Вот старомодный матерчатый розовый абажур с бахромой и кистями — может, он висел когда-то над бабушкиным круглым раздвижным столом и освещал чье-то детство мягким розовым светом. И тот, кто сейчас вырос и въехал вот в эту новую квартиру, — повесил над новым столом старый абажур, в память о бабушке и о своем детстве. И может быть, в этот самый вечер, в спокойную минуту, вспоминается ему, как, подложив под себя ногу, глядел он в учебник географии, учил про теплое течение Гольфстрим, а когда бабушка выходила из комнаты, заплетал из розовой бахромы косички.
А вот в этой квартире висит новенькая люстра с желтыми стеклянными колпачками-стаканчиками. Висит и даже чуть покачивается — наверное, ее только что повесили. Посреди комнаты еще стоит лестница-стремянка, и у папы в руках молоток и отвертка. А мама отошла к двери и смотрит оттуда на покупку. Ей очень нравится люстра, особенно — желтые стеклянные колпачки. У мамы хорошее настроение, она велит папе убрать стремянку, а сама идет на кухню ставить чайник.
А тут сквозь небрежно задвинутую штору пробивается неяркий зеленоватый свет настольной лампы. Спокойный свет, располагающий к занятиям. Должно быть, студент сидит за письменным столом, читает конспекты, готовится к семинару. А может, он не один. К нему пришли товарищи, они курят, смеются. В комнате дымно и шумно, а на улицу пробивается только спокойный зеленоватый свет.
Как много освещенных окон! Не хватит воображения представить себе жизнь за каждым из них.
Но почему мы невольно отводим взгляд вот от этого окошка на втором этаже? Оно тоже освещено, но каким-то нежилым, неуютным светом. Ни шторы, ни даже простенькой занавески. Свисает лампочка на шнуре без абажура. Может, в этой квартире еще не закончены отделочные работы? Может, маляры ушли и забыли выключить свет? И теперь на полу, устланном слоем старых газет, стоит ведерко с белилами, валяются кисти и пахнет краской от сохнущего потолка?
Нет, маляры давно уже закончили свои дела. Кто-то живет за этим бесприютным окном. Кому-то в этом нарядном многолюдном доме сейчас одиноко и грустно. На подоконнике стоит большая круглая жестянка из-под маринованной селедки.
Темная фигура появилась у окна. Человек вглядывается в сумрак двора. Может, ждет кого-то? Или он болен и ему нужна помощь? Но он никого не зовет, просто стоит и смотрит. Потом поднимает руку, открывает форточку и уходит в глубь комнаты. Кажется, он стар и хромает, но мало ли что нам может показаться?
Из открытой форточки на подоконник выпрыгнула кошка. С подоконника — на карниз, оттуда — на асфальт. Гибкое тельце — в темноте белеют грудка и кончики лапок — осторожно пересекло двор, шмыгнуло мимо нашей скамейки — блеснули на нас зелеными огоньками кошачьи глаза — и скрылось в подворотне.
Погас розовый абажур. Погасла зеленоватая настольная лампочка. Одно за другим гаснут окна нового дома. Новоселы ложатся спать.
Пора и нам.
Скоро мы сюда вернемся.
Под самое утро Вите Снежкову приснилось, будто за ним по дремучему лесу гонится учительница Галина Григорьевна. В руке ее огромная авторучка, которой она размахивает как копьем.
— Снеж-ко-о-ов! — разносится по лесу ее голос. — Сто-о-ой! Чему равна площадь прямоугольника?
Витя бежит, не разбирая дороги. Ветви хлещут его по лицу. Он не знает, чему равна площадь прямоугольника, и это наполняет его нестерпимым ужасом. Учительница близко, он слышит за спиной ее дыхание, делает последний, отчаянный рывок и вдруг — плавно огибает дерево, отталкивается от ствола, поднимается выше, выше... Вот он уже летит над лесом — раскинув руки, подставив лицо свежему ветерку.
Он уже летал во сне, и не раз, теперь он знает, как повернуть налево, направо, умеет замедлить или убыстрить полет.
Он летит, но уже начинает понимать, что это — сон, что сейчас он проснется. Изо всех сил он старается продлить ощущение полета, силы, уверенности. Эти ощущения приходят к нему так редко, и только во сне, а днем — почти никогда. Днем он растерянный, сутулый, все забывает, все делает не так, как полагается, он — растяпа, и все его ругают.
Сон тает, тает, Витя начинает чувствовать под головой подушку, а под боком — сбившуюся простыню, чувствует, что лежит он в комнате, только пока еще не может вспомнить — в чьей: то ли бабы Клавиной, то ли бабушки Елизаветы Викторовны. Он старается не думать об этом, чтобы не упустить последние крупицы сна, боится шевельнуться, потому что знает: повернешься на другой бок — и сон погаснет, как огонек спички, если на него резко дунуть. А потом даже не вспомнишь, что снилось.
Но тут пронзительным звоном разлился будильник, завел ненавистную утреннюю песню. И резко смолк: баба Клава нажала кнопку.
— Охо-хо-хо-хо! — длинно зевнула баба Клава, зажгла настольную лампочку, потянулась так, что заскрипела тахта.
Витя, не открывая глаз, по звуку, определял все бабы Клавины действия. Села, спустила ноги. Надела халат и прошлепала к Витиной постели.
— Витек! — окликнула она ласково. — Полвосьмого!
— Сейчас... — пробормотал Витя. — Дай сон досмотреть...
— Вставай, мой бедный! Воробушек мой жалкий! — не отставала баба Клава. — Покушать не успеешь, страдалец ты мой!
Но невозможно оторвать голову от подушки. Витя опускает на пол ноги, садится на коврик у постели, а голова все еще на подушке, глаза закрыты.
— Витек! — тормошит его баба Клава. — Проснись, мой золотой, в школу опоздаешь.
— А сегодня суббота?
Он прекрасно знает, что сегодня понедельник, и спрашивает просто так, в надежде на чудо.
— Да уж хоть бы суббота поскорей, каторжник ты мой разнесчастный!
Вите хорошо у бабы Клавы. Жаль, что он может проводить у нее только субботу и воскресенье. Все остальные дни недели он живет у другой бабушки. Там у него свой стол, своя полка, даже свой шкафчик для одежды. Там красивая полированная мебель и множество фарфоровых статуэток, но их нельзя трогать. Та бабушка не работает, она только воспитывает Витю.
И все-таки именно здесь, у бабы Клавы, Витя чувствует себя дома, а там — нет. Эх, жить бы все время в этой старой коммунальной квартире, в маленькой, тесной, теплой комнатушке. Здесь над его постелью — коврик с оленями. На столе в вазочке — ветки клена с сухими отглаженными листьями. А над комодом — в простой картонной рамке фотография молодого солдата с двумя медалями на гимнастерке — Витиного дедушки, погибшего на войне. Баба Клава говорит, что Витя становится все больше и больше похож на дедушку. Это приятно.
Но бабе Клаве еще далеко до пенсии, она работает медсестрой в больнице, ее сутками не бывает дома. Вот почему Витя живет у Елизаветы Викторовны.
Дома́ бабушек расположены неподалеку один от другого, хоть и на разных улицах. Но почему-то бабушки никогда не ходят друг к другу в гости. Поссорились, наверное, и скрывают от Вити.
Он умывается на кухне, потому что ванна занята, потом ползет одеваться, по дороге прислоняясь головой то к пальто на вешалке, то к дверному косяку. Ему кажется, что он может спать стоя, лишь бы прислониться к чему-нибудь мягкому и теплому. Потом, сидя на постели с закрытыми глазами, вслепую натягивает брюки и слушает сквозь дремоту наставления бабы Клавы:
— Зачем читал до полдвенадцатого? Что ж, что книжка интересная? Их, интересных-то книжек, ой-ой-ой сколько! А я, когда ее покупала, и не думала, что она тебе так понравится. Угодила, значит? Ну и ладно, ну и хорошо. А только это все же не дело — до полночи не спать, глазки ломать. А потом голова заболит, и будет Елизавета Викторовна меня ругать и тебя в субботу ко мне не отпустит. А я только ведь и живу — от субботы до субботы. Только и жду — вот придет ко мне мальчишка, вот игрушку купим или книжку, в парк пойдем, погуляем... А кого мне еще ждать? Давай уж я тебе рубашку-то застегну, руки-то еще не проснулись...
После чая с сырниками и медом спать уже не хочется, только и в школу идти тоже не хочется. Сегодня контрольная по математике.
Баба Клава надевает ему на плечи ранец, дает в руку мешочек со сменной обувью — а то бы Витя непременно его забыл, — одергивает пиджачок, целует и закрывает за ним дверь. Потом спешит к окну, чтобы посмотреть на Витю, когда он пойдет по двору.
Вот хлопает дверь подъезда, и Витя, сутулясь, бредет вдоль стены дома. У бабы Клавы сердце сжимается от жалости. И в кого он такой робкий, тихий?
Возле ворот Витя оглядывается, видит в окне бабу Клаву и машет ей. Она тоже машет ему, к глазам ее подступают слезы, и фигурка внука становится расплывчатой.
Со стороны могло показаться, что мальчик спит на ходу, волоча ноги, согнувшись под тяжестью школьного ранца. Мешочек со сменной обувью, на котором было нашито «Снежков, 3-й «А», крутился на веревочке, то и дело касаясь асфальта. Его обгоняли другие школьники и взрослые, которые спешили на работу. Некоторые оборачивались и заглядывали ему в лицо.
А он летел, раскинув руки, дыша глубоко и спокойно. Вот внизу среди елок и берез открылась небольшая поляна, та самая. Вон и дымок от костра, а рядом — тот самый ствол упавшей березы, на котором они тогда сидели. Мелькнула красная в белый горошек мамина косынка. Мама вышла из зарослей, держа в охапке сучья и палки для костра. А папа наклонился над ручейком, набирает воду в котелок.
Витя опустился на поляну и сел на ствол березы. Он сидит и молча смотрит на огонь. Как тогда.
— Ты все сидишь, мечтатель? — спрашивает мама. — Я ведь просила тебя нарезать хлеб.
Витя кивает. Он кивает не маминым словам, а самому себе, своим мыслям. Все так и должно быть. Мама не вскрикнула от удивления, когда увидела его на поляне. Не кинулась к нему. Нет, пусть все будет, как тогда. Они втроем действуют у костра. Папа вбивает рогульки и вешает на поперечную жердь котелок — кипятить воду. Мама чистит картошку. А он насадил кружок колбасы на прутик и сунул в огонь. Колбаса выгибается, темнеет, от нее идет такой вкусный запах...