои лыжи.
— Чудно провели воскресенье, правда? — обратилась ко мне Людмила Михайловна. — Ты постарайся всегда быть такой же хорошенькой, как сегодня.
Как все-таки трудно сказать в глаза дурному человеку то, что ты о нем думаешь. Особенно если этот человек лично к тебе относится очень хорошо.
— До свидания, — сказала я. — Спасибо.
И бросилась к подъезду.
На следующий день я попросила Эдика Микаэльяна сесть на мое место, а сама пересела на его — рядом с Таней Белоусовой.
— Поссорились? — спросила она меня как ни в чем не бывало.
Отходчивая душа! Другая бы на ее месте еще долго дулась, а она уже забыла обиду.
— Я тебе потом такое скажу! — тут же обратилась она ко мне.
Мое появление на своей парте она приняла как нормальное улучшение бытовых условий: раньше ей приходилось ловить меня в коридоре, чтобы сообщить очередную потрясающую новость, а теперь я постоянно под боком.
Многие в классе обратили внимание на то, что я отсела от Жарковского.
— Вот это да! — сказал Эдик Микаэльян. — Вы же с Жарковским как два попугая-неразлучника, помрете друг без друга!
Девчонки шушукались, поглядывая на меня. А я ждала, как Юрка себя поведет.
Он окликнул меня после уроков:
— Аленка!
— Не называй меня Аленкой! — резко возразила я.
— Ленка! — растерянно поправился он. — Давай поговорим!
— Что же ты вчера-то молчал, в машине?
— А о чем я должен был говорить?
— Как о чем? Человек просил о помощи, а вы все...
— Так ты из-за этого? — даже как будто обрадовался он. — Так это же мать, а не я! Мать никогда никого не подсаживает. Не любит, когда чужие в машине. Это ее раздражает.
— Ты что, оправдываешь ее, что ли?
— Нет, ну, нехорошо, конечно, но я-то тут при чем?
Значит, то, что произошло вчера, для него всего лишь «нехорошо»!
Все осталось при нем — широкие плечи, машины-роботы, апогеи и перигеи, скафандры и математические способности, и все рухнуло из-за одного маленького словечка. Он вдруг низринулся с той высоты, на которую я сама его подняла. Слинял и съежился.
Может, это глупо, может, нельзя так, но это произошло помимо воли, и я ничего не могла с этим поделать.
— Ленка! Подожди!
Но я не остановилась. Бежала вниз по лестнице. Скорее одеться и уйти.
— Александрова! — услышала я за спиной и, обернувшись, увидела историка Кирилла Кирилловича.
Мы стояли на лестничной площадке перед дверью в учительскую.
— Послушайте, Лена, — сказал историк. — Объясните мне, пожалуйста... Почему вы себя так ведете на моих уроках?
Я теребила фартук.
— Вы незлой человек, я же вижу, — продолжал он словно с усилием. — Я вас очень прошу... По-человечески... Не надо так... Вы знаете, это просто мучительно!..
...Почему люди становятся бездушными?
Может быть, давным-давно, когда им было четырнадцать лет, они вот так же однажды проехали мимо женщины с больным ребенком и не остановились, чтобы подвезти ее до города?
Та женщина — она, наверно, всегда будет стоять передо мной — на темном, заснеженном проселке — и смотреть на меня упрекающим взглядом...
— Простите меня, Кирилл Кириллович, — сказала я тихо. — Я больше никогда... Можете мне поверить?..
— Хорошо, — ответил он. — Я вам верю.
Неловким движением он поправил упавшие на лоб волосы, кивнул мне и скрылся в учительской.
Окно на втором этаже (повесть-сказка)
Давайте подойдем вечером к новому пятиэтажному дому, что стоит в глубине двора на Оружейной улице. Дом заселен совсем недавно, еще пахнут краской двери подъездов, но в большую квадратную песочницу уже завезли песок, и видно, что днем здесь вовсю поработали маленькие новоселы. Валяются на песке забытые формочки и совочки, а деревянная оградка песочницы кое-где покрыта развалившимися, а иногда почти целыми куличиками.
Сядем на скамейку возле песочницы и посмотрим на освещенные окна. Нет, мы не будем подглядывать, мы только пофантазируем, глядя на абажуры, на шторы, на люстры.