Как ни парадоксально, но военная часть «Программы», при всей ее несомненной авантюристичности, выглядит более реальной. Опыт Гражданской войны показал – вопреки, кстати, измышлениям автора «Программы», – что никакие восстания и народные движения никогда не приводили к успеху без организованной помощи регулярными войсками извне. Поэтому идея корпуса-«детонатора», отряда, призванного проходить сквозь волнующиеся территории, как нож сквозь масло (остановка при такой тактике была равносильна смерти), включая в свой состав наиболее активных и готовых к борьбе местных добровольцев, могла бы оказаться даже плодотворной, но с одним важнейшим условием.
Очевидно, что «ударный корпус» неизбежно нес и наибольшие потери, и потому на первый план должна была бы выступать забота об укреплении его кадра, поскольку самый сознательный новичок-доброволец становится солдатом далеко не сразу. А именно эти кадры и были поставлены «Программой» под удар – и дело даже не в отсутствии запасных частей или офицерского резерва, о которых умалчивает документ и которые вроде бы так и не были сформированы в действительности.
Уходящая от классического Белого «непредрешенчества», «Программа Русской народной Добровольческой армии» фактически вносила раскол в ряды офицерского корпуса, для определенной части которого огульное шельмование «реакционеров-монархистов» должно было стать тревожным сигналом. И если в самом начале работы «Батьки» с поляками польский наблюдатель писал, что «с политической точки зрения армия Балаховича является организацией в высшей степени оригинальной, не имея ничего общего с существовавшими до сих пор. Дух войска позволяет служить в нем всем, от монархистов до социалистов включительно», – то сейчас именно это боевое братство могло подвергнуться разрушению. Опасность усугублялась и начавшимся гонением на золотые погоны, что к исходу третьего года революции отдавало уже даже не «керенщиной», а прямым «большевизанством». И не случайно, наверное, начинал волноваться Савинков, подозревая наличие среди командного состава оппозиции и скрытого противодействия.
С другой стороны, все эти опасности оставались пока лишь в зародыше, лучшая часть офицерства готова была продолжать борьбу с большевизмом в любых условиях (пример – тот же монархист полковник Микоша, возглавивший в новой Армии 2-ю дивизию), а сам Балахович скорее всего вообще не придавал «Программе» большого значения, предпочитая говорить с населением своим обычным языком:
« Приказ батьки [226]
Я, Атаман Народной Добровольческой Армии, приказываю красным войскам и русскому населению:
1) Приготовиться к встрече моих войск, это значит: приготовиться к переходу из красной армии в Народную армию и выдать комиссаров и коммунистов.
2) Не стрелять по Моим Отрядам – тогда я никого не трону и сам стрелять не буду.
3) Помнить, что я Народный атаман, и потому народу меня бояться нечего.
Я воюю не за царскую и не за барскую, помещичью Россию, а за землю и хлеб для всего народа, за новое Всенародное Учредительное Собрание.
Я не допускаю ни грабежей, ни насилий.
Я хочу добыть народу полную свободу.
Я хочу прекратить гражданскую войну, а для этого надо разоружить красную армию и распустить ее по домам.
4) Знайте[:] у меня служит только тот, кто хочет. За службу я плачу жалование, за обиды населению я жестоко наказываю.
5) Всякий может придти ко мне с своим горем и нуждой.
6) Все, кто хочет мира, порядка, свободы и хлеба, смело иди ко мне.
Меньше разговоров – больше дела.
Нам надо скорее кончать кровопролитие.
Все помогайте мне.
Я иду во имя народа, для народа и с народом.
Да здравствует освободительница России
НАРОДНАЯ ДОБРОВОЛЬЧЕСКАЯ АРМИЯ
Атаман Народной Добровольческой Армии
Генерал-Маиор Булак-Балахович » [227]
«Бьет большевиков во многих случаях лучше, чем “штабные” генералы, – писал о Балаховиче Первый Маршал, – потому что сам большевик, в конце концов, из них и происходит. Не жалеет чужой жизни и чужой крови, совершенно так же, как и своей. Дайте ему быть собой, потому что другим он быть не сумеет». Польский революционер Пилсудский (ибо он несомненно был революционером, хотя революционность его и имела сильную национальную составляющую) был строже к «Батьке», чем русский интеллигент Мережковский, пристально вглядывавшийся в глаза своего собеседника – «мутно-голубые, жутко пьяные» – «но чем? Вином, кровью, славою, смертью? Нет. Так чем же? Не знаю. Может быть, судьбою, – своею судьбою, малою или великою, но которую надо ему совершить до конца. Где будет конец, погибнет ли “партизан” Балахович в Бобруйске, Смоленске, или дойдет до Москвы “главковерхом”, – я опять-таки не знаю. Знаю только, что он уже идет – летит и долетит до конца, не остановится. Вот этим-то концом он, может быть, и пьян». А генерал Гончаренко, вспоминая свои встречи с Булаком под Лугой, вздыхал:
« Сейчас этот непревзойденный ландскнехт, по слухам, собирается идти на Москву.
Пожелайте ему всякой удачи.
Но держитесь от него на пушечный выстрел… »
Балахович и в самом деле был настроен решительно. «Сражаться с большевиками их оружием», «разлагать Красную Армию демократическими лозунгами», «поднимать народные восстания» – все это было хорошо, но несмотря ни на что, он все-таки в первую очередь был военным, рвущимся в драку, и именно так – «драться» – запомнил Савинков единогласное решение военного совета, на котором присутствовали оба брата Балаховичи, Пермикин, представитель Врангеля генерал П. С. Махров и другие «все такие высокопоставленные лица».
«Стояли мы тогда в полесских болотах, – рассказывает о Балаховиче один из персонажей польского писателя-эмигранта Иосифа Мацкевича. – Мокро. Кони грязные. Дождь идет. Небо висит над головой, как старый потник. Уж как он ругался, так нам с тобой и за десять лет не выучиться. Приказал седлать, и пошли болотами, лесами на восток…»5 ноября Русская Народная Добровольческая Армия перешла демаркационную линию, имея первоначальной задачей выдвижение на рубеж Овруч, Мозырь, Жлобин. Первый же удар потряс находившуюся на этом участке советскую 10-ю стрелковую дивизию – старых знакомых «Батьки» еще по боям под Псковом. «Я помню, мы шли вначале очень удачно. Ваши части сдавались. Все время бои, бои, бои, и для нас удачные», – рассказывал на советском суде Борис Савинков, выступивший в поход рядовым добровольцем 1-го Конного полка (злые языки говорили, правда, что на автомобиле, с любовницей и конным конвоем). Уже 10 ноября отборные части «1-й Партизанской дивизии смерти» с боя взяли Мозырь, углубившись на советскую территорию почти на сто верст, и рвались дальше – на Речицу, к Днепру. На Овруч двинул свою Крестьянскую бригаду «Атаман Искра» (генерал И. А. Лохвицкий), а на Жлобин пошел от Мозыря полковник Микоша со 2-й дивизией. Спешно доформировывал и 3-ю генерал Ярославцев, комплектуя ее пленными красноармейцами, которым давно уже была невыносима Советская власть.
« – Мы против коммуны, — вспоминает рассказ одного из них Савинков. – Нас гонят, а что дома-то делается?.. Карательные отряды хлеб отбирают, скот угоняют… Чем жить будем? А убежишь, поймают – сейчас расстреляют, не поймают – дом вконец разорят… Троцкий – тьфу!.. Комиссары – чорт бы их всех побрал… А ежели и вы против коммуны да за народ, так ваша программа – наша программа. Тогда мы с вами…
– Мы никого к себе не зовем. Хочешь, иди домой, хочешь, иди назад к красным, хочешь, иди в тыл, в Польшу, хочешь, поступай добровольцем к нам…
– Мы теперь это знаем. Домой пойдешь – не дойдешь… К красным – ну их в болото… В Польшу – незачем. С вами пойдем.
– И драться только до дому. Мозырский до Мозыря. Смоленский до Смоленска, Московский до Москвы.
– Вот-вот… правильно… Ну, я – Казанский. Мне далеко идти.
Не раз, не два, не десять раз слышал я такой разговор, всегда один и тот же, как две капли воды на себя похожий. Только менялись губернии: Казанский, Тульский, Псковский… »
И советское руководство было немало встревожено наступлением Булака, спешно передавая две новые дивизии командованию своей 16-й армии и подняв чуть ли не по всей Республике пропагандистскую кампанию.
Мчится Балахович со своими громилами,
Мечтает Коммуну с корнем выломить, —
стращали «Окна РОСТА» [228] , на которых генеральский кулак душил кого-то маленького и щуплого, очевидно коммунара. А на другом плакате из-за горизонта зарился на Советскую Республику и сам, заботливо подписанный, «Балахович» – страшный, толстомордый, с длинными седыми усами и оскаленной пастью, в золотых генеральских эполетах… Что же заставляло большевиков проявлять такое беспокойство?
Прежде всего, похоже, здесь играла роль все-таки боязнь возобновления польского наступления. Тяжелые бои осени 1920 года, в результате которых тысячи красноармейцев оказались в плену, а чуть ли не вся 4-я армия вынуждена была перейти границу Восточной Пруссии и интернироваться там, – были слишком хорошо памятны руководителям РСФСР. Западный фронт Республики был если и не растерзан, то во всяком случае сильнейшим образом потрепан, так что рассчитывать на энергичный и действенный его отпор, пожалуй, и не приходилось. И если бы за партизанами Булак-Балаховича, занимая освобожденную территорию, двинулись регулярные польские войска, – противостоять им было бы отнюдь не легко. Вряд ли сбрасывались со счетов и собственные качества балаховцев, – причем не столько военные (агентурная разведка Красной Армии еще накануне «похода на Мозырь» установила, что из четырех дивизий «Батьки» две находятся в стадии формирования; одна из них – кавалерийская – так, кажется, и не была сформирована до конца), сколько политические, о которых так громко трубили Савинков, Мережковский и их коллеги по перу. Кто, как не большевики, знал цену разрушительной пропаганде и социальной демагогии, – и потому их не могли не испугать лозунги «Программы», при всех их недостатках возбуждавшие симпатии крестьянства в неизмеримо большей степени, чем проводимая методами жесточайшего террора советская продразверстка.