Александра Ильича и погибших вместе с ним казаков похоронили на небольшом кладбище неподалеку от Суйдина. Существует версия, что через несколько суток могила Дутова была ночью разрыта, а тело обезглавлено и не захоронено – убийцам нужны были доказательства точности исполнения приказа. По всей видимости, это кладбище, как и многие другие русские кладбища на территории Китая, было уничтожено во времена «культурной революции».
Убийство такого крупного политического и военного деятеля, каким являлся Дутов, было сильнейшим ударом по Оренбургскому казачеству. Конечно, Александр Ильич не был идеальным человеком, по нашему мнению, он не был особенно умен, обладал многочисленными слабостями, вполне свойственными обычным людям, но при этом в нем, безусловно, были качества, которые позволили ему в Смутное время стать во главе одного из крупнейших Казачьих Войск России, создать практически на пустом месте собственную вполне боеспособную и достаточно сильную армию и повести беспощадную борьбу с большевиками, став выразителем надежд, а порой – и кумиром сотен тысяч поверивших ему людей. И если для многих, кого повел за собой Дутов, эта борьба окончилась вместе с поражением осенью 1919 года, то сам Атаман боролся до конца и погиб, не покорившись врагу, изгнавшему его – участника и героя двух войн – с родной земли, за которую он сражался всю жизнь.
А. В. Ганин
Генерал-майор А. Н. Гришин-Алмазов
На немногих сохранившихся фотографиях Алексей Николаевич Гришин-Алмазов смотрит в объектив тяжелым пристальным взглядом, как бы гипнотизируя зрителя. Близко общавшийся с ним в 1918–1919 годах политик и журналист В. В. Шульгин считал, что генерал действительно обладал даром внушения: «Он имел какие-то гипнотические силы в самом себе, причем он бросал гипноз по своему собственному желанию. Никогда, например, он не пробовал гипнотизировать меня. Наоборот, ему приятна была моя свободная мысль». В тех же случаях, когда Гришину-Алмазову требовалось подавить чью-либо волю, он, по Шульгину, становился просто страшен: провинившихся конвойцев («прирожденных татар», которые «поклялись на Коране охранять генерала и готовы были убить на месте всякого, кто бы ему угрожал») Гришин-Алмазов «цукал» (разносил) так, что мемуарист и полвека спустя рассказывал об этом с содроганием.
«Изменилось не только лицо, но и голос. Передать его звук трудно. Это был низкий бас, страшный.
Что он говорил, вспомнить не могу… Дело было не в словах, а в той гипнотической силе, которая от него исходила. Это был питон, гипнотизирующий кролика.
Люди, готовые убить кого угодно, побледнели. Они совершенно лишились воли. Им, вероятно, казалось, что их генерал сейчас же расстреляет всех или через одного.
Стоя в стороне, я был потрясен. Не знаю, как бы я выдержал, если б эта речь была направлена против меня.
Но это кончилось так же быстро и неожиданно, как и началось. Ротмистр Масловский, командир конвоя, что-то скомандовал, и конвой ушел, отбивая ногу. А Гришин-Алмазов обратился ко мне:
– Извините, теперь мы можем продолжить наш интересный разговор».
Шульгин – впечатлительный, увлекающийся мистикой (вплоть до спиритизма) и поисками «необыкновенных» людей, – похоже, все-таки сгущает краски для достижения большего эффекта; и в любом случае бесспорно, что «гипнотические» способности генерала, если они и существовали, проявлялись крайне редко и почему-то не были использованы их обладателем в наиболее важных случаях, когда судьба его делала крутые и неожиданные повороты. А приступы гнева, подобные описанному, у Гришина-Алмазова сменялись периодами, в которые он выглядел совсем по-другому, – кажется, даже несерьезно.
«Гришин-Алмазов, – вспоминала писательница Н. А. Тэффи, познакомившаяся с ним примерно в те же месяцы, что и Шульгин, – энергичный, веселый, сильный, очень подчеркивающий эту свою энергичность, щеголявший ею, любил литературу и театр, был, по слухам, сам когда-то актером.
Он сделал мне визит и очень любезно предоставил помещение в ”Лондонской” гостинице…
Гришин-Алмазов любил помпу и, когда заезжал меня навестить, в коридоре оставлял целую свиту и у дверей двух конвойных.
Собеседником он был милым и приятным. Любил говорить фразами одного персонажа из “Леона Дрея” Юшкевича.
– Сегодня очень холодно. Подчеркиваю “очень”.
– Удобно ли вам в этой комнате? Подчеркиваю “вам”.
– Есть у вас книги для чтения? Подчеркиваю “для”…»
Легкомысленное «подчеркиваю ”для”» совершенно не вяжется с пристальным взглядом на фотографиях и образом разгневанного генерала, в котором Шульгину почудился «деспот, восточный, азиатский деспот». Можно даже заподозрить Гришина-Алмазова в позерстве, игре (хотя, вопреки слухам, актером он, конечно, никогда не был), – как и на политической сцене, где ему то и дело приписывали двуличие, конъюнктурную смену взглядов и симпатий. Судьба Алексея Николаевича вообще изобилует противоречиями и неожиданностями – судьба строевого офицера, оказавшегося военным министром, либерального и неудачливого «диктатора», «быть может, более политика, чем воина» (по догадке А. И. Деникина), смерть свою, однако, встретившего в безнадежном и неравном бою…
«Гришиным-Алмазовым» Алексей Николаевич Гришин был примерно столько же времени, сколько и генералом, – менее года из прожитых им неполных тридцати девяти лет. Он родился 24 ноября 1880 года [132] в Православной дворянской семье и, по-видимому, уже с детства избрал для себя военную карьеру. По окончании Воронежского Великого Князя Михаила Павловича кадетского корпуса Алексей Гришин 31 августа 1899 года «в службу вступил… в Михайловское артиллерийское училище юнкером рядового звания», а окончил его в 1902 году по первому разряду портупей-юнкером, что говорило о нем как о прилежном юнкере и хорошем строевике.
Два года службы в Центральной России для подпоручика Гришина завершились с выступлением части войск европейских военных округов в Маньчжурию, на театр Русско-Японской войны. Он принимает участие в боевых действиях под Ляояном, на реке Шахэ, у Сандепу, заслужив свою первую награду – орден Святой Анны IV-й степени с надписью «За храбрость» – «за отличие в бою с Японцами под гор[одом] Ляояном» (позже, в 1907 году, эхом минувшей войны станет награждение орденом Святого Станислава III-й степени с мечами и бантом «за боевые отличия»). После заключения мира молодому офицеру уже не довелось вернуться к прежнему месту службы вблизи родной Тамбовской губернии: вплоть до 1914 года он остается на «Российской Восточной Окраине», в Иркутском и Приамурском военных округах, и тянет там лямку строевого артиллерийского офицера.
Месяцы и годы заполнены обычной служебной рутиной. Послужные списки не сохранили ни намека на попытки поступить в Офицерскую Артиллерийскую Школу, Михайловскую Артиллерийскую Академию или Академию Генерального Штаба, хотя окончание любой из них открывало бы дорогу к более быстрой и успешной карьере – специально-артиллерийской или (в последнем случае) общеармейской. Очевидно, если в это время «в солдатском ранце» поручика, а затем штабс-капитана Гришина и лежал уже, согласно поговорке, маршальский жезл, – он еще был глубоко похоронен под массой текущих дел и обязанностей (заведование командой разведчиков, учебной и даже музыкантской командами, занятия с «наблюдателями и телефонистами-сигналистами», командировки, учения, переводы с места на место…). Впрочем, такая жизнь ему, должно быть, нравилась: между двумя войнами Гришин лишь один раз (в 1909 году) воспользовался отпуском, да и то вернулся «ранее срока на 8 дней».
Честолюбивые порывы будущего генерала, если они и были, возможно, гасились не только служебной обыденностью, но и домашними неурядицами. Первый брак Алексея Николаевича с дочерью полковника Анной Петровной Вуич оказался несчастливым и распался, несмотря даже на рождение дочери. 13 сентября 1910 года Святейший Синод утвердил определение местной епархии о церковном разводе «с правом вступления [Гришина] в новое супружество». Такая формулировка позволяет предположить, что в связи с разводом на штабс-капитана не легло никакой тени (для сравнения упомянем, например, что будущий генерал – и будущий подчиненный Гришина-Алмазова, хотя и старший его девятью годами, – М. В. Ханжин после развода не мог жениться вторично до истечения срока «семилетней епитимии»). Должно быть, не видели в произошедшем ничего порочащего и его сослуживцы, которые в те же месяцы, когда решался вопрос о разводе, уже не в первый раз избирали Гришина членом суда общества офицеров.
В те же месяцы состоялся и перевод штабс-капитана Гришина в Приамурский округ, а там – и второй брак (не ранее конца 1911 года). Новой избраннице Алексея Николаевича, Марии Александровне Захаровой, впоследствии не могли простить ее эффектной внешности, так что родилась даже злая сплетня, будто «она была шансонеткой в Хабаровском кабаре, где с ней Гришин и познакомился». Однако такого брака офицеру Императорской Армии никто бы не разрешил (даже если считать, что на Восточной Окраине требования к офицерским женам могли быть и менее строгими, чем, скажем, в Петербурге), и рассказы о «шансонетке» правдоподобнее считать наветом завистников или завистниц.
Вероятно, монотонность службы для Гришина несколько скрашивалась интересом к литературе, искусству и даже философии: «Он много читал, – напишет потом Шульгин, общавшийся с генералом в дни, когда у того было для чтения несравненно меньше времени, – и по поводу прочитанных книг мы обсуждали некоторые чисто философские вопросы» (в частности, они беседовали о философии Ницше). В то же время, наверное, не следует преувеличивать серьезность круга чтения будущего генерала. Так, роман С. С. Юшкевича «Леон Дрей», фразами из которого, по свидетельству Тэффи, так любил говорить Гришин-Алмазов, был довольно пошловатой книгой с претензией на остроумие и обличение нравов, и Алексей Николаевич в этом смысле выглядит не лучше советского интеллигента, с упоением цитирующего Ильфа и Петрова или Бабеля. Нет никаких упоминаний, что Гришина интересовали науки, непосредственно связанные с его артиллерийским ремеслом, – математика, физика, химия; увлечения его лежали, по-видимому, в области «гуманитарной». Должно быть, не случайно товарищи выбирают его «библиотекарем офицерской библиотеки» (увлеченный человек на этом посту мог, выписывая книги из столиц, составить неплохое собрание), а в октябре 1913 года штабс-капитан Гришин был «назначен составлять историю бригады» (10-й Сибирской стрелковой артиллерийской бригады, где он в то время служил начальником бригадной учебной команды).