Последствия, впрочем, оказались противоположными ожидаемым: часть партизан, наиболее преданных «Батьке», после его повышения «рассеялась», и пришлось поручать Булаку собирать из них новый партизанский отряд, что было совершенно необходимо ввиду предстоявших боевых операций.
Боевой дух белых благодаря предшествовавшим небольшим, но в целом успешным операциям был довольно высок, с начала весны ожидалось увеличение помощи со стороны союзников по Антанте, опыт Гражданской войны обещал удачу дерзким и решительным, – и Северный корпус изготовился к броску на Петроград. Для этого русские части были сосредоточены в районе Нарвы, куда перешли и войска бывшего Южного отряда. Концентрируя все силы на кратчайшем направлении Нарва – Ямбург – Гатчина – Петроград, Родзянко, однако, не планировал в дальнейшем придерживаться исключительно его, а намечал после прорыва неприятельской обороны развести войска почти под прямым углом – на Петроград и вдоль берега Чудского озера на Гдов. Псковское направление было оставлено целиком на попечение 2-й эстонской дивизии полковника Пускара (1-я, генерала Теннисона, подпирала нарвский участок), что явилось вскоре источником многих нежелательных событий.
Наступление на Гдов было поручено Балаховичу, получившему в свое распоряжение, помимо Конного полка своего имени (под командой младшего брата) и вновь собранных партизан под командой капитана Григорьева, еще и Балтийский полк полковника Вейсса, сформированный в Эстонии из остзейских немцев, но подчиненный командованию Северного корпуса. Ранним утром 13 мая 1919 года весь корпус перешел в наступление, а уже 15-го, продвигаясь по территории, население которой относилось к нему с явным сочувствием, Балахович занял Гдов, где учредил местное гражданское самоуправление. Опираясь на поддержку крестьян, «Батька» разводил свои немногочисленные войска широким веером; рыскавшие по красным тылам партии разрушали мосты, вносили деморализацию, диверсией вновь парализовали советскую флотилию в Раскопели. Не переоценивая народное движение, чьи цели формулировались коротко и ясно – «долой войну, да здравствует свобода дезертиров и частная собственность, долой жидов и кровопийц-коммунистов», – Балахович предоставлял возможность тем, для кого намерение посчитаться с «кровопийцами» преобладало даже над главным лозунгом «долой войну», полную возможность осуществить это желание, и численность балаховских отрядов возрастала. А вскоре красным стало не до Гдова…
Среди войск советской Эстонской дивизии, расположенной на псковском участке, должно быть, начали возрождаться национальные чувства, и в ночь на 24 мая начальник дивизии, Штаб ее 1-й бригады и один из полков перешли к «своим», оголив участок фронта, куда немедленно повел наступление полковник Пускар. Деморализованные части соседней 10-й стрелковой дивизии обратились в бегство, во второй половине дня 24 мая принявшее массовый характер, и вечером 25-го эстонцы вошли в западное предместье Пскова, несколько задержавшись там из-за взрыва моста через реку Великую. Окончательно город был занят ими утром 26-го.
Когда генерал Родзянко узнал о начавшемся движении 2-й эстонской дивизии на Псков и о том, что находившиеся в Раскопели советские корабли также могут быть захвачены эстонцами, – он потребовал скорейшего наступления и от отряда Балаховича. Подобный «бег наперегонки» стал закономерным следствием апрельского отказа Родзянки от действий на псковском направлении и передачи последнего Пускару; теперь же это приводило к главенству эстонцев на южном участке фронта, не избавляя в то же время от разбрасывания русских сил: с продвижением Балаховича все дальше и дальше к югу увеличивался разрыв между его отрядом и войсками ямбургского направления, куда пришлось направить отобранный у Булака Балтийский полк, вместе с несколькими новосформированными частями прикрывший этот пустующий сектор. У «Батьки» теперь оставались полк его имени, партизаны Григорьева и… включающиеся в борьбу крестьяне да перебегающие красноармейцы.
Правда, вряд ли он в те дни испытывал беспокойство по этому поводу: слишком сильна была эйфория удачного наступления. Опередить Пускара во Пскове не удалось (и в связи с этим Балахович просто вынужден был признать права эстонцев на захваченную в городе военную добычу и предоставить им торговые льготы при закупках псковского льна, что впоследствии, конечно, было поставлено ему в вину), но даже несмотря на это, прибытие «Батьки» во Псков 29 мая из Раскопели, по Чудскому, Псковскому озерам и реке Великой, вылилось в настоящий триумф.
« Величественную и незабываемую картину, – неистовствовала от восторга местная газета, – представляла и самая встреча.
Когда на речной глади показались суда батьки-атамана, когда на носу передового судна обрисовалась его всем знакомая фигура, – взрыв приветствий, громовое ура, клики восторга и радости потрясли собравшуюся на пристани многотысячную народную массу.
Дети и старики протягивали руки, женщины плакали ».
«Разбив главные силы противника, пытавшиеся прорваться к Пскову (не совсем понятно, что имеется в виду. – А. К. ), 29 мая я прибыл в город и согласно приказа Главнокомандующего эстонскими войсками и командующего войсками Отдельного Корпуса Северной Армии принял командование военными силами Псковского района», – объявлялось в «Приказе № 1 по Псковскому району». Населению предлагалось «сохранять полное спокойствие»: «Мои войска победоносно продолжают свое наступление. Все попытки противника оказать сопротивление быстро ликвидируются».
«Я командую красными еще более, чем белыми… Красноармейцы и мобилизованные хорошо знают, что я не враг им, и в точности исполняют мои приказания…» – говорил «Батька» поднявшей его на руки ликующей толпе, и в этих словах было много правды. Белые отряды дерзко шныряли по всему уезду, уже 31 мая Иосиф Балахович во главе Конного полка вошел в Лугу (более 120 верст от Пскова и 110-ти – от Гдова), и в тот же день поступили известия об организованной сдаче в плен целого советского полка. Подобные случаи продолжались и в течение следующих недель, так что «Батька» мог даже позволить себе заявить пришедшим к нему крестьянам-добровольцам: «Нет у меня для вас ружей, вы вернитесь, запишитесь к большевикам, возьмите ружья и возвращайтесь ко мне». – «Так и сделали!» – не без самодовольства рассказывал он позже.
Не случайно поэтому, что противоборство на псковском участке фронта принимало подчас чисто пропагандистские формы. Приказы и обращения за подписью Булак-Балаховича выходили одно за другим и получали широкое распространение, вселяя надежды и призывая к борьбе:
« Дети, уйдите от негодяев.
С оружием, с артиллерией, со всем добром, связав комиссаров, смело переходите под народное знамя, которое я несу твердой рукой.
У нас для всех свобода. У нас все братья. У нас не только земля, но и хлеб принадлежит крестьянину.
У нас рабочий сыт.
У нас всего вволю.
Мы идем разрушить тюрьмы и уничтожить палачей.
Мы несем всему народу мир.
Нас много.
Знайте все, что я воюю с большевиками не за царскую, не за помещичью Россию, а за новое всенародное Учредительное Собрание, и сейчас со мной идет общественная власть.
Скорее ко мне, дети, скорей ».
Правда, что касалось сытости и довольства, тут Балахович сознательно выдавал желаемое за действительное. На освобожденных территориях не было ни продовольствия, ни денег; оставалось надеяться лишь на содействие союзников, причем не эстонцев, поскольку те, сами действительно тоже не богатые, практически закрыли свои новоявленные границы для вывоза продуктов питания. Помощь же миссий Антанты, удивлявшихся и восхищавшихся беззаветной выносливостью нищих белогвардейцев, со дня на день, с недели на неделю все откладывалась и откладывалась… Во Псков к Балаховичу являлись «ходоки» от фронтовых отрядов, просившие «хлеба и “грошей” на боевую работу»:
« – Уж шесть дней, батька, деремся, а почти не ели.
– Знаю, знаю, сынки, – отвечал Балахович. – Лихие вы у меня. Вам и десять проголодать нипочем. Задержались что-то союзники с доставкой. Потерпите еще малость.
– Да не впервой терпеть-то. Больно есть хочется. Ведь не зря хотим. Работаем-то во как! Сам видишь.
– Вот и я говорю: не впервой вам, еще раз и два потерпите. Не грабить же нам крестьян. Не отнимать и у них последнее. Мы-то с вами уж на то пошли, чтобы все вынести. Когда-нибудь свое наверстаем. Или грабить пойти мне с вами, освободители?
– Грабить не надо. Грабителей вешать, – отвечала группа.
– Ну то-то. Прошу вас, потерпите, сынки. Ничего сейчас не выходит. Пустой вовсе Псков. Знаете вы меня? Разве дал бы я голодать вам, когда б мог помочь?
– Ладно, батька, потерпим. Оставайся спокоен. Знаем тебя. Поторопи союзников только, – чтоб их чорт побрал! »
И конечно, трудно было ожидать от солдат, «варивших сочную траву» и вывесивших во Пскове объявление: «Граждане, мы голодаем, дайте что-нибудь», – чтобы они совсем воздержались от грабежей и насилий, особенно в боевой обстановке. Булак, должно быть искренне, все же пытался бороться с этим, – рассказывали, будто он «застрелил собственноручно ординарца за кражу», – в то же время не будучи способен удержать тех, к кому в руки попадали деньги, от кутежей, которые выглядели на общем фоне вызывающе и оскорбительно. Сам любивший широкую жизнь, он, по-видимому, вообще легкомысленно относился к деньгам, не без рисовки рассказывая о себе: «У меня денег никогда нет – все раздаю. Подчас солдаты мне свои деньги приносят – возьми, батька, на табак. Видя, что я себе ничего не беру из денег, солдаты говорят: на все батька умен, а на деньги – дурак». При этом выглядит одинаково правдоподобной как необходимость требовать от имущих слоев пожертвования на нужды войск, так и незавидная судьба собранных денег, значительная дол