Переговоры с сибиряками начались, правда, не без взаимной настороженности, а подчиненный Гайды чешский капитан Э. Кадлец даже «со свойственной ему прямотой заявил, что, если нужно силой оружия усмирить непокорных, то он готов немедленно двинуть свой отряд». Однако опасения, что Семенов не проявит лояльности к утвердившемуся в Омске Временному Сибирскому Правительству, не имели серьезных оснований. Еще двадцатью днями ранее Атаман распустил Забайкальское Правительство; доказал свою несостоятельность и «Временный Правитель России» Хорват, небольшой отряд которого не был пропущен чехами в освобожденный уже ими Владивосток, а пребывание там самого генерала превратилось в череду унизительных для его самолюбия и престижа принятого им титула переговоров с союзниками. В ситуации, когда серьезной представлялась лишь омская власть, Семенов с готовностью заявил о ее признании, как только выяснил стремление Временного Сибирского Правительства бескомпромиссно «продолжать борьбу с большевиками до полного их уничтожения» и еще раз получил подтверждение своего полковничьего чина и должности начальника Отряда. Вскоре Семенов назначается на пост командующего 5-м Приамурским армейским корпусом, куда должны были войти реорганизованные части Особого Маньчжурского Отряда и формируемая 8-я Читинская стрелковая дивизия.
«1-го сентября, – писал Атаман в приказе по Отряду, – части отряда вошли в соприкосновение с частями Временного Правительства, власть которого простирается от Урала до нас. Объявляя эту искренно радостную встречу, я убежден, что совместной работой мы, все русские, объединимся в дружном стремлении к достижению общей цели спасения Родины».
Дело объединения, однако, шло туго. Уже прибытие в Читу передовых частей Маньчжурского Отряда, состоявшееся в первые дни сентября, вызвало глухой ропот иных горожан: «демократическая» Сибирская Армия не носила погон, заменив их нарукавными нашивками в виде щитка с замысловатыми знаками различия, – семеновцы же свои погоны, бывшие в глазах многих символом «проклятого прошлого», не снимали никогда и снимать не собирались. «Опять заблестели погоны», – ворчали «сознательные товарищи», хотя за подобные реплики можно было и угодить в контрразведку; впрочем, чуть ли не через день погоны восстановили и во всей Сибирской Армии. Хуже оказалось другое: еще не остывшие от яростной и неравной борьбы, быть может, озлобленные против «мирного населения» за его пассивность и готовые за косой взгляд платить ударом нагайки, если не шашки, – семеновцы принесли с собой в освобожденное Забайкалье дух мести и розни, а вовсе не «объединения всех нас, русских». Рознь эта не имела классового характера – современник не без удивления замечал: «…Были случаи, когда в селах богатые крестьяне объявляли себя защитниками советской власти, а бедные – поддерживали атамана Семенова», объясняя это тем, что зажиточные несли основные тяготы, связанные с постоем войск, реквизициями и проч., а бедняки могли идти к Атаману в надежде поживиться; точно так же резкий недоброжелатель, повторяя газетные крики о «порках учительниц, начальников станций и телеграфистов», признавал: «Это проделывали те же самые учителя и телеграфисты», вышедшие у Семенова в офицеры. Причины крылись, очевидно, не в политической или социальной сфере, а в области психологии – рисковавший своей жизнью почти неизбежно разучался дорожить жизнью, безопасностью или тем более благополучием тех, кто от любого риска старался уклониться…
Интересно, что Семенов, по-видимому, как и прежде не воспринимается широкими массами Забайкальцев «своим». Во главе Войска остается полковник Зимин (с которым почему-то никто не попробовал посчитаться за его по сути предательскую позицию в дни январского наступления), еще и жаловавшийся, «что когда в Забайкальи была свергнута Советская власть, то Сибирское Правительство назначило Атамана Семенова Командиром Корпуса Дальне-Восточных Войск [186] и подчинило ему Забайкальское Войско (на самом деле не Войско как административную единицу, а полки, состоявшие из казаков-Забайкальцев и сформированные тем же Семеновым. – А. К.), то есть выбранный Войсковой Атаман остался без реальной силы и в подчинении у Атамана Семенова». Жалобы не соответствовали действительности, о чем говорит хотя бы тот факт, что когда Амурское и Уссурийское Казачьи Войска в октябре 1918 года избрали Григория Михайловича своим Походным Атаманом, – от земляков-Забайкальцев он такой чести не удостоился.
О причинах этого, в общем, можно догадываться. В то время как в Забайкальской Области красное партизанское движение широко затронуло лишь восточную, наиболее труднодоступную ее часть (район Сретенска и Нерчинска) – по терминологии Семенова, это был вообще не «Забайкальский», а «Амурский фронт», – Области Амурского и Уссурийского Войск были охвачены партизанщиной в гораздо большей степени, что ложилось дополнительным гнетом на плечи местного населения. Поэтому слабые Амурцы и Уссурийцы [187] , нуждаясь в помощи, должны были обращать свои взоры к «старшему брату» и видеть в Атамане заступника, Забайкальцы же, гораздо менее пострадавшие от войны, – боевые действия велись в основном вдоль линии железной дороги, – могли позволить себе относиться к Семенову, семеновцам и «семеновщине» критически и роптать на их реквизиции и расправы.
Отрицать ни того, ни другого не приходится. Не имея правильно организованного довольствия, Маньчжурский Отряд, Инородческая дивизия, да и Забайкальские полки жили в значительной степени «самоснабжением» с неизбежными при этом проявлениями произвола, усиливающимися в партизанских районах. То же относится и к поркам – так, когда рабочие Читинских железнодорожных мастерских попробовали пригрозить забастовкой, экзекуция оказалась столь чувствительной, что два дня после нее мастерские не смогли работать уже безо всякой забастовки, – и к самочинным арестам с нередко следовавшими за ними «ликвидациями» арестованных (причастных к большевизму или партизанскому движению или подозреваемых в этом). Расстрелы или «рубка» заключенных на станциях Маккавеево, Даурия или в троицкосавских «Красных казармах» стали для Забайкалья кровавой притчей во языцех; особую известность стяжала семеновская «Броневая дивизия», и сами названия входивших в нее бронепоездов, как говорили, недаром составляли весьма сурово звучащий девиз: «Атаман Семенов – грозный мститель, беспощадный истребитель, бесстрашный усмиритель, отважный каратель и справедливый повелитель» (бронепоезда именовались соответственно «Атаман», «Семеновец», «Грозный», «Мститель» и так далее).
В то же время большинство сведений об этом «разгуле семеновщины» относится к области слухов, охотно добавляющих к числу жертв столько нулей, сколько требуется для пущего эффекта. При попытках же разобраться сразу начинаются вопросы, за давностью лет и скудостью информации уже нерешаемые, – вроде того, что арестовывались люди как будто семеновцами, а «ликвидировались» офицерами совсем других частей, к Атаману не имевших отношения, и т. п. Наконец, в случае своевременного вмешательства удавалось расправы – судебные или внесудебные – пресекать, а побывавший в Забайкальи омский премьер-министр П. В. Вологодский вынес из общения с Семеновым довольно благоприятные для последнего впечатления.
Говоря об Атамане Семенове и установленном им «режиме», необходимо обратить внимание и на другую сторону медали. Жесткая, нередко жестокая внутренняя политика избавила Читу от большевицкого мятежа, подобного тем, какие под руководством Сибобкома РКП (б) были подняты в конце 1918 – начале 1919 года в Омске, Томске, Енисейске и других городах Сибири, – а следовательно, и от неизбежных при его подавлении ответных репрессий: в Забайкальской столице революционная деятельность ограничивалась одиночными выстрелами из-за угла и тому подобным мелким бандитизмом, причем одной из жертв едва не стал сам Григорий Михайлович – 19 декабря в городском театре в него была брошена бомба, и Атаману с осколочными ранениями ног пришлось слечь в постель.
Слухи о мнимых и сведения о подлинных нарушениях законности в Забайкальи, достигая Омска, повлекли в середине октября командировку в Читу двух уполномоченных – Е. Е. Яшнова от имени председателя совета министров и Генерального Штаба полковника А. Н. Шелавина от военного министра. «Мне часто казалось, что Семенов жаждет дружеского внимания, между тем Семенов изолирован, так как даже местные к[онституционные] д[емократы] держатся в стороне», – резюмировал потом Яшнов; действительно, очень похоже на правду, что Атаман ухватился за возможность еще раз объясниться непосредственно перед представителями центральной власти, без участия многочисленных «доброжелателей». И он не ошибся: «…Более широкое знакомство с настроениями читинских общественных кругов и местными условиями, а также мои и полковника Шелавина впечатления от личных встреч и разговоров с Атаманом, убеждают меня, что в наших предположениях о якобы царящем в Забайкальи произволе власти было много преувеличенного, – писал из Читы Яшнов. – Это во-первых. Во-вторых, виновниками даже и тех правонарушений, какие в действительности имели место, видимо, приходится считать не столько самого Атамана, сколько некоторых из его подчиненных». Шелавин же в своем докладе был по-военному деловит: «В отношении поручения моего, изложенного в предписании, есть полное основание ожидать, что оно разрешится успешно и даст тот результат, который выдвинут командармом на первый план – создание правопорядка и нормальных взаимоотношений. Основанием для подобного заключения служит то, что полк[овник] Семенов идет навстречу установлению законного порядка, будучи готов для этого даже поступиться неотъемлемыми своими правами и интересами». Основываясь на полученной информации, а возможно – и на личном общении с Семеновым, уже сам командующий Сибирской Армией генерал П. П. Иванов-Ринов, в том же октябре проезжавший через Читу в Харбин и Приморье, тоже вынес уверенность, что «есть полная возможность установить его подчинение во всех отношениях, как командира Корпуса». Впрочем, писалось это 19 ноября 1918 года, когда в далеком Омске произошли события, поставившие оптимистические выводы под сомнение и добавившие Григорию Михайловичу новой – и тоже скандальной – известности.