Председатель Ревтрибунала ответил (не безосновательно), что до окончания суда так вопрос ставить нельзя, на что обвинитель А. Г. Гойхбарг (действительный член Социалистической Академии Наук и автор вышедшей в 1919 году книги «Пролетариат и право») дал пояснения в формулировках, отличавшихся юридической изысканностью: «Я действительно извиняюсь, оправдание означает отсутствие доказательств, а не освобождение от всяких показаний. Я, думая, что в суде революционного трибунала эти понятия совпадают, но для того, чтобы не могло остаться впечатления, что в распоряжении обвинения сейчас не имеется доказательств, я не возражал бы против того, чтобы мое ходатайство было понято в смысле освобождения Гришиной-Алмазовой со всеми вытекающими из этого последствиями». Председательствующий И. П. Павлуновский (бывший студент-юрист), один из первых чекистов, отнюдь не отличавшийся мягкосердечием, то ли был подавлен ученостью социалистического академика, то ли все-таки понял, что Мария Александровна на процессе действительно лишняя, и удовлетворил ходатайство. В приговоре (оглашен 30 мая) Гришина-Алмазова, правда, считалась «освобожденной от суда», а не оправданной (за недостатком улик или отсутствием состава преступления), но для нее эти тонкости, конечно, существенной роли не играли: она получила свободу и даже смогла выбраться в эмиграцию.
Но вернемся к Алексею Николаевичу. Путешествие до Уфы прошло благополучно, за исключением нескольких случаев, когда офицеры узнавали его, немотря на «маскировку». Спутник Гришина вспоминал о «курьезе»: один из таких офицеров «проехал с нами несколько станций и в разговоре сказал мне, сидящему рядом с Алексеем Николаевичем: “знаете, вы удивительно похожи на генерала Гришина-Алмазова; того я хорошо знаю”». Мемуарист расценил это как забавную путаницу, хотя все могло быть сложнее – случайный попутчик дал понять, что узнал генерала, сочувствует ему, догадывается о причинах маскарада и никак не выдаст Гришина.
Стольный град Уфа был переполнен участниками недавнего Совещания, чинами правительственных учреждений и беженцами (дела на фронте Народной Армии шли плохо), так что по приезде туда 26 сентября генералу пришлось ночевать в городской комендатуре, на столе в комнате дежурного офицера. Алексей Николаевич, решив не соблюдать далее инкогнито, был принят новым Верховным Главнокомандующим и членом Директории генералом Болдыревым, который чуть ли не с первых слов заявил: «Я знаю ваши способности, ваши заслуги и вашу энергию; сейчас, как никогда, вы могли бы принести пользу родине, но при создавшихся условиях, – вы знаете, каких, – дать вам какое-либо назначение, достойное вас, я не могу». Гришин успокоил осмотрительного собеседника, сообщив о своем намерении направиться на Юг России, и тут же получил поручение… передать генералу Алексееву, что тот избран «заместителем» Болдырева. Если у Алексея Николаевича и оставались какие-либо иллюзии относительно Директории, теперь они должны были окончательно развеяться: как можно было воспринимать избрание известного всей стране Алексеева, создателя Добровольческой Армии, – заместителем Болдырева, трусливо оглядывающегося на «создавшиеся условия» и, кажется, не имевшего необходимой свободы действий?!
Еще несколько дней Гришин-Алмазов провел в Уфе, стараясь понять, каково здесь «общественное мнение». «Громадное большинство мнений сводилось к тому, что Директория [–] лишь ступень, на которой наша возрождающаяся государственность должна задержаться самый краткий срок; она являлась естественным переходом к единоличной власти, военной диктатуре», – утверждает спутник генерала.– «Такое единодушие взглядов сильно радовало Алексея Николаевича. Он считал, что русская государственная мысль уже стоит на верном пути». Сам мемуарист не должен был сопровождать Гришина далее: ему «предстояло остаться на территории Сибири и Урала» и «работать ради той же задачи» – «осуществления военной диктатуры».
Значит ли это, что генерал оставлял здесь какую-то организацию или хотя бы группу сочувствовавших ему людей, готовых к целенаправленной «работе»? – Вовсе не обязательно, точно так же, как и «единодушие взглядов» на Директорию и диктатуру вовсе не обязательно должно относиться к широкому общественному мнению Уфы, а может лишь отражать содержание разговоров с теми собеседниками, которых выбирал сам Гришин-Алмазов.
Одним из этих собеседников был полковник Д. А. Лебедев, в феврале 1918 года командированный генералом Алексеевым с секретною миссией в Москву, затем считавшийся тайным представителем Добровольческой Армии в Саратове, но вместо этого (впрочем, он мог и не получить соответствующих распоряжений) отправившийся за Волгу и в сентябре находившийся в Уфе. Лебедев пытался попасть на Государственное Совещание как представитель Алексеева, но получил отказ, что, конечно, вызвало у него антипатию к большинству Совещания и «сконструированной» им власти. Здесь же Лебедев, очевидно, познакомился с Алексеем Николаевичем и вручил ему рекомендательное письмо (от 1 октября [142] ) к адъютанту Алексеева, полковнику А. Г. Шапрону дю Ларрэ:
«Податель этого письма генерал маиор Гришин-Алмазов [–] бывший Военный Министр Сибири и Командующий Сибирской Армией. Он один из самых видных деятелей Сибири, работавших по освобождению ее от большевиков. Ныне он смещен по проискам эс-эров, которых душил.
Он мой друг, и я прошу тебя оказать ему все внимание, содействие и доверие, которое оказал бы ты мне. Он целиком стоит на идеях Добровольческой Армии. Я с ним договорился до конца и прошу тебя вступить с ним в дела [143] , доверяя ему безусловно и во всем.
Прошу тебя познакомить его со всеми и рекомендовать, имея в виду, что это один из самых крупных и популярных деятелей Сибири, особенно в кругах военных и несоциалистических.
Доложи о нем генер[алу] Алексееву, тонко указав, что он крупная величина, пользуется здесь большим влиянием…
При его возвращении напиши мне обо всем подробно – по душам».
Лебедев, о котором хорошо знавший его человек писал, что он «в личных отношениях с друзьями был мягок и впечатлителен» и что, «несмотря на его внешнее упрямство, на него можно было влиять», и в данном случае, похоже, оказался под влиянием Гришина-Алмазова, чем правдоподобно было бы объяснить некоторую преувеличенность выражений письма («он мой друг» – после недолгого знакомства, «доверять ему безусловно» и проч.), а также утверждение, будто Алексей Николаевич «душил» эсеров (не было ли оно основано на столь же преувеличенных рассказах самого генерала?).
Как раз в распоряжение Лебедева и мог Гришин передать своего спутника для «работы над осуществлением диктатуры», а Лебедев, в свою очередь, прикомандировал к генералу подпоручика Б. Д. Зернова, ставшего его личным адъютантом. Из Уфы Гришин и Зернов направились в Оренбург, где генерал встретился с Дутовым и получил от него ряд документов для передачи командованию Добровольческой Армии, затем в Гурьев, и пересекли Каспийское море. От Петровск-Порта через Терскую Область, где разворачивались боевые действия, пришлось пробираться верхами, совершив «тяжелое и опасное путешествие по горам [144] в обход большевистского фронта». Избежав всех опасностей, путешественники благополучно прибыли в расположение Добровольческой Армии и около 10 ноября были уже в Екатеринодаре.
Здесь они узнали, что Верховный Руководитель Добровольческой Армии генерал Алексеев скончался, а Командующий ею (после смерти Алексеева – Главнокомандующий) генерал Деникин был занят Ставропольской операцией. Чтобы не терять времени, Гришин-Алмазов решил установить контакты с местными политическими кругами, но уже не социалистическими (сибирский опыт отучил от этого навсегда), а с видными представителями конституционных демократов. Один из них, М. М. Винавер, так вспоминал об этом:
«Невысокий, хорошо сложенный, всегда чисто выбритый, с правильными, энергичными чертами лица, с властными жестами, Гришин-Алмазов явно позировал на Наполеона. Только слишком он был речист и слишком хвастлив для Наполеона. В первый же день [знакомства] он предложил мне пригласить нескольких друзей, чтобы выслушать его рассказ о Востоке, и предупредил при этом, что если он будет говорить по четыре часа в день, то рассказ будет длиться чуть ли не целую неделю. …Все мы после первого сеанса почувствовали, что второй уже будет бессодержателен и скучен. На этом втором сеансе и оборвались собеседования».
Явная ирония, звучащая в воспоминаниях Винавера, может объясняться тем, что, работая над ними в эмиграции, мемуарист подчеркивал свою «демократичность» и оппозиционность к «чрезмерно правой» Добровольческой Армии. Соответственно он, независимо ни от какого позерства Гришина или иных по-человечески несимпатичных черт, вряд ли мог хорошо отзываться об Алексее Николаевиче, который, по его мнению, «очень быстро линял; заметно было, как растет его тяготение к более правым устремлениям генералов Д[обровольческой] А[рмии], и в уровень с этим рос и его авторитет в глазах Д[обровольческой] А[рмии]». При описании «линьки» Винавер, правда, исходит из того, что «генерал левого Уфимского правительства» (в политической ситуации на Востоке он, очевидно, так и не разобрался, несмотря на все старания Гришина) и сам должен быть «левым». Кроме того, он забывает, что тогда, в ноябре 1918 года, и его друзья, слушатели генерала – в том числе члены Особого Совещания при Главнокомандующем Н. И. Астров и В. А. Степанов – не менее негативно отзывались о Директории – правительстве, «признавшем права Учр[едительного] Собр[ания] 1917 года» (Астров, заочно избранный в состав Директории, «всячески открещивался от нее и не собирался ехать за Волгу», – свидетельствует очевидец).
У Деникина, конечно, не было достаточно времени, чтобы выслушивать Гришина-Алмазова «целую неделю по четыре часа в день», но и откладывать знакомство он не пожелал: 14 или 15 ноября (1–2-го по старому стилю) Алексей Николаевич был приглашен в поезд Главнокомандующего, в очередной раз выезжавшего на фронт, где завершались бои за обладание Ставрополем. В течение нескольких дней Гришин имел возможность переговорить с Деникиным и его ближайшими помощниками (был выслушан и подпоручик Зернов, очевидно, имевший какие-то сообщения от полковника Лебедева). Тогда же Гришин, наверное не без разочарования, узнал от полковника Шапрона, что против Лебедева «здесь многие настроены (в особенности Наштарм Романовский)», и, следовательно