т двойную игру…»
На беду, британский консул неплохо понимал по-русски, обиделся, что-то возразил (должно быть, тоже в «форме, чуждой дипломатических условностей») и покинул зал, причем генерал, видимо, еще сильнее разгорячившись от возражений, кричал консулу вслед нечто «нелестное» и, возможно, непечатное. «Гришина окружили и стали успокаивать», – но, кажется, успокоили не до конца, потому что на следующий день (или, вернее, в тот же день, потому что пирующие разошлись, когда «уже было совсем светло») Алексей Николаевич заявил председателю Отделения Чешско-Словацкого Национального Совета в России (чехи отсутствовали на банкете и теперь, очевидно, тоже должны были получить свою порцию): «Если вам, чехам, у нас не нравится, то вы можете уехать отсюда»…
Воспоминания Ильина содержат спорные места и прямые ошибки, и к ним, как и к любым другим, нельзя подходить некритически. Тем не менее именно его версия о сути конфликта объясняет и упорное замалчивание подлинных упреков (монархические симпатии министра «демократической Сибири» оказывались слишком предосудительными и признать их было решительно невозможно, тем более что прошел лишь месяц с небольшим после мученической кончины Царской Семьи, и память была еще свежа), и яростную реакцию левых (иной и не мог вызвать «залп» Гришина-Алмазова сразу по социалистам и иностранцам, да еще в монархическом контексте). А табуированность «Царской темы» побуждала ухватиться как за повод за изъявления консульского неудовольствия и всемерно раздуть их.
Как ни странно, около недели прошло спокойно. Алексей Николаевич, похоже, не ожидал никаких неприятностей, хотя его поведение, конечно, было недопустимым и требовало хотя бы формальных извинений. Впрочем, и другие члены кабинета, даже если слышали что-то о скандале, видимо, не считали его серьезным: 26 августа Вологодский отметил в дневнике «сообщение И. А. Михайлова и А. Н. Гриш[ина]-Алмазова о результатах совещания в Челябинске» на заседании Совета министров, никак не комментируя эту скупую информацию. А сам Гришин 4 сентября уверенно говорил: «Через несколько дней делегаты Временного Сибирского Правительства, в число которых имею честь входить и я, и это чрезвычайно показательно как доверие [к] армии, отправятся в гор[од] Уфу, где будет государственное совещание и где должна быть конструирована общегосударственная твердая власть».
В эти же дни он делает еще один шаг, как будто нарочно направленный на то, чтобы бесповоротно погубить собственную репутацию в глазах левых: приказом войскам Сибирской Армии от 1 сентября все запасные части переименовывались в «кадровые»… «ввиду того, что с названием запасных бригад и полков связаны печальные воспоминания о их роли в разложении нашей армии». Очевидно, что Алексея Николаевича никто не тянул за язык, и приказ должен отражать его личные воззрения; очевидно, что солдатня запасных полков сыграла роковую роль в дни Февральского переворота и в дальнейшем весь 1917 год была фактором резко дестабилизирующим; но не менее очевидно, что «великая бескровная революция» представляла собою настолько священный идол для социалистов, а может быть, и кого-то поправее, что покушение на любой из ее атрибутов или на «светлую память» о ней не могло не быть воспринято враждебно. Но Гришин-Алмазов чувствовал себя уверенно и об этом не думал.
А между тем 4 сентября, пока генерал говорил о единстве власти и армии, крепости правительства, доверии, оказываемом ему, Гришину-Алмазову, и в его лице – войскам… – Головачев предъявлял Вологодскому консульские протесты, Головачев, Вологодский и Патушинский решали начать разбирательство «в тесном кругу», а Иванов-Ринов на вопрос премьер-министра рассказывал, будто Гришин в Челябинске «очень возмущенным тоном высказался в том смысле, что русские менее нуждаются в союзниках, чем последние в русских, в особенности чехо-словаки, которые без свежей русской армии ничего не сделают для образования своего государства (? – А. К.)». Вызванный для объяснений Гришин, «не отрицая правильности факта его реплики на показавшееся ему ироническим замечание английского консула в общем (то есть не отрицая того, что он вообще что-то сказал? – А. К.), отрицал фразу, приписываемую ему по отношению к чехам». Может быть, он еще не понимал этого, но события стали развиваться неудержимо.
Весь следующий день Правительство лихорадило. Гришина еще дважды вызывали «выслушивать», причем Вологодский предлож ил ему подать в отставку самому, от чего Алексей Николаевич отказался. Как военный человек, он собирался потребовать «производства над ним дисциплинарного расследования», но соответствующего рапорта так и не написал, – продолжая ожидать, что все образуется как-нибудь само собой? Однако в дело решительно вмешался Иванов-Ринов, чью кандидатуру на замену Гришину «усиленно проводил» Головачев. Теперь он, по воспоминаниям Серебренникова, заявил, «что переговоры его с представителями Правительства относительно назначения его на посты командующего армией и управляющего военным министерством не дали до сих пор определенных результатов, что эта неопределенность ставит его в крайне неудобное положение и что если он к такому-то сроку не получит от Сибирского Правительства положительного ответа, то немедленно сложит с себя должность командира корпуса и звание атамана Сибирского казачьего войска». Теперь приходилось быстро выбирать между двумя генералами, и выбор был сделан в пользу Иванова-Ринова: Патушинский и Шатилов, атакуя Гришина-Алмазова, своими руками поставили на верхушку военной иерархии человека намного более правого и менее гибкого. И 5 сентября был подписан указ Временного Сибирского Правительства:
«Управляющий Военным Министерством и Командующий Сибирской Арм ией Генерал-маиор Гришин-Алмазов увольняется от занимаемой им должности.
Командир Степного Корпуса Генерал-маиор Иванов-Ринов назначается временно Управляющим Военным Министерством и Командующим Сибирской Армией».
##* * *###
Правительственный кризис на этом, правда, не завершился и тянулся еще несколько дней, но вопроса о возвращении Гришина-Алмазова не поднимали даже те, в ком он, может быть, предполагал своих сторонников. Теперь все были поглощены борьбою «неполноправных» министров с «полноправными», а среди последних – между Патушинским и И. Михайловым, которые почти буквально сцепились друг с другом. Еще во время споров об отставке Гришина, как вспоминает Серебренников, «нападки порою принимали у Патушинского истерический характер: после бурной филиппики оратор задыхался, падал в изнеможении на кресло, ломал руки, закрывал ими свое лицо… Михайлов же спокойно выслушивал эти истерики и отвечал короткими репликами, возбуждавшими, кажется, еще бо́льшую ярость в его противнике». Министры поочередно пугали Вологодского, изъявляя намерение подать в отставку, и премьер жалобно спрашивал Михайлова: «И с кем Вы меня оставляете? …С истеричкой Патушинским, безличным Шатиловым, умным, но молчаливым Серебренниковым?» (безличный или не безличный, но Шатилов имел и другую репутацию: «соглядатая от партии эсеров» в Совете министров). Однако и за всеми этими хлопотами Алексей Николаевич не давал о себе забыть.
В пять часов утра 6 сентября на квартиру к Вологодскому приезжал адъютант Гришина-Алмазова с письмом генерала; премьер-министр разговаривал с офицером через дверь, письма не взял и попросил начальника штаба Армии «о командировании охраны к моей квартире». Доставленное позже письмо содержало отказ подчиниться решению Совета министров на формальном основании – указ не был скреплен управляющим делами и не был вручен Гришину: действительно, все свелось к тому, «что к военному министру явился ген[ерал] Иванов и заявил, что он, Иванов, вступил на его место», копия же указа была препровождена Алексею Николаевичу лишь 7 сентября (по дате на сопроводительном документе, которая вообще-то могла быть проставлена задним числом). Письмо стало результатом совещания, собранного генералом у себя на квартире, куда, в частности, были приглашены И. Михайлов, Гинс и В. Н. Пепеляев (будущий премьер-министр, убитый в 1920 году вместе с Колчаком).
«Обратиться за поддержкой к войскам он не хочет. В городе собрано много новобранцев. Всякая попытка сопротивления власти, спор между генералами, сразу развратили бы эту молодежь. Желание Гришина одно – оформить все так, чтобы не повторялась корниловская история (то есть события августа 1917 года. – А. К.)», – вспоминает Гинс. Генерал получил словесную поддержку своего решения направить письмо Вологодскому и… очевидно, понял, что в сложившейся ситуации настоящих союзников у него нет. Именно поэтому выглядит сомнительным продолжение рассказа Гинса: «Впоследствии мне сообщили, что Гришин делал попытку призвать на помощь одну часть, но его распоряжение было перехвачено. Я считаю это сообщение похожим на правду». Мемуарист, только что изложивший разумную аргументацию генерала-патриота, возмущенного несправедливостью, но не желающего дестабилизировать обстановку, вдруг перечеркивает ее анонимным «сообщением», не приводя никаких конкретных подробностей, дополняет это уже известным нам и неправдоподобным обменом репликами относительно чехов, которые якобы «приходили в ужас от желания Гришина уйти в отставку», и в завершение отзывается об Алексее Николаевиче с откровенным презрением: «В эту ночь я увидел в Гришине маленького, честолюбивого и самоуверенного человечка, не умевшего вести большой игры и доверявшегося случайным людям».
Безответственный выпад Гинса, думается, повлиял и на других авторов, не веривших в саму возможность лояльного поведения Гришина-Алмазова (Серебренников: «Мог ли Гришин-Алмазов оказаться в роли переворотчика? Объективно говоря, почему нет? Честолюбие может при случае заводить очень далеко»; Мельгунов: «Как ни расценивать того, что происходило ночью в квартире Гришина, совершенно ясно, что там обсуждался вопрос о своего рода государственном перевороте. …Это была своеобразная попытка, диктуемая, возможно, обиженным честолюбием, найти выход из той ненормальной обстановки, при которой так причудливо переплетались между собой “левые” и “правые”, союзники и чехи…»; Деникин: «Генерал Гришин-Алмазов уверял впоследствии, что все «предложения офицерства и войск стать на его сторону он отверг», чтобы не подрывать авторитета власти… Есть другие данные, свидетельствующие, что подобная попытка была, но встретила противодействие со стороны старших начальников… и полное равнодушие со стороны армии»). «Данные, свидетельствующие» и проч., скорее всего, представляют собою приведенную выше цитату Гинса, она же, должно быть, имеет источником слухи, циркулировавшие в политических кругах Омска. А слухи были таковы, что за отставленным министром, формально зачисленным (13 сентября) «по полевой легкой артиллерии с назначением состоять в распоряжении Совета министров», по свидетельству одного из его недавних подчиненных, «был установлен тщательный и вполне явный надзор».