Установить личную роль Алексея Николаевича в этих сумбурных уличных боях очень трудно, если вообще возможно. Из воспоминаний Шульгина следует, что генерал координировал действия большинства импровизированных частей из гостиничного номера, для чего требовались, безусловно, ясность ума, быстрота оперативных решений, выдержка и самообладание. Шульгин же вспоминал, как командир одного из добровольческих отрядов прислал офицера с донесением, что он окружен и получил от противника «для сдачи 10 минут». – «Дать противнику для сдачи 5 минут», – распорядился Гришин-Алмазов, пояснив затем: «Другого я ничего не мог сделать. У меня нет ни одного человека в резерве, кроме моего адъютанта. Я послал им порцию дерзости. Я хорошо изучил психику гражданской войны. “Дерзким” Бог помогает». Дальнейшее мемуарист описывает так:
«Явился адъютант Гришина-Алмазова.
– Разрешите доложить.
– Докладывайте.
– По телефону звонят, что противник, которому было дано 5 минут для сдачи, сдался.
Надо было увидеть лицо адъютанта. Он смотрел на своего генерала, как на чудо. И в нем действительно было что-то чудесное. Он сказал радостно, но спокойно:
– Я хорошо изучил психику гражданской войны».
Деникин «не предвидел, что ему на блюде преподнесут Одессу», – вспоминал Шульгин, конечно, не без гордости (он вообще подает себя как ближайшего помощника Гришина-Алмазова и даже как его «деникинскую совесть» – человека, оценивавшего соответствие действий «одесского диктатора» общей политике Добровольческой Армии). Главнокомандующий же впоследствии утверждал, что все произошедшее было не только неожиданным, но и не особенно желательным: «Это неожиданное приращение территории хотя и соответствовало идее объединения Южной России, но осложняло еще более тяжелое в то время положение Добровольческой Армии, возлагая на нее нравственную ответственность за судьбу большого города, обложенного неприятелем, требующего снабжения и продовольствия, а главное – города с крайне напряженной политической атмосферой». И в ближайшие недели Алексей Николаевич, утвержденный в должности «Командующего частями Добровольческой Армии и военного губернатора города Одессы», похоже, был для Екатеринодара в основном источником беспокойства.
Из Одессы доходили известия, что там начинает формироваться какое-то новое региональное правительство, и хотя Гришин-Алмазов утверждал: «…Идея эта возникла не только без участия, но и без ведома моего и моих ближайших сотрудников», инициаторами же были известные нам Национальный Центр, Совет Государственного объединения и Союз Возрождения (поверить легко, поскольку расходиться «Русской Делегации», конечно, не хотелось), – самому генералу, скорее всего, тоже льстило бы образование при нем своего рода «кабинета». Пугающие слова «правительственный аппарат» (на самом деле консультативный орган по гражданским делам) прозвучали и в телеграммах Гришина, что вызвало тревогу в Екатеринодаре и командировки в Одессу генералов А. С. Лукомского и А. С. Санникова.
На последнего Гришин особенно негодовал и считал, что его доклады Деникину некомпетентны («он меня видел два раза по полчаса») и попросту «ложны». Санников был к Алексею Николаевичу более благожелателен (позже, в мемуарах): «…Он на меня произвел впечатление твердого, решительного офицера, русского патриота, преданного интересам Добровольческой армии; но горячего, резкого в выражениях, несдержанного и самовластного, несомненно, крайне честолюбивого… Но в общем – впечатление он оставлял симпатичное: прямота убеждений и горячая любовь к России искупали его недостатки». Отмеченные здесь черты проявлялись и в общении с начальством: Гришин-Алмазов щеголял субординацией – так, разговор по прямому проводу с Драгомировым начал совершенно излишним рапортом: «Ваше Выскопревосходительство, во вверенных мне частях Добровольческой Армии и во вверенном мне Губернаторстве никаких происшествий не случилось», – но и свой характер и самолюбие не упускал возможности показать: «Признаю, что я во многих случаях превысил власть, и прежде всего тогда, когда решил остановить бегство добровольцев и, взяв Одессу, поставить союзников перед властью Генерала Деникина, а не перед властью Петлюры. …Никакого правительства здесь нет; я подчинен Генералу Деникину на основах воинской дисциплины… а выходя из рамок власти Военного Губернатора, я это делаю тогда, когда считаю это необходимым по долгу совести».
Генерал, провозгласивший в свое время «на театре войны все средства хороши», действительно в ряде случаев не считал себя ограниченным формальностями и даже законом. Подпоручик Зернов отмечал в дневнике по поводу «расстрелов без суда»: «По ликвидационным спискам отправлено на тот свет немало людей. Одесса все видит, все знает, и вокруг этих событий, естественно, поднялся страшный шум со стороны “демократии”». Гришин-Алмазов полагал возможными такие расправы над уличенными врагами (в первую очередь это касалось большевицкого подполья), хотя, к примеру, ответственность за нашумевшее «дело одиннадцати» (члены «Комиссии иностранной пропаганды при Одесском областном комитете КП (б) У») он должен делить с французской контрразведкой: именно французы выследили, схватили и допрашивали большевицких агитаторов, и лишь для расстрела почему-то передали их конвойцам «одесского диктатора». Столь же жестокой и непримиримой была позиция Гришина по отношению к уголовникам, которые даже сделали попытку «договориться» с ним: «Мы не большевики, мы уголовные. Не троньте нас, и мы не тронем вас». Генерал не пожелал договариваться и после этого, по воспоминаниям Тэффи, «мог ездить по городу только во весь дух на своем автомобиле, так как ему обещана была “пуля на повороте улицы”».
Первоначальный успех Гришина-Алмазова, захватившего одесский плацдарм, не был развит, но отнюдь не по вине генерала. Он настаивал на дальнейшем наступлении, но союзное командование, чьи войска заметно превосходили по численности Добровольцев, считало невозможным пролить «хоть каплю французской крови», и более того – за спиною русских властей пыталось сговориться с «петлюровцами». «Мы должны поддерживать у вас все элементы порядка, а до того, кто за единую Россию, кто против, – нам нет дела», – такие слова приписывали одному из французских генералов. Даже волевому и решительному Гришину было трудно воздействовать на иностранцев, чтобы не повредить «большой политике» (в те месяцы еще стояли вопросы об участии России в мирной конференции, дипломатическом признании антибольшевицких правительств и проч.), – и, наверное, еще ухудшило ситуацию неустойчивое положение самого Алексея Николаевича.
Главнокомандующий, похоже, все-таки сохранял скептическое отношение к Гришину-Алмазову. Быть может, до него доходили рискованные высказывания «одесского диктатора»: «Меня многие здесь толкают на Наполеона, но я не пойду на авантюру. …Я обязался быть верным генералу Деникину, и я это обещание не нарушу… кроме, конечно, случая, когда Деникин будет поставлен в такие условия, что он не сможет больше работать на благо России, благо России для меня выше всего». Часть окружения генерала интриговала (хотя, кажется, и безуспешно) в пользу «демократизации курса здешней политики». В свою очередь, Деникин предпочел назначить в Одессу «Главноначальствующего и Командующего войсками Юго-Западного края» (им стал генерал Санников), упраздняя должность военного губернатора. Правда, 20 февраля Санников назначил Гришина «Начальником обороны города Одессы», подчинив ему в оперативном отношении единственную русскую стрелковую бригаду, а через месяц Гришин даже был готов выступить с нею «в поход», но… всем приготовлениям пришел конец в ближайшие же дни.
Французы к тому моменту установили контакты с более «демократическими» (а на деле – более послушными им) политическими кругами и сделали попытку выдвинуть взамен «деникинской» власти новое «правительство». А поскольку против «разрушения аппарата управления и узурпации прав генерала Деникина» резко выступили и Санников, и Гришин-Алмазов,– «союзное» командование фактически произвело переворот, 22 (9) марта выслав обоих из Одессы. Вскоре французы в позорной спешке эвакуировали свои войска и сдали город красным…
И во время «диктаторства» Алексея Николаевича в Одессе, и после его возвращения в Екатеринодар за ним тянулся шлейф слухов, сплетен, заочных обвинений. «Резкий и грубый» тон генерала легко создавал ему врагов, хотя бы и был оправданным (как, например, с генералом В. С. Жолтенко, написавшим полное патриотического пафоса, но довольно бессодержательное письмо о необходимости «кликнуть клич» для привлечения добровольцев и получившим в ответ: «Сообщить ген[ералу] Жолтенко, что в его докладе, кроме пожеланий, ничего конкретного не вижу»). Еще больше нареканий вызывал образ жизни Гришина-Алмазова, о котором один из членов «Русской Делегации» даже писал впоследствии как о «совершенно недопустимых оргиях», где генерал давал-де волю своим «необузданным страстям». Предосудительное поведение Гришина обсуждалось (правда, позже) и в сибирской столице, в связи с чем Вологодский записал, что ему якобы еще в 1918-м рассказывали «о больших кутежах его в Омске», хотя тогда автор дневника почему-то не упомянул об этом ни словом.
Как представляется, Алексей Николаевич любил кутежи и веселые компании – к примеру, приехав в Екатеринодар в ноябре 1918 года, он быстро свел знакомство не только с конституционными демократами, но и с генералами А. Г. Шкуро и В. Л. Покровским, причем после обеда с ними следующим утром пребывал «в несколько расстроенных чувствах». Еще более интересный круг общения мог он найти в Одессе, переполненной столичными беженцами и беженками самых различных категорий, в том числе из литературно-артистического мира, вызывавшего, по-видимому, особенную симпатию Гришина-Алмазова (это не помешало ему, однако, в январе 1919-го распорядиться о закрытии шантанов, кабаре и подобных им заведений «до тех пор, пока не представится возможным», несмотря на слезное прошение профессиональной организации артистов). Впрочем, никакие кутежи и веселое времяпрепровождение («деникинская совесть» Гришина Шульгин вообще ничего этого не заметил) не мешали его напряженной работе как военного губернатора.