Существует и еще одна деталь, немаловажная для выявления истинных преступников. Уже осенью 1919 года, то есть по относительно свежим следам, прозвучало следующее утверждение: «Бывший главнокомандующий русскими войсками на Украине генерал гр[аф] Келлер расстрелян в декабре прошлого года не большевиками, а петлюровцами из контр-разведки Ковенко в Киеве». М. Н. Ковенко, инженер и социал-демократ, в конце 1918 года возглавлял «Главную», или «Верховную», «следственную комиссию Директории по борьбе с контрреволюцией (! – А. К. )». Коновалец утверждает, что комиссия пользовалась личным покровительством члена Директории А. Андриевского и даже намекает на то, что она относилась к организациям, создававшимся в качестве «личной гвардии» того или иного из «директоров». А Винниченко, рассказывая о своем соперничестве с Петлюрой, так описывал расстановку сил внутри Директории: «Меня поддерживал Макаренко, а Петлюру – Андриевский. Швец склонялся то на ту, то на другую сторону». Учитывая также, что Ковенко был и соратником Петлюры еще с весны 1918 года, его комиссию следует отнести к «петлюровскому» крылу руководства УНР, которое имело наиболее тесные связи с военными.
Коновалец горячо утверждал, что к убийству Келлера он непричастен; насколько можно ему верить? По крайней мере основания для недоверия дает, например, свидетельство генерала Н. Н. Шиллинга, фактически обвинившего украинского военачальника в вероломстве. «Сейчас же по вступлении Петлюровских войск в Киев, – рассказывает Шиллинг, – я с генералом Ломновским отправились к командиру корпуса, бывшему австрийскому офицеру Коновальцу… Мы к нему обратились с просьбою относительно офицеров Добровольческой армии, находящихся под арестом в Педагогическом Музее (помещения Музея были новой властью превращены в подобие концентрационного лагеря. – А. К. ), прося либо их скорее освободить, либо распорядиться и приказать, чтобы над арестованными не было никаких насилий. Коновалец обещал все быстро разобрать и освободить арестованных (выполнено не было. – А. К. ). Я, не доверяя Петлюровцам, на свою квартиру уже не вернулся… Дня через два решил все-таки пройти к себе домой, но не дошел немного до дома, где я жил, как меня встретил мой крестник, кадет 1-го Петербургского Кадетского Корпуса, поджидавший меня для того, чтобы предупредить, что я не должен идти домой, так как два раза у нас на квартире были Петлюровцы, все обыскивали и спрашивали о том, где я». Генерал Черячукин, правда, утверждал, что аналогичное заступничество с его стороны возымело самое благотворное действие, но отношение к Дону у руководства УНР было иным, нежели к Добровольческой Армии, да и заключительный пассаж рассказа Черячукина все же наводит на довольно мрачные подозрения…
«Около 8 час[ов] вечера 20/XII [нового стиля], — вспоминает Черячукин, – ко мне прибежала одна сестра милосердия и сообщила, что сегодня ночью всех арестованных при переводе из музея в тюрьму решено расстрелять, и просила содействия.
…По телефону я просил Коновальца не перево дить ночью, и начальника караула в музее хорунжего Григорчука просил усилить караул, если перевод все же состоится.
Перевод не состоялся. Было ли это распоряжение атамана Коновальца, или сведения сестры милосердия были недостаточно верны, я не знаю, но нек оторые основания она очевидно к этому имела, так как в следующую ночь (с 21 на 22) также при переводе из Михайловского монастыря, где был арестованный граф Келлер, он был предательски убит в 4 часа утра пулей в спину на площади у памятника Богдана Хмельницкого».
Не будем акцентировать внимания на том, что в качестве даты убийства называют также ночь на 8 (21) декабря, то есть ту же, когда якобы готовилась и расправа с узниками Музея: в мемуарных свидетельствах зачастую временны́е интервалы заслуживают большего доверия, чем «точно» называемые даты, и потому утверждение Черячукина кажется нам достовернее. Более того: если подозрения верны и своевременное вмешательство Донского представителя спасло офицеров, – оно же могло подтолкнуть к незамедлительным действиям в отношении Келлера, пока и о нем не просочилась какая-либо нежелательная для будущих убийц информация. И все это подводит к главному вопросу: а почему, собственно, убийство нужно было осуществлять тайно?
Подчеркнем, что оно представляло собою не только акт осознанной мести русскому генералу, но и наделялось преступниками каким-то символическим смыслом. Все источники называют местом преступления «Софийскую площадь, у памятника Богдану Хмельницкому», где 20 декабря (то есть накануне убийства Келлера) проходил парад «республиканских войск» в честь прибытия в Киев Директории, – и лучшего места для убийства генерала-монархиста, решительного противника сепаратизма (напомним надпись на постаменте памятника: «Богдану Хмельницкому единая неделимая Россия») и союзника Деникина, придумать было бы трудно. Это впечатление еще усиливается при попытке восстановить маршрут, которым были привезены на площадь Келлер, Пантелеев и Иванов, – и здесь мы подходим к цели их перевозки (перевода) по городу и сталкиваемся с двумя версиями, исходящими от современников событий. Согласно одной, графа «переводили из места заключения в контр-разведку для допроса»; другой же автор указывает точное направление движения:
«Через несколько дней немцы, узнавшие об аресте Келлера и его местон ахождении, боясь самосуда над ним, потребовали у Петлюры перевода его из комендатуры в Лукьяновскую тюрьму…
Петлюровское командование план немцев разгадало. Для видимости оно решило подчиниться требованию немцев и отдало распоряжение о переводе Келлера и нескольких его адъютантов в Лукьяновскую тюрьму…»
Источник этой информации неизвестен, и вполне возможно, что им являются обыкновенные слухи; показательно, однако, что и Черячукин в связи с готовившимся массовым расстрелом говорит о «переводе в тюрьму» как внешнем оформлении расправы, прямо проводя аналогию с убийством Келлера. А потому уже кажется правдоподобным, что речь действительно шла о тюрьме или арестном доме близ Лукьяновской площади, где также содержались пленные защитники Киева; но для того, чтобы попасть туда, вовсе не следует ехать через Софийскую площадь – это слишком большой и совершенно неоправданный крюк, если, конечно, считать целью поездки перевод арестованных, а не доставку их к заранее избранному и столь символичному месту убийства.
Итак, почему же расправа была закамуфлирована версией «попытки к бегству», а Коновалец столь настойчиво отрекался от какой бы то ни было причастности к ней? Как раз 21 декабря было опубликовано официальное заявление «временного штаба охраны Киева при городском совете» («раде»), подчеркивавшее: «Смертная казнь в Украинской Народной Республике отменена и до сих пор не восстановлена». Таким образом, Келлеру грозил суд (скорее всего, военный), но, согласно букве закона, не смерть. Процедура же следствия и суда могла затянуться, а за это время судьба арестованного генерала должна была привлечь внимание сил, с которыми Директория отнюдь не хотела ссориться.
Немцы здесь, скорее всего, ни при чем – они имели все основания считать, что исходившего от них освобождения гордый генерал не примет, а потому и вряд ли горели желанием делать в этом направлении какие-либо шаги (более заслуживающим доверия представляется определенное утверждение Нелидова: «Были сделаны попытки перед германской комендатурой для спасения графа, но немцы не предприняли абсолютно ничего»). Зато с поражением и эвакуацией германских войск на сцену властно выступала Антанта, чьи представители и даже первые эшелоны войск уже появились в черноморских портах и громко заявляли о себе. Французский консул Э. Энно питал особенное расположение к тем, кто декларировал свою верность старому союзу по Мировой войне, и вероятность того, что он выступил бы на помощь прославленному русскому генералу, казалась отнюдь не малой, а навлекать на себя неудовольствие Антанты совсем не входило в планы Директории, озабоченной «международным признанием».
В меньшем масштабе та же проблема «признания» и поиска сильных союзников заставляла с известной предупредительностью относиться к новообразованиям, возникавшим на территории бывшей Российской Империи, – и тем больший вес должно было иметь слово руководителей Всевеликого Войска Донского, чей представитель в Киеве генерал Черячукин и сам глава государства Атаман Краснов еще недавно были подчиненными графа Келлера и не могли оставаться равнодушными к его судьбе. И если Добровольческому генералу Шиллингу можно было пообещать «разобраться», а потом послать к нему на квартиру наряд с обыском, то с Донцами так поступать новая киевская власть не осмеливалась.
Вот от кого, а отнюдь не от немцев, следовало ожидать требований об освобождении Федора Артуровича, да, наверное, и многих других генералов и офицеров, – а потому вполне правомерной представляется логика рассуждений современника, убеждавшего консула Энно в том же декабре: «…Я готов ручаться своей головой, что в момент писания сих строк число расстрелянных [в Киеве] перевалило 1000, – тем более [79] , что Директория оффициально заявила, что на Украине нет [80] смертной казни». Действительно, в такой ситуации просто обязаны были начаться «попытки к бегству» и «неизвестно чьи самоуправства».
Показательна также обеспокоенность новой власти «посмертной» судьбой графа. Тела убитых, как рассказывает Епископ Нестор Камчатский, были «привезены в Покровскую обитель (Покровский женский монастырь. – А. К. ), где с честью были положены в гроб, и я рано утром совершил их отпевание, похоронив в ограде обители с надписями на крестах. С наличной стороны написаны были не подлинные имена убиенных, а псевдонимы». Последнее обстоятельство упоминает и генерал Кислицин, называя, правда, иное место захоронения: «Похоронен был граф Келлер моими близкими на Лукьяновке, причем похоронить этого рыцаря, всегда шедшего с открытым забралом, пришлось под другой фамилией». Расхождение в указании места свидетельствует о независимости двух источников (иначе совпадение было бы более полным), а противоречие снимается, если допустить, что генерал имел в виду не Лукьяновское кладбище, а относительно обширный район, к которому при желании можно отнести и Покровский монастырь. Обстановку секретности в некоторой степени подтверждает и рассказ генерала Черячукина: «Похороны графа Келлера были разрешены, но с условием, чтобы за гробом шли только самые близкие родственники покойного. Очевидно, Коновалец боялся манифестаций сопровождающих последние останки героя».