И основания для такого беспокойства были: даже если критически подходить к утверждениям Савинкова, будто «Балахович больше революционер, чем солдат, хотя дай Бог, чтобы все были такие солдаты», а «любой солдат 1-ой дивизии, старый партизан-балаховец – пропагандист. На стоянке, в каждой крестьянской семье, в каждой хате солдаты 1-ой дивизии ведут пропаганду», – все-таки нельзя отрицать, что взаимодействие с населением безусловно было, хотя «пропаганда» устами рядовых партизан и шла, скорее всего, не по «Программе», а так, как описал ее тот же Савинков:
« …Он протискался сквозь толпу, огромный, седобородый, похожий на раскольничего попа, загремел, показывая корявый палец:
– Это что, огурец или палец? Палец… А я кто? Барин или мужик? Мужик… Так чего зубы-то заговаривать? Бери, ребята, винтовки! Бей их! бесов! Бей бесов окаянных, комиссаров и бар!.. Довольно поцарствовали над нами!.. Правильно ли я говорю?..
– Перекрестись, что против панов.
Егоров снял кубанку и перекрестился на церковь… »
Впрочем, одними митингами выиграть войну было нельзя. На северо-восточном и юго-восточном направлениях от Мозыря войска Русской Народной Добровольческой Армии начинали терпеть поражения в стычках с перебрасываемыми сюда советскими дивизиями, а зарвавшейся под Речицей ударной группе из «дивизии смерти» и недоформированной конницы угрожало окружение.
Б. В. Савинков вскоре по завершении «Мозырского похода», размышляя о причинах его неудачи, на первое место ставит «недостаточность пропаганды», не подтолкнувшей крестьянство к массовым восстаниям, а красноармейцев – к столь же массовым сдачам в плен или переходам на сторону белых. Не отрицая существования «пропагандистского фактора», подчеркнем все же, что лучшей пропагандой всегда останутся боевые успехи, свидетельствующие о серьезности и жизнеспособности новой силы и устанавливаемой ею власти. Балаховцы же в этом отношении оказались в явно невыгодном положении, особенно с 20 ноября, когда, по рассказу самого Булака, от пленных стало известно о крушении южного фронта белых (эвакуация Врангелем Крыма завершилась 15–16 ноября по новому стилю). С этим вряд ли могла потягаться любая пропаганда Армии, оказавшейся один на один со всей Советской Республикой и ее вооруженными силами и фактически не имевшей тыла.
Щедрая помощь Польши своему союзнику Балаховичу сошла на нет в условиях переговоров с большевиками: обещанная полякам контрибуция в тридцать миллионов золотых рублей (около 14% всего, что оставалось от золотого запаса Российской Империи) также стала весьма эффективным «способом пропаганды». В результате сила балаховской артиллерии так и осталась неопределенной, числящиеся в составе Армии бронепоезд и десять аэропланов, похоже, нигде себя не проявили (не говорит ли это об их реальном состоянии?), а внешний вид героев-партизан ярко запечатлел Савинков: «Какая гвардия сравнится с ними? Ночь без сна, день в бою, ночь снова без сна. Руки мерзнут – перчаток нет, ноги мерзнут – обмотки, на плечах – подбитая ветром шинель, но вместо фуражки меховая папаха и на папахе мертвая голова. Новая народная русская форма. “Петушиная” – скажут мне. Я отвечу: “Заслужите ее”».
Неблагополучно было и в собственном тылу. Начальник снабжения Армии капитан Елин не смог представить оправдательных документов на истраченные суммы (по общему мнению – просто проворовался), был отстранен, а позднее даже угодил под следствие, но и ревизия его деятельности велась каким-то странным способом – по рассказу самого Елина, например, «имущество интендантское выгружалось без всякой системы на полотно железной дороги. Мешки с мукой и сахаром складывали прямо на рельсы. Много мешков было намочено дождем и разорвано вагонами проходящих поездов»…
Много нареканий вызывает обычно и моральный облик фронтовиков-балаховцев, обвинение которых в грабежах, насилиях и, конечно, еврейских погромах стало уже общим местом. Бессмысленно рассуждать, что предшествовало чему: отказ евреев вступать в организуемую для них при штабе Балаховича «Отдельную Еврейскую Дружину» прапорщика Цейтлина – или бесчинства «батькиных» молодцов; вступление тех же евреев в Красную Армию (во время ее наступления, в Белостоке, Седлицах и др.) – или убежденность балаховца в том, что «все жиды – коммунисты»; но, вспоминая о вполне реальных и засвидетельствованных случаях убийств, грабежей и отвратительных издевательств, мы обязаны вспомнить и приказ, отданный Булаком еще 20 октября и предававший военному суду не только участников погромов, но и командиров тех частей, в которых служили погромщики. Застигнутые же на месте преступления подлежали немедленному расстрелу, что неоднократно производилось и самим генералом и о чем тоже имеются конкретные свидетельства, с датами и именами расстрелянных. Кроме того, в ответ на легенду об «организованных свыше погромах балаховцев» необходимо заметить, что ни один военачальник в здравом уме не отдаст приказа об устройстве погрома, поскольку это во мгновение ока разложит и разрушит войска: «…Кто разбил дверь, тот уже не гость, а разбойник. Начинается неудержимый грабеж», – справедливо пишет Савинков. И лучшим свидетельством против обвинений Русской Народной Добровольческой Армии в массовых бесчинствах служит сохранение ею боеспособности до последних дней борьбы на своей земле.
Несмотря на тяжелую обстановку, говорить об утрате балаховцами боевого духа отнюдь не приходится. «Ибо самое замечательное, что я видел в 1-ом конном полку, – улыбка на всех устах, – рассказывает тот же Савинков, проделавший с полком значительную часть похода. – Трусит рысью – улыбается во весь рот. Встает с зимней зарею, седлает коня – улыбается во весь рот. “Возьмешь вот эту деревню”, – улыбается во весь рот. – Не преувеличиваю, говорю то, что видел, – лежит раненый, улыбается во весь рот. “Что ты?” – “Жил грешно и умираю смешно”». И это действительно кажется кощунственным преувеличением, «литературщиной», – но ведь и Балахович вспоминал партизан, умиравших с улыбкой и последней просьбой – похоронить с музыкой или закурить напоследок: «пусть-де знает Батько, как сынки умирают».
Несправедливо было бы перекладывать вину за проигрыш кампании и на соседей справа – 3-ю Русскую Армию, как попытался это сделать генерал: на самом деле даже первоначальный план наступления балаховцев предусматривал, что их правый (овручский) фланг будет загнут к демаркационной линии, опираясь на нее и не ставя наступление в непосредственную зависимость от положения на участке Пермикина. В то же время сам Балахович на волне своего первоначального успеха сделал шаг, который таил в себе опасность для Армии даже независимо от всех названных выше объективных и субъективных причин. «…А потом встретит кого-нибудь, и тот повернет все вверх ногами», – вспомним мы годичной давности предостережение младшего брата «Батьки», чтобы вновь убедиться в его правоте.
12 ноября Станислав Булак-Балахович объявил себя Начальником Белорусского Государства и Главнокомандующим, причем для формирования вооруженных сил новопровозглашенной республики из каждого полка было приказано выделить белорусов (кстати, этим опровергается утверждение современного минского историка, что армия Балаховича изначально имела в своем составе чуть ли не целую белорусскую дивизию). Такие изменения структуры сражающихся частей в условиях маневренной войны и непосредственного соприкосновения с противником были более чем рискованными и привели к размолвке Станислава с братом Иосифом, которому он оставлял командование Русской Народной Добровольческой Армией, произведя его в генерал-майоры (полковником младший Балахович стал еще в Северо-Западной Армии). «Оба они были прекрасными и храбрыми офицерами, – вспоминал о братьях хорошо знавший их соратник, – но Станислав был большим оригиналом – он носил белую свитку с генеральскими отворотами и приказывал именовать себя “батькой”, при его штабе находилось “белорусское правительство”, его же брат этого не поощрял и поэтому отношения между братьями были натянутыми».
О принципиальном характере размолвки может говорить и публикация в русской эмигрантской прессе заявления находившихся в Польше русских командиров, в том числе И. Н. Балаховича, о признании барона Врангеля верховным вождем всех антибольшевицких сил. Приведенный в заметке фрагмент текста, правда, вызывает сомнения (несколько странно звучит обещание «терпеливо и твердо до конца переносить все невзгоды и тяготы боевой жизни» из уст старых, многократно обстрелянных офицеров, уже доказавших эту готовность на деле); однако братья-генералы не перепутаны, как можно было бы ожидать, – среди подписавших значится «Командующий народной добровольческой армией генерал-маиор Булак-Балахович 2-ой » – и это как будто доказывает хорошую осведомленность публикаторов. Здесь же подчеркнем, что Иосиф Балахович, в отличие от брата не обладавший авантюрными наклонностями, представляется вообще более лояльным по отношению к верховному русскому командованию в течение всей Гражданской войны.
В отличие от Балаховича-младшего, Савинков как будто одобрил произошедшее, 16 ноября поставив свою подпись под договором о признании Белорусской Народной Республики, который откладывал определение «окончательной формы взаимоотношений между Россией и Белоруссией» до Учредительных Собраний обоих государств. Возможно, однако, что при этом имелось в виду создание великоросско-белорусской федерации, в составе Единой России, и Станислава Балаховича нельзя считать противником такого варианта: когда сегодняшние белорусские авторы восхищаются воззваниями 1920 года («Дык гей, беларускi народзе! Усе як адiн у шэрагi нашай армii пад штандар нашага правадыра бацькi Булак-Балаховiча… Ачнiсь, Беларусь») и отмечают (ошибочно) участие в «Белорусском съезде», проходившем 15–16 ноября в Слуцке, Балаховича-младшего, – им следовало бы вспомнить, как посланцам Булака дали тогда понять, что белорусские сепаратисты «уже не верят никаким российским обещаниям» и склонны отмежеваться от «расейцев-балаховцев». Милее им была Польша, несмотря даже на то, что поляки и в 1919, и в 1920 годах вели себя в Белоруссии не как освободители, а как оккупанты, и – вспоминал участник событий – «не раз рассказывали балаховцы, как им приходилось заступаться за население, терроризируемое польскими войсками…»