Возможно, Гришин говорил Иванову примерно то же, что впоследствии писал Оренбургскому Атаману А. И. Дутову: «…Как Вам самим очевидно, в настоящее время на первом плане стоит вопрос борьбы с большевизмом и германизмом, и было бы нежелательным и даже опасным рвать с элементами, которые могут оказаться так или иначе полезными для выполнения этой задачи», – и таким образом смог убедить омского полковника. Не знавший, конечно, об этих переговорах Флуг, к тому времени сумевший добраться до Харбина и даже вступивший там в «деловой кабинет» при генерале Д. Л. Хорвате, не без настороженности смотрел, как вместо его «протеже» во главе военного ведомства (пусть и не «диктатором») становится человек, вызывавший его предубеждение как сотрудник социалистов. Отправленные Флугом (длинным и кружным путем) 13 июля послания Гришину-Алмазову и Иванову-Ринову повторяют друг друга дословно (информация о «государственной власти» Хорвата и призыв к сотрудничеству) за исключением содержащейся в первом многозначительной фразы: «Ознакомившись с Вами при нашем свидании в Томске, я убежден, что, оставаясь верным идее спасения родины от анархии, Вы по-прежнему будете ставить благо родины выше интересов партийной политики и посвятите свои силы общему делу воссоздания армии». «Убежденность», кажется, вовсе не была достаточно прочной…
Ответ Гришина-Алмазова, отправленный лишь в августе, был получен, по иронии судьбы, уже после его вынужденной отставки и в этом качестве выглядит не столько программой на будущее, сколько (конечно, неосознанным) подведением итогов. «Я и вверенные мне войска Сибирской Армии всегда готовы служить делу возрождения России, – пишет Алексей Николаевич. – Не сомневаюсь, что Сибирское Временное Правительство, находящееся в настоящее время в Омске, объединяющее всю Сибирь и часть Европейской России с Туркестаном от Екатеринбурга до Верхнеудинска включительно, встретится дружелюбно Генералом Хорватом, с тем чтобы придти к общему согласию на благо нашей родины. Вверенная мне Сибирская Армия с объявлением призыва 1919 и 1920 годов переходит от добровольческой к постоянной. Организация и дисциплина Сибирской Армии проведены без всяких уклонений от принципов, диктуемых непреложными выводами военной науки. Наша Правительственная Армия внепартийна, она совершенно неполитична, нет ни малейших признаков комитетчины, ни комиссарства, начальники обладают полнотой власти, в том числе дисциплинарной. Приветствую Вас и войска Дальнего Востока от имени моего и вверенной мне Сибирской Армии. Да поможет нам Бог соединиться возможно скорее и идти продолжать великое дело воссоздания единой и нераздельной России».
«Военная наука» тут, кажется, приплетена все-таки для пущей важности, – так же, как и в речи, произнесенной Гришиным-Алмазовым 4 сентября на 3-м Всесибирском кооперативном съезде, где он говорил о том, как новобранцы «усваивают начала… военной науки» (или Гришин понимал слово «наука» несколько примитивно). Однако несомненно, что введение строгой «старорежимной» дисциплины и решительный отказ от революционных нововведений, разложивших Армию в 1917 году, являлись для Алексея Николаевича краеугольным камнем военного строительства и, должно быть, не одному правоверному социалисту внушали страх перед превращением военного министра в «сибирского Бонапарта». Суровым был и тон, которым Гришин-Алмазов обращался к войскам, – так, в его приказе от 16 августа говорилось: «При осуществлении предстоящего набора новобранцев приказываю соответствующим начальствующим лицам и учреждениям “приказывать”, “требовать”, “отнюдь не просить и не уговаривать” [135] . Уклоняющихся [от] воинской повинности арестовывать, заключать [в] тюрьму для суждения по законам военного времени, по отношению к открыто неповинующимся закону призыва [136] , а также по отношению [к] агитаторам и подстрекателям к тому, должны применяться самые решительные меры до уничтожения на месте преступления». Приказ следовало «ввести в действие по телеграфу» (то есть не дожидаясь официального распубликования) и «дать ему самое широкое распространение». А новобранцам был адресован специальный приказ от 1 сентября:
«Вас призвала в ряды войск наша умирающая родина – Россия.
Россия требует от Вас – своих сыновей, [–] чтобы Вы освободили ее от насильников [137] – большевиков и германцев.
Именем родины-России я приказываю Вам честно исполнять солдатский долг, неисполняющие его – преступники и будут караться беспощадно.
С Богом за работу».
Вскоре Гришин-Алмазов будет рассказывать, что «обеспечением принудительности набора служили офицерские пулеметные отряды; всякие призывы и уговаривания были категорически запрещены», – хотя, быть может, здесь есть и доля преувеличения для большей эффектности повествования и подчеркивания собственной непреклонности. Позаботиться о том, чтобы любая попытка сопротивления была бы немедленно и решительно подавлена, – выглядит вполне здравою и естественною мерой, но делать из процитированной фразы выводы о «репрессивном» характере сибирской мобилизации и уподоблять ее мобилизациям советским отнюдь не следует. В отсутствии, по сути дела, достаточно сильного аппарата согнать в казармы десятки тысяч новобранцев было бы невозможно при их сопротивлении или хотя бы активном нежелании (соответствующем «дезертирству» на красной стороне). Да и сам Алексей Николаевич в уже упоминавшейся речи на съезде кооператоров говорил (цитируем стенограмму): «Я с величайшим удовольствием, с величайшим удовлетворением могу засвидетельствовать здесь перед Вами, что этот набор идет великолепно, что он дает таких людей, которые дают полное основание думать, что эта основа будущей Сибирской и Российской армии будет основой крепкой и страшной для врага, будет основой, на которую будет опираться вся Великая Россия. Для этого достаточно только посмотреть на ту готовность, с которой эти люди идут в ряды войск, достаточно только посмотреть на те старания, с которыми они усваивают начала нашей, мудрой теперь, военной науки, достаточно посмотреть в их светлые открытые лица, чтобы почувствовать, что Великая Россия возрождается…»
Эти цитаты противоречат друг другу лишь на первый взгляд: энтузиазм и «готовность» новобранцев отнюдь не исключают «пулеметных отрядов» – береженого Бог бережет. Вообще же Гришин-Алмазов, по-видимому, старался привить начальствующим лицам ответственность и отучить их от страха перед принятием решений, в том числе рискованных и жестоких. «Каждый военный начальник должен помнить, – писал он, – что на театре войны все средства, ведущие к цели, одинаково хороши и законны, и что победителя вообще не судят ни любящие родную землю, ни современники, ни благоразумные потомки». Сложно сказать, насколько Алексей Николаевич отдавал себе отчет в опасностях, которые могли проистекать из подобных рекомендаций в Смутное время, охарактеризованное, скажем, генералом Деникиным как «общий развал, падение дисциплины и нравов». Социалистических же наблюдателей, боявшихся «реакционной военщины», «генеральской диктатуры», «белого террора», подобные приказы должны были ужасать еще больше…
Наряду со «старорежимными» принципами, в деятельности сибирского военного министра присутствует, однако, и «революционное» нововведение. Речь идет о принятой здесь системе знаков различия. Поскольку в 1917 году офицерские погоны часто воспринимались солдатами враждебно (во флоте их пришлось отменить уже в апреле!) и оказывались поводом для конфликтов, было решено не восстанавливать погон в Сибирской Армии. Вместо них приказом от 24 июля 1918 года учреждались знаки различия в виде разноцветных (по роду оружия) суконных щитков, носимых на левом рукаве; чины обозначались комбинацией бело-зеленой («снега и леса Сибири») тесьмы, галунов и четырехконечных звездочек. Приказ есть приказ, но отношение к нововведению отнюдь не было однозначным, а в эмиграции даже возникла своеобразная заочная полемика о целесообразности замены погон такими нашивками.
Известный военный писатель, полковник-генштабист и профессор Зарубежных Высших Военно-Научных Курсов А. А. Зайцов, оценивал решение Гришина-Алмазова довольно негативно: «Если вспомнить то значение, которое не могло не придаваться офицерством, полгода спустя после насильственного снятия погон большевиками, их ношению, нельзя не признать, что если Гришин был “правее” Сибирского правительства, то возглавляемая им армия была, несомненно, “правее” своего командующего, и в этом лежал зародыш будущих его конфликтов с ней». Слово «несомненно», при всей своей категоричности, самостоятельным аргументом все-таки не является, а о каких «конфликтах» (да еще во множественном числе) Гришина-Алмазова с Сибирскою Армией идет речь, и вовсе непонятно. Однако среди части офицеров недовольство отказом от погон, должно быть, все-таки имело место, и не случайно Иванов-Ринов – преемник Алексея Николаевича – сразу же по вступлении в обе должности (министра и Командующего) восстановил их ношение патетическим приказом: «Погоны омыты священной кровью павших за воссоздание Родины в борьбе с врагами народа – большевиками – и стали символом служения высокому воинскому долгу, за Отечество и угнетенный народ русский. Приказываю военнослужащим это помнить и носить погоны с честью».
Другой генштабист, генерал Д. В. Филатьев, профессор Николаевской Военной Академии, не был столь строг к нововведению, хотя довольно строг и «убийственно» ироничен по отношению к самому Гришину-Алмазову («Создателем Сибирской армии… явился некто Гришин-Алмазов, по одним сведениям, полковник, по другим – подполковник, а по третьим – штабс-капитан мортирной батареи. Осталось невыясненным, откуда и как попал он в военные министры Сибирского правительства; двойную фамилию и генеральский чин он присвоил себе сам в революционном порядке», – впрочем, со снисходительно-благожелательным выводом: «Во всяком случае, энергию и организаторские способности он выявил недюжинные и оказался вполне на своем месте»). О знаках различия Филатьев пишет: «Как новшество – погоны не были введены, как уступка демократичности. Если вспомнить, с какою ненавистью солдаты относились к офицерским погонам во время революции и как все эксцессы начинались со срывания погон, то нельзя не признать, что и в этом вопросе Гришин поступил благоразумно. Жизнь оправдала его осторожность: впоследствии, при столкновении с большевиками, сибиряки, призывая красных сдаваться, как аргумент кричали им: “Переходи – не бойся, – мы такие же беспогонные”. Да ведь не и