В консультациях руководителя борьбы в Оренбуржьи с сибирским военным министром не было ничего странного или тем более предосудительного, но социалистический соглядатай обеспокоенно сообщал в Самару, что Дутов «имел несколько конфиденциальных бесед с Гришиным-Алмазовым», и вскоре Атаману пришлось объясняться с Комучем. «Конфиденциальных бесед с генералом Гришиным-Алмазовым я не вел, – писал Дутов, – а просто с ним установил общий план военных действий в Туркестане. Конечно, этот разговор не мог происходить на улице. С генералом Гришиным беседовал и о мобилизации». Однако подозрения с Дутова не были сняты, и 18 августа он жаловался Алексею Николаевичу, что его телеграммы в Омск, очевидно, перехватываются. Возможно, именно вследствие этого сорвалась и их встреча в Челябинске: Гришин напрасно прождал Атамана, который вообще не знал, что такая встреча назначена.
Однако только ли о мобилизации и предстоящих операциях шла речь между генералами? Впоследствии Гришин-Алмазов обронил: «Среди казаков ни одной сильной фигуры. Дутов интересуется лишь Оренбургскими делами. Мои усилия вытянуть его на более широкую деятельность не имели успеха». Может быть, неудивительна «ограниченность» интересов Атамана, который чуть ранее говорил старому знакомому: «Устал я, устал… Пусть берет всю власть Комуч, а я ограничусь скромной ролью в Оренбурге», – но куда «вытягивал» его сибирский военачальник?
Говоря о слежке за Дутовым, стоит упомянуть возможного «шпиона» в среде Сибирского Правительства. На эту роль хорошо подходит П. Я. Михайлов (однофамилец министра финансов), социалист-революционер, бывший член Западно-Сибирского комиссариата, подписывавший ряд его документов вместе с Гришиным-Алмазовым, а затем – товарищ министра внутренних дел. Как утверждает Гинс, именно П. Михайлов «содействовал агентам Самары… говорить по прямому проводу и даже сам скрывал ленты этих переговоров», а «когда это стало известно, он был уволен»; утечка информации о разговорах Дутова с кем-то из омского кабинета, содержание которых стало известным в Самаре, также вполне могла идти через П. Михайлова. И вряд ли случайно, что тот же Михайлов конфиденциально обратился к Вологодскому с предупреждениями о «заговоре», якобы составленном Гришиным-Алмазовым.
Заговор, согласно сведениям бдительного эсера, имел целью переворот и установление военной диктатуры, но в роли диктатора должен был оказаться не Гришин, а… якобы приглашаемый заговорщиками в Сибирь адмирал А. В. Колчак, весной – в начале лета 1918 года пытавшийся организовать вооруженную силу на КВЖД. Гришин-Алмазов «недоволен малой активностью Сибирского правительства в борьбе с большевиками и вообще с социалистическим настроением в сибирском населении, хотя сам состоял еще недавно в партии эсеров», – нашептывал П. Михайлов премьер-министру 30 июля, а 5 августа, видимо, повторил свои предупреждения, заставив собеседника сделать вывод, что сам Михайлов – «психически расстроенный человек, с признаками бреда преследования и мании величия». Показательны, впрочем, выводы Вологодского: «…За Гришиным-Алмазовым последить, хотя я и не верю в его козни. Он, правда, по типу своему Н[аполеон] Бонапарт. Но еще рано появляться Наполеонам на сибирском горизонте». Даже считая предупреждения бредом сумасшедшего, против возможного «переворотчика», по этой логике, следовало затаить подозрения…
Год спустя Вологодский сделал в своем дневнике довольно странную приписку: «Михайлов во многом был прав. Его сведения, сообщ[енные] мне впервые 30 июля о том, что Гришин-Алмазов и другие военные ведут с Колчаком переговоры… об избрании его диктатором, подтвердились фактом переворота 18 ноября…» Конечно, нельзя считать серьезным установление причинно-следственной связи между глухими слухами июля 1918 года, когда Колчака не было не только в Сибири, но уже и на КВЖД (он уехал на переговоры в Японию), – и облечением адмирала властью Верховного Правителя в ноябре, когда в Сибири уже не было Гришина; точно так же «таинственные» предупреждения П. Михайлова, будто Гришин «принял на себя миссию – арестовать Сибирское правительство», действительно похожи на гипертрофированные страхи борца с «контрреволюцией». В то же время имя Колчака – не как диктатора, но как человека, чье вступление в состав правительства казалось желательным, – было названо еще в июне влиятельною газетой «Сибирская Жизнь», а ее редактор А. В. Адрианов в письме Гришину-Алмазову от 7 июля высказывал мнение, что правительство существующего состава «не усвоило себе государственно-необходимой точки зрения» (не подвергалась ли переписка военного министра перлюстрации?). В сочетании со словами Алексея Николаевича об «усилиях вытянуть на более широкую деятельность» Атамана Дутова это все-таки заставляет задуматься.
Если в биографии Гришина и был период искренней уверенности, что сотрудничать в «борьбе с большевизмом и германизмом» нужно с «революционною демократией», а не с консервативными силами, сплачивавшимися вокруг генерала Алексеева, – этот период безвозвратно завершился. Подходил к концу и этап тактического сотрудничества с социалистами, которые, похоже, уже не представлялись генералу достаточно последовательными, надежными, а главное – способными во имя общенационального дела отрешиться от узкопартийных целей и догм. Однако, что бы ни говорили о самоуверенности и самомнении Алексея Николаевича (например, Гинс: «Он был убежден в неспособности всех прочих конкурировать с его влиянием и значением в военных кругах. Он игнорировал министров Сибирского Правительства… Все это проистекало исключительно из-за молодой самовлюбленности генерала…»), – он как будто вовсе не «глядит в Наполеоны» и, даже будучи готовым, в случае необходимости, активно содействовать замене сибирской демократии на «единовластие», в роли диктатора видит не себя, а кого-то из имеющих всероссийскую или даже международную известность – Дутова, Колчака, может быть, Хорвата, о «целесообразности идти навстречу» правительству которого он говорил с Вологодским 20 августа.
Впрочем, Дутов беспокоил не сибирскую, а самарскую «общественность», Колчак был где-то далеко, Хорват же, кажется, не беспокоил никого – его титул «Временного Правителя России» звучал все-таки слишком несерьезно. Оставался Гришин-Алмазов с «гипнотическим» взглядом, «наполеоновскими» замашками и энергичными речами, о которых Гинс вспоминал: «Гришин-Алмазов… отличался ясностью ума, точностью и краткостью слога. Он отлично говорил, без цветистости и пафоса, но с темпераментом и убедительностью. Доклады его в Совете министров были всегда удачны. С его стороны не проявлялось упрямства и своеволия, он был лойялен к власти, но не скрывал, что, представляя реальную силу, он требует, чтобы с ним считались». Впрочем, как мы видели, даже в Совете министров отношение к Гришину было неоднозначным, речь же его на заседании Сибирской Областной Думы, наконец созванной и открывшейся в Томске 15 августа, и вовсе чуть не вызвала скандала.
Надо сказать, что даже правительство Вологодского опасалось чрезмерного радикализма Сибоблдумы и колебалось, не лучше ли предотвратить ее открытие или позволить открыться исключительно с целью приветствий. Суровей других был, конечно, Гришин-Алмазов, пославший в Томск телеграмму «о готовности путем военных сил оградить правительство, если бы Сиб[ирская] Обл[астная] Дума вздумала на почве недовольства правительством проявить активность вплоть до замены нашего правительства другим». Это было неплохим предупреждением для горячих голов, но симпатий Думы к военному министру, разумеется, не прибавило.
Еще больше накалило обстановку выступление Алексея Николаевича на одном из заседаний. «Это была во многих отношениях замечательная речь, – вспоминал позже один из представителей «революционной демократии». – Отрывистыми фразами, по-наполеоновски, он доказывал Областной Думе, что Сибирская государственность переживает критический момент, что борьба с большевиками предстоит отчаянная, и что в такие моменты все силы страны должны быть отданы для достижения победы. “Все для победы!” – воскликнул он. Вся власть должна быть сосредоточена в руках военного командования. О разделении властей в такие моменты не должно быть и речи. “Народоправство очень хорошая вещь”, но с этим следует подождать, пока над большевиками не будет одержана окончательная победа. Эту жертву страна обязана принести делу освобождения ее от большевицкой тирании… Словом, под другим несколько соусом Гришин-Алмазов нам поднес знаменитый столыпинский лозунг: “сначала успокоение, а потом реформы”». Раздражал даже внешний вид генерала, «побрякивающего саблей» и сопровождаемого «вооруженными с головы до ног» (у страха глаза велики) конвойцами.
Против борьбы с большевицкой тиранией возражать не приходилось, но призрак Бонапарта доводил иных членов Думы просто до истерики. «Этого не будет!» – кричал один из эсеров, «стуча кулаком по пюпитру и обращая взоры на Гришина-Алмазова»: «Не будет того, чтобы случайный претендент захватил власть!» Гришин-Алмазов сохранял хладнокровие: очевидно, случайным он себя не считал.
Хладнокровие изменило ему через неделю, на «втором челябинском совещании», и даже не на совещании, а на банкете, который сам же Алексей Николаевич и устроил. Там произошел какой-то скандал, за скандалом последовали протестующие телеграммы иностранных консулов, острейший правительственный кризис, увольнение в отставку управляющего военным министерством и… полное недоумение общества, красноречиво выражаемое как правой, так и левой прессой. Что такого уж страшного было сказано, не понимал никто, и едва ли не самым конструктивным (но, увы, неспособным повлиять на судьбу Гришина-Алмазова) было сетование томской «Сибирской Жизни»: «…Кстати, пора бы оставить по всякому случаю эти “рауты с возлияниями”, не ко времени это, не к месту, и не всегда благополучно оканчиваются задушевные беседы»…
Содержание «беседы» генерала с британским консулом Т. Престоном, вернее, ее заключительного аккорда, Гинс передает так: «…Гришин-Алмазов в Челябинске после ужина с выпивкой, возбужденный очень резкими и неприятными для русского патриота ироническими замечаниями английского консула в Екатеринбурге, бросил замечание, что “русские менее нуждаются в союзниках, чем союзники в русских, потому что только одна Россия может сейчас выставить свежую армию, которая в зависимости от того, к кому она присоединится, решит судьбу войны”». Серебренников считал, «что подобная мысль действительно могла быть высказана командармом, только, вероятно, в более резкой форме»; сам он, как и Гинс, свидетелем не был, отмечал: «что именно было им сказано, до сих пор никто из очевидцев подробно не рассказал в печати», и основывался целиком на версии Гинса. Однако версия эта, в сущности, сводится к угрозе принять «германскую ориентацию» и выступить против союзников по Антанте, а такие настроения для Алексея Николаевича, даже сильно выпившего, представляются крайне маловероятными.