я которых могла разойтись по псковским кабакам.
Не голословным осталось и прозвучавшее уже зловещее «вешать». Именно «балаховские казни» стали одним из самых ярких аргументов советских разоблачений «преступлений белогвардейщины» и поводом для возмущения либеральных мемуаристов и историков. Повествования о пребывании «Батьки» во Пскове действительно пестрят отталкивающими сценами публичных казней, после которых повешенные оставались на фонарях, а позднее – на специально сооруженной виселице, в течение многих часов. Утверждая, что «не надо казнить без суда; какой-нибудь суд всегда нужен», Балахович то и дело, инсценируя «суды», вступал в препирательства со смертниками или предлагал собравшейся толпе высказаться в пользу приговоренных. Мемуарист описывает, как на одну такую попытку заступничества Булак столь грозно крикнул: «Выходи сюда вперед, кто хочет его защищать?» – что продолжать ходатайство желающих не нашлось, – но с другой стороны, нельзя обойти молчанием и эпизод с помилованным красноармейцем, на котором «Батька» заметил нательный крест: «Счастлив ты! Знать, молитва матки твоей дошла до Бога! Ты свободен! Отпустить его!»
Отрицать факт псковских казней невозможно. Следует, однако, заметить, что люди, пережившие обстановку красного террора, нередко склонны были не ставить их Балаховичу в вину; что, по словам самого «Батьки», «он повесил за 10 месяцев (то есть с ноября 1918 года по август 1919-го. – А. К. ) “только 122 человека”, хотя красных прошло через его руки десятки тысяч», а по утверждению современника, за первые летние месяцы было «повешено им несколько десятков человек (большевиками за 6 месяцев [во Пскове] расстреляно около 300 человек, но ни одного публично)»; наконец, что одно из главных обвинений, будто Булак «приучил толпу к зрелищу казни» и тем «распалял самые зверские инстинкты», – выдает сознательное передергивание его автора или же непонимание им состояния, в котором пребывает во время гражданской войны даже «мирное» население.
То, что основной накал противоборства приходился тогда на сравнительно немногочисленные воюющие армии, безусловно справедливо; но нет никаких оснований считать остальную массу благостным «богоносцем», смиренно страдающим от проходящих войск. На самом деле все слова о тлетворном влиянии междоусобицы следует отнести не к столкновению политических лагерей (борьбу защищающих Россию белых со стремящимися к мировой революции коммунистами по совести трудно признать «междоусобной»), а как раз к «мирному» населению, которое отнюдь не случайно, отравленное этим влиянием, выплескивало накопившееся во многочисленных «пьяных бунтах», «бабьих бунтах», «бунтах дезертиров» или отвратительных сценах самосудов. Уже носящую в себе зерна безумия толпу вряд ли нужно было дополнительно «развращать» сценами казни, и какие инстинкты мог еще «распалить» Балахович в людях, не просто сбегающихся посмотреть на объявленную казнь, но собиравшихся заранее в ожидании у виселицы и расходящихся недовольными, если казни в этот день не было ? И, не перенося вышесказанного огульно на все население Пскова, мы должны признать, что «кровавый разбойник» Булак-Балахович – солдат, привыкший за пять лет к тому, что лишь смерть врага полностью избавляет от угрозы, живущий в обстановке постоянного риска собственной жизнью, непосредственно соприкасающийся с последствиями большевицкого владычества, «обрекающий и обреченный», – и пресловутое «мирное население» в своем отношении к публичным казням вполне стоили друг друга…
Казни выглядели уже одной из деталей повседневности, и связанное с ними общее огрубление нравов как-то раз проявилось в том, что на виселице оказалась… вобла с прикрепленным объявлением: «Повешена как главная преступница, которая заменяет собою в Красной армии свинину, а поэтому подлежит ликвидации через намыленную веревку», – и хотя приводящий этот текст советский автор считает его «насмешкой рабочих» над Булаком, явный антисемитский намек (свинина как запретная пища) и подчеркивание бедности красноармейского пайка – вспомним «батькино»: «у нас всего вдоволь» – заставляют увидеть в этом «висельный юмор» самих балаховцев.
В принципе им же могли принадлежать и описанные тем же автором карикатуры, «изображающие, как толстый эстонец держит голую женщину на руках и подносит ее в подарок стоящему Балаховичу. Под рисунком надпись: “подарок ‘батьке’ от города Юрьева белой Эстонии за пролитие крови псковичей”», – поскольку слова о «пролитии крови» вполне можно считать позднейшей и тенденциозной вставкой, а разворачивавшийся на глазах всего города роман своего командира с юрьевской баронессой Гертой фон Герхард «сынки» действительно восприняли с ревностью, демонстративно горланя по улицам песню про Стеньку Разина, который, как известно, «нас на бабу променял». Вообще война получалась какая-то легкая, победоносная и веселая, заключавшаяся в основном в неизменно удачных экспедициях против отступивших от Пскова большевиков и смелых партизанских поисках в их ближних тылах, и, по мнению современника, дававшая Балаховичу возможность «приблизиться к подвигам легендарного Тараса Бульбы». Вспомнить Гоголя заставляет и описание приема добровольцев, в самом деле сходного с аналогичной процедурой в Запорожской Сечи, только «без особых религиозных вопросов, ибо само собой понималось, балаховец нехристем быть не мог». Проницательному наблюдателю, впрочем, должно было становиться ясным, что долго такая беспечальная жизнь балаховцев продолжаться не сможет, более того, что закончится она весьма и весьма скверно. И еще более очевидным это должно было быть для тех, кто знал о зреющем в командных кругах корпуса недовольстве Балаховичем, которого уже открыто обвиняли в произволе, политиканстве, распускании своих подчиненных и, наконец… в печатании фальшивых денег.
На последнем придется остановиться подробнее. И причина здесь не только в том, что Булак-Балахович оказался единственным из Белых военачальников его уровня, кого обвиняли в столь неприкрытой и вульгарной уголовщине; «дело о фальшивых керенках» интересует нас скорее как самый сильный аргумент в том походе на «Батьку», который был летом 1919 года предпринят генералом Родзянко, – как козырная карта в игре, не больно-то честной, но от этого не менее успешно перевернувшей в очередной раз судьбу Балаховича.
Действительно, без грабежа в той или иной форме, в тех или иных размерах не обходится ни одна воюющая армия, тем более столь ужасающе нищая, как Белые войска на Северо-Западе (Северный корпус или Отдельный корпус Северной Армии, 19 июня переименованный вновь в Северную Армию, а 1 июля – в Северо-Западную): «Кроме 2 фунтов хлеба (1 ½ муки) и четверти фунта сала, другие продукты выдавались лишь изредка. Приварка вовсе не было, а потому суп имел вид горячей сальной воды», – рассказывал строевой офицер, а о голодающих балаховцах мы уже знаем. Не выглядели чем-то особенным и расправы с коммунистами, практиковавшиеся во всех боевых частях и, по свидетельству участника событий, бывшие следствием единодушия офицеров и солдат, озлобленных на зачинщиков Гражданской войны (впрочем, говоря об этом, не забудем и о росте численности Белых полков за счет поставленных в строй пленных). Таким образом, и здесь Булак ничем принципиально не выделялся, разве что стоявшей перед ним необходимостью, осуществляя военную администрацию во Пскове, карать не только государственных, но и уголовных преступников в более широких масштабах, чем это приходилось делать фронтовикам.
Намного предосудительнее были планы создания буферной «Псковской Республики», также приписываемые Балаховичу, который якобы готовился стать в ней военным министром или Главнокомандующим. Но когда напущенный вокруг этого предприятия туман был частично развеян эмигрантской мемуаристикой, стало ясно, что вся вина «Батьки» ограничилась в лучшем случае обсуждением этой темы в одном-единственном разговоре с английским представителем, главными же инициаторами предстают снискавший на Северо-Западе широкую известность присяжный поверенный Н. Н. Иванов, человек, быть может, по-своему искренний и… искренне беспринципный, – а также оппоненты Балаховича и будущие его пристрастные критики из числа псковской «общественности». Неопытным и не разбиравшимся в политике «Батькой» казалось легко манипулировать, но все манипуляции в сущности разбивались о его постоянное пренебрежение тылом ради боевой работы и стремление во имя общего дела оставаться лояльным даже к несимпатичному ему начальству. Булак действительно в большей степени, чем его соратники, склонен был к «демократической», «народнической» и даже «федералистской» фразеологии, но в реальные действия это не выливалось. Более того, после образования 11 августа 1919 года Северо-Западного Правительства (фактически областного), куда вошли некоторые инициаторы «Псковской Республики», говорить о какой-то особой роли Балаховича вообще не приходилось. А вот что касается фальшивых денег, то их фабрикация выглядела для всех нормальных людей настолько из ряда вон выходящим деянием, что решительно и бесповоротно компрометировала причастного к ней военачальника…
А впрочем, какого именно военачальника? Дело в том, что когда с продвижением вперед белые убедились как в зыбкости собственного экономического положения (всесторонняя зависимость от союзников), так и в разоренном состоянии освобождаемых областей, – с военной прямотой предложил Главнокомандующему Юденичу и состоящему при нем Политическому совещанию «печатать фальшивые керенки» [219] вовсе не Балахович, а Родзянко . К работе планировалось привлечь инженера Тешнера, уже вроде бы приступившего к подготовке оборудования. Сомнительный проект, однако, был Юденичем отвергнут, а нехватку денежных знаков решили восполнить эмиссией собственных. Происходило все это в середине июня.
А уже 20 июня Родзянко, обеспокоенный тем, что оставшийся не у дел Тешнер был приглашен во Псков, возможно, имея при себе что-либо из оборудования или клише фальшивок, – обратился к Балаховичу с грозным запросом «будете ли вы п о д ч и н я т ь с я [220] корпусу» и требованиями, «что Иванов не будет во Пскове» и «что инженер Тешнер покинет Псков».