Колчак резонно настаивал, что для дальнейшей работы необходимо хотя бы распределить участки деятельности и оговорить условия и формы получения помощи из средств КВЖД; обиженный Семенов заявил, что ему вообще помощь не нужна – если захочет, он сам найдет себе источники снабжения. «…Я напомнил адмиралу, – рассказывал двадцать лет спустя Григорий Михайлович, – что, приступая к формированию отряда, я предлагал возглавление его и ему самому, и генералу Хорвату… В настоящее же время, когда я с ноября месяца прошлого года оказался предоставленным самому себе, я считаю вмешательство в дела отряда с какой бы то ни было стороны совершенно недопустимым…» И надо сказать, что Семенов был безусловно прав в одном: в тогдашних условиях любое взаимное подчинение самостоятельно зарождающихся и независимо существующих сил могло быть не более чем актом доброй воли со стороны их руководителей.
Следует заметить, что неприязнь Колчака усугублялась тем, что адмирал видел в поведении командира Особого Маньчжурского Отряда приметы сильного японского влияния. В то же время реальные возможности для помощи со стороны Англии и Франции были весьма невелики, и выбор главного союзника следовало делать между Японией и Америкой. Однако последняя, помимо общей нерешительности и колебаний по «русскому вопросу», ту или иную степень своего участия обуславливала гораздо бо́льшим, нежели Япония, вмешательством во внутренние русские дела, стремясь оказывать давление на политику антибольшевицких сил постоянными и довольно бессмысленными заклинаниями о «демократии» и панической боязнью «реакции». Политика же японцев представляется не менее своекорыстной, нередко более грубой, но, пожалуй, и… более честной. Разумеется, у них были свои интересы на Дальнем Востоке, и именно этими интересами диктовались все их действия. Но будем справедливы: за достижение своих целей они готовы были платить не только реальной помощью – в первую очередь оружием – русским антибольшевицким формированиям, но и по самому большому счету – кровью своих солдат, проливаемой в боях с советскими войсками и партизанами. Эта помощь частично (оружие) уже была предоставлена, частично (направление экспедиционных дивизий) ожидалась с недели на неделю, а расплата… с расплатой можно было и подождать до восстановления Единой, Неделимой… и сильной России.
В общем, все это понимал и Колчак, но, прямой и щепетильный, он откровенно не желал даже поднимать разговора о возможных «компенсациях за помощь». На этом фоне Семенов казался японским военным представителям в полосе отчуждения союзником более предпочтительным, и они повели довольно неумную интригу против адмирала. Считая, что Семенов без помощи и поддержки японцев держался бы гораздо скромнее, адмирал устроил скандал обретавшемуся в Харбине японскому генералу и уехал на переговоры в Токио; Атаман тоже уехал, но в противоположном направлении – к своим войскам на станцию Маньчжурия, откуда вовсю развивалось очередное наступление в Забайкалье.
Борьба там не прекращалась и после февральско-мартовской неудачи, и Атаман не оставлял надежд поднять широкое народное движение на слабо контролируемой обеими сторонами территории «от границ Маньчжурии и до реки Онона». Надежды эти, однако, так и не воплотились в жизнь даже после того, как недоформированный Маньчжурский Отряд вновь перешел границу.
Недоброжелатели ворчали, что причиной наступления было недовольство поддерживавших его общественных кругов, якобы заявлявших, «что те, кто дает деньги… требуют каких-либо видимых результатов, сетуя на ничегонеделание всех отрядов», хотя это вряд ли может считаться главной причиной: не пожелавшего подчиниться Колчаку есаула трудно представить в роли послушного наемника каких-то «общественных деятелей». Ближе к истине выглядит аргументация самого Атамана, указывавшего на развернутые большевиками формирования: в стремлении упредить противника и не дать ему укрепиться в Забайкальи регулярными частями, есаул Семенов и бросил в бой свои 5 000 добровольцев.
Позднее сам Атаман и его апологеты, подчеркивая важность созданного им фронта, приписывали руководимой Лазо группировке численность от 26 000 до 30 000 человек. Это значительное преувеличение – более адекватные оценки дают цифру около 10 000 бойцов, хотя следует признать, что она составляла около трети общего числа всех красногвардейцев и красноармейцев Сибири, «причем, – по оценке современного историка, – наиболее подготовленных и вооруженных». Напротив, контингент Маньчжурского Отряда был довольно рыхлым, а присутствие в его рядах представителей разных национальностей создавало известные трудности в управлении.
Население же Забайкалья по-прежнему оставалось пассивным. Это признавал и Семенов, вспоминавший, что оно мало сочувствовало белым, – но, с другой стороны, и красные не получили активной поддержки: вновь прибывающие в Область казаки-фронтовики расходились по домам, ограничиваясь обещаниями читинским агитаторам «в случае нужды явиться». И все-таки до падения большевизма было еще очень далеко.
Начавшееся 7 апреля и вызвавшее большой переполох наступление Особого Маньчжурского Отряда захлебнулось уже в начале мая. Оказалось непростым преодоление Онона: красные успели взорвать железнодорожный мост, что мешало подвозу боеприпасов переправившимся семеновцам и поддержке их огнем самодельных бронепоездов; а после того как противник ввел в бой свежие силы (свыше 1 000 штыков при 14 орудиях – столько пушек было во всем Маньчжурском Отряде), 18 мая была сдана и недавно освобожденная Оловянная. Три Забайкальских казачьих полка, развернутых после объявления Атаманом мобилизации, не оказались ни многочисленными, ни надежными. Коренным семеновским добровольцам и ему самому по-прежнему приходилось ощущать полное одиночество.
Мало помогли и попытка придать больший вес своему предприятию образованием 15 апреля «Временного Правительства Забайкальской Области» во главе с Атаманом, и повышение Семенова в чине – по просьбе соратников он стал именоваться полковником (миновав таким образом чин войскового старшины). Вместе с тем его не стоит и обвинять в чрезмерном самовольстве или тем более сепаратизме: с провозглашением 9 июля генералом Хорватом себя «Временным Правителем России» Атаман подчинился ему, а генерал взамен произвел есаула в полковники, официально утвердив сомнительное «именование». Пока, впрочем, власть Временного Правителя оставалась чисто номинальной, а территория, контролируемая Забайкальским Правительством Семенова, быстро сокращалась.
Несмотря на эйфорию, охватившую было Харбин с началом апрельского наступления, сокращалась и денежная помощь, а тыл не давал подкреплений. Напротив, читинские большевики с присущей им энергией призывали к оружию «всех, всех, всех» – и тогда же, за десять дней до отступления Особого Маньчжурского Отряда от Оловянной, появляется документ, говорящий сам за себя:
«Пленарным собранием Центрального Исполнительного Комитета Советов рабочих, солдатских, крестьянских и казачьих депутатов Сибири мятежный контрреволюционер есаул Семенов, поднявший знамя восстания против советской власти при помощи иностранных денег и орудий, пытающийся разгромить ее, грабящий и разоряющий станицы трудового забайкальского казачества, объявляется врагом народа [183] , стоящим вне закон а.
Все те, кто тайно или открыто, прямо или косвенно, путем ли вооруженной поддержки или снабжением боевыми или продовольственными припасами, будет содействовать Семенову и его бандам, все те, кто путем агитации, устной или письменной, расчищающей путь Семенову, организуя контрреволюцию [184] , – все эти темные элементы объявляются врагами народа, врагами трудовой республики Советов.
Все имущество их, в чем бы оно ни состояло и где бы оно ни находилось, подлежит немедленной конфискации в пользу Российской Федеративной Советской Республики».
Впрочем, борьба Особого Маньчжурского Отряда в одиночестве продолжалась лишь неделю после отступления с линии Онона: 25 мая в Поволжьи, Сибири и во Владивостоке вспыхнуло восстание Чехо-Словацкого корпуса, совместно с офицерскими организациями начавшего борьбу против большевиков вдоль всей Транссибирской железнодорожной магистрали. Выступление чехословаков не отвлекло на себя, однако, тех сил, которые уже были брошены большевиками в бой против Семенова на «Даурском фронте», поэтому неправильно было бы ни утверждать, подобно атаманским апологетам, будто наступавшие с запада русские и чешские части смогли прорваться в Забайкалье чуть ли не исключительно благодаря Маньчжурскому Отряду, ни приписывать подобную же роль чехам в отношении семеновцев; наиболее взвешенным представляется заключение современника: «Дальневосточная пресса совершенно правильно рассматривала победу чехо-словаков в Западной и Прибайкальской Сибири как общее дело [185] с отрядом Атамана Семенова. Одно без другого не могло бы достигнуть успеха, оба вместе дали победу».
Стратегическое взаимодействие стало оперативным после того, как на первой неделе августа, сломив сопротивление советских войск, «Восточный фронт» белых под командованием чешского полковника Р. Гайды проложил себе дорогу в Забайкалье. Отряд Семенова, к этому времени вынужденный вновь отступить на станцию Маньчжурия после жесточайших двухнедельных боев 13–28 июля у станции Мациевской (об их накале красноречиво свидетельствует неудачная попытка большевиков протаранить поезд Атамана вагоном-брандером, начиненным взрывчаткой и баллонами с удушливым газом), возобновил активные действия, имея целью «немедленным движением на Читу отвлечь на себя силы красных, чтобы облегчить чехам проход по Сибирской железной дороге на восток».
Вперед бросилась семеновская конница, менее чем в две недели очистившая пространство от границы до Онона и к концу месяца вновь вышедшая к Оловянной; тем временем 28 августа на станции Урульга партийно-советская конференция приняла решение о переходе к партизанским формам борьбы. 30-го на Оловянной произошла встреча передовых частей Восточного фронта и Особого Маньчжурского Отряда: «Сообщаю, что имею уж сообщение с Семеновым», – доносит 31 августа полковник Гайда. Девятимесячная эпопея горстки атаманских добровольцев завершилась воссоединением с братьями по оружию.