Хотя приведенная цитата из советского источника в общих чертах и совпадает с мемуарами Атамана, написанными в конце 1930-х годов, – мы просто вынуждены подчеркнуть «якобы показал», потому что назвать юнкеров чисто красноармейским термином «курсанты» мог только большевицкий автор, но никак не кадровый русский офицер (встречаются обратные оговорки, когда курсантов машинально называют «красными юнкерами»). Ясно, что серьезно относиться к информации, исходящей из недр советского судилища, после этого попросту нельзя, да и вообще перед нами – явная путаница.
Дело в том, что после стрельбы, развязанной большевиками на петроградских улицах 3–4 июля, даже безвольное Временное Правительство, казалось, поняло всю опасность радикальных революционных течений. В эти же дни был выписан ордер на арест Ленина, которому пришлось скрываться от следствия; очевидно, что в период кратковременного пребывания Семенова в Петрограде вождь большевицкой партии не мог иметь никакого отношения к легальному и лояльному Совдепу, так же как и его ближайший соратник Троцкий, ставший Председателем Петросовета значительно позже, 9 сентября, на волне подавления «Корниловского мятежа». Таким образом, задержание Ленина в июле 1917-го не имело бы никакого отношения к перевороту, а было бы выполнением официального постановления законных органов юстиции; удар же по Петросовету в середине июля 1917 года был бы фактически ударом по Временному Правительству.
Понимал ли это есаул Семенов? Похоже, что да. В своих мемуарах он откровенно расставит точки над i, рассказав о намерении, «если потребуется, арестовать Временное правительство». Впрочем, несмотря на вынашивание столь решительных планов, Забайкальский есаул неплохо владел собою, скрывая их и создавая у собеседников иллюзию полной лояльности к существующим органам власти и «революционной демократии». В результате, покидая Петроград, он увез с собой не только полномочия на вербовку монголов и бурят в добровольческие части, но и титул «комиссара по добровольческим формированиям на Дальнем Востоке»; правда, приступать к формированию Монголо-Бурятского полка Семенов не слишком торопился, основное внимание уделив участию во 2-м Войсковом Круге Забайкальского Казачьего Войска, открывшемся 5 августа в Чите. Лишь в конце сентября началась вербовка добровольцев, а с 15 ноября 1917 года, по одному из свидетельств, – и «оффициальное существование» Монголо-Бурятского полка. Но за это время произошли радикальные перемены. Вслед за большевицким переворотом 25 октября все сильнее стал разгораться пожар новой войны – войны Гражданской.
Итак, «первый поднявший Белое знамя борьбы»… Но к моменту первого столкновения с большевиками – по Семенову, 12 ноября – для серьезного «сопротивления большевизму» силы были неравны, и есаулу пришлось перенести формирование своих частей поближе к китайской границе, на станцию Даурия. Сюда собирались те, вместе с кем Атаман решил начать борьбу против Советской власти. Один источник говорит, что их было семеро, другой – восемь человек, третий называет эффектную цифру тринадцать, присовокупляя: «Начал бить черта “чертовой дюжиной”», – но в любом случае больших перспектив эта борьба, казалось, иметь не могла.
Тем не менее 19 декабря Семенову удалось разоружить находившихся на пограничной станции Маньчжурия ополченцев: сочетание сообщения о демобилизации и отправке по домам с наведенным на толпу револьвером и перспективой первому шевельнувшемуся первым же и получить пулю (а самоотверженности от революционной толпы, как правило, ожидать не приходится) оказалось весьма действенным. Разоруженных солдат рассадили по заблаговременно поданным теплушкам, последняя из которых была отведена для арестованных большевицких лидеров, – и именно она породила одну из самых устойчивых «черных» легенд, и по сей день окружающих имя Григория Михайловича.
Советские источники единодушно сходятся на том, что на станции Маньчжурия Семеновым было учинено что-то ужасное. Однако при попытке разобраться в событиях более подробно приходится констатировать: не только цельной, но и просто сколько-нибудь последовательной картины событий составить никак не удается.
«Его изуверские действия, – трепеща от гнева, обличает Григория Михайловича отставной генерал советской юстиции, – которые он совершал настолько спокойно и обычно, как будто срезал кочан капусты или вырывал куст картошки, характеризует разговор, состоявшийся по телефону между ним и работником Читинского Совета.
– Что произошло на станции Маньчжурия?
– Ничего. Все стало спокойно. Ваши красноармейцы и советчики мне уже не мешают.
– Как это понять? Вы их расстреляли?
– Нет. Я их не расстрелял. У меня патроны ценятся очень дорого. Я их повесил.
Вагон с трупами Семенов приказал начальнику станции отправить в Читу для устрашения большевиков».
Это довольно поздняя версия (конца 1970-х годов); в 1940-м же коммунистический историк повествует: «…Отряд мятежника Семенова напал 1 января 1918 г. (нового стиля. – А. К.) на станцию Манчжурия. Здесь он арестовал членов Манчжурского совета и солдат местной дружины и перепорол их», – что, конечно, тоже болезненно, но все же не пуля и не петля. А современная событиям советская газета, которой, казалось бы, просто полагалось вопить о злодеяниях кровавого белобандита, всего лишь сдержанно сообщала: «Атаман Семенов со своим бандитским отрядом в числе 27 человек напал на ст[анцию] Маньчжурия, арестовал маньчжурский комитет и совет Р[абочих] и С[олдатских] Д[епутатов] и объявил себя начальником гарнизона, послав генералу Хорвату (Управляющий Китайской Восточной железной дорогой. – А. К.) верноподданническую телеграмму». Таким образом, действия Григория Михайловича, согласно советской литературе, варьируются в широком спектре – от поголовных казней до отправки телеграммы. Обратив внимание на чисто техническую сложность, пусть и при самом горячем желании, двум десяткам партизан истребить или выпороть полторы тысячи ополченцев (успех разоружения был обусловлен как раз тем, что за ним последовали не репрессии, а демобилизация), мы сможем и поверить Атаману, что в отношении Маньчжурского Совдепа он тоже ограничился разгоном.
Итак, станции Даурия и Маньчжурия надежно контролировались отрядом Семенова; обладал он и достаточным запасом отобранного у ополченцев оружия; слава о событиях 19 декабря уже распространялась по Забайкалью и даже дальше; наконец, за спиною полоса отчуждения КВЖД была в значительной степени очищена генералом Д. Л. Хорватом и китайскими войсками от большевизированных воинских частей и казалась вполне надежным тылом… и есаул Семенов решил, что пора переходить в наступление.
На что мог он надеяться, начиная поход против охваченного смутой Забайкалья? Прежде всего, силы белых постепенно возрастали. К Рождеству 1917 года, согласно одному из источников, кадр Монголо-Бурятского полка уже насчитывает 9 офицеров, 35 добровольцев и 40 монгольских всадников, наконец-то начавших собираться в «свою» национальную часть. Проследовавшие с фронта через Маньчжурию в Приморье, к местам стоянок мирного времени, эшелоны Уссурийской дивизии дали 10 офицеров и 112 нижних чинов. К 9 января сам Семенов числит в своем полку 51 офицера, 3 чиновников, 125 добровольцев, 80 монголов-харачинов и 300 монголов-баргутов. Была надежда и на дальнейшие пополнения: в Маньчжурию потянулись добровольцы, преимущественно офицеры, юнкера, кадеты, учащаяся молодежь.
Начали появляться и средства, хотя способы их получения стали основанием для самых серьезных обвинений в адрес Семенова и его подчиненных. Дело в том, что есаул выставил на станции Маньчжурия своего рода заставу для проверки поездов (одним из парадоксов российской действительности в первый период Гражданской войны был почти свободный проезд по железной дороге, несмотря на начавшие уже определяться фронты). Инструкции Атамана один из его апологетов передает так: «Всех, имеющих большевистские документы, – арестовывать и направлять в комендантское! – распорядился Семенов. – Деньги конфисковывать полностью. У спекулянтов отбирать все, что имеется сверх трех тысяч рублей. Все золото, серебро, платина и опиум – конфискуется и немедленно вносится в фонд армии». Таким образом пополнялась казна маленького отряда (других источников попросту не было), но, конечно, такие методы таили в себе и угрозу развращения вседозволенностью: дело могло начинаться с праведного гнева по адресу выявленных большевиков или уличенных спекулянтов, но нельзя полностью отрицать и возможность того, что часть «конфискованного» в конце концов все же прилипала к рукам семеновских отрядников.
Семенов возлагал значительные упования на забайкальских казаков, считая их сторонниками твердой государственной власти и убежденными противниками большевизма. Атаман, по его собственным воспоминаниям, стремился охватить Забайкалье сетью «противобольшевистских ячеек», на вооруженное содействие которых в решительный момент он и должен был рассчитывать, вынашивая планы наступления. Таким образом, полтысячи добровольцев наступали не в пустоту и не на контролируемую Советской властью территорию, а в область, готовую, по мнению командира отряда, к взрыву против новых хозяев. Уже зная по опыту разоружения большевизированных частей, что смелость действительно города берет, есаул мог считать себя и своих людей не столько «освободителями» пассивно ожидающего их Забайкалья, сколько детонатором для начала борьбы самих станиц. Действительность показала, что расчет оказался ошибочным, но можно ли было все это предполагать, вглядываясь в неизвестность с маленькой станции Маньчжурия?
В чаянии скорого очищения Забайкалья от противника и в надежде, что это воодушевит находившихся в Харбине представителей Антанты и подтолкнет их к щедрой и действенной помощи, Семенов, быть может, и не был таким уж фантазером, допуская при содействии союзников возможность «обезопасить Сибирскую магистраль и организовать боевые силы в помощь ген[ералу] Дутову» (сражавшемуся в Оренбуржьи). Отметим здесь и упомянутое в дипломатической переписке намерение есаула «поставить себя под начало хорошо известного лидера»: все, что мы привыкли думать о Григории Михайловиче, его своевольстве и бунтарстве, расходится с этим самоотверженным решением, – а ведь он даже предпринял в этом направлении конкретные шаги, направив доверенного офицера ни к кому иному, как к находившемуся тогда в Шанхае адмиралу А. В. Колчаку.