В Первом Кубанском походе Романовский был ближайшим помощником Корнилова, а после гибели Командующего Армией под Екатеринодаром – его преемника Деникина. И именно в «деникинский» период Белого движения Романовский оказался в центре одного из самых серьезных и наименее исследованных конфликтов.
Не прошло и двух месяцев после гибели Корнилова, как вспыхнул конфликт между присоединявшимся к Добровольческой Армии со своим отрядом полковником М. Г. Дроздовским и Иваном Павловичем, не скрывавшим недоброжелательства, что бывало с ним чрезвычайно редко. Впрочем, это и неудивительно, ибо Дроздовский четко обозначил, что его отряд «входит в армию Алексеева, но политическая организация остается самостоятельной и может заключать любые союзы», ориентируясь на монархические симпатии.
Уже в ходе переговоров о присоединении 27 мая 1918 года Романовский в ответ на амбиции Дроздовского обронил фразу: «К сожалению, к нам приходят люди с провинциальным самолюбием», – чем, по мнению очевидцев, нажил врага в лице начальника отряда – «доблестного, но своенравного». Сначала Романовского решительно поддерживал генерал Марков, который, сам будучи в душе монархистом, еще накануне Кубанского похода жестко «цукал» подчиненных за публичное исполнение гимна «Боже, Царя храни!», а теперь страстно порицал на совещаниях любые монархические организации (как нарушающие единство Армии) и неизбежно сталкивался с Дроздовским. Но после гибели в бою Маркова исчез как серьезный оппонент монархистам, так и ближайший приверженец Деникина. Не случайно Антон Иванович впоследствии не раз говорил, что Романовский остался «единственным» соратником, при ком не ощущалось одиночество во власти…
Впоследствии, во время Второго Кубанского похода, Дроздовский, неоднократно подчеркивая свое значение и намекая на личную преданность частей, находившихся под его командой, претендовал на самостоятельность в решении даже чисто боевых задач и просто требовал избавить себя от любой критики. На это сильно повлияла та «травля», о которой возмущенно говорили Дроздовцы: «За малейшую неточность, за малейшую оплошность, за малейшее промедление, происшедшее благодаря превосходству сил противника, Дроздовский получал от Деникина, соответственно информированного Романовским, замечания и выговоры в приказах и устно публично». Но, хотя Романовский пресекал иные выступления Дроздовского (вернув ему, например, крайне резкий рапорт с отказом доложить Деникину), в целом Командующий Добровольческой Армией фактически уступал, оставляя подобные выходки без дисциплинарных последствий из-за опасения конфликта с многочисленными приверженцами Дроздовского или даже их ухода из Армии.
Позднее Дроздовцы ссылались на присущие Романовскому зависть, соперничество и желание «уничтожить нас как самостоятельный отряд, стереть наши индивидуальные черты и обезличить». Заметим, что еще в мае главным условием соединения была гарантия несменяемости Дроздовского с его должности (командира 3-й бригады, а затем командующего 3-й дивизией). Безусловно, и без сильной личной неприязни к начальнику деникинского Штаба энергичный Дроздовский во главе лично преданного ему соединения стоял в армии особняком, явно внушая сомнения в своей готовности беспрекословно подчиняться. Надо отдать должное и чутью Романовского, первым увидевшего то, что лишь недавно начали признавать некоторые историки: «Дроздовский мог со временем обрести в Добровольческой армии политическую и, можно сказать, “идеологическую” значимость “вождя-преемника” генерала Корнилова». Романовский же, принадлежа к сторонникам Деникина, относился к претендентам на лидерство крайне ревниво, что вполне естественно.
Дроздовцы во всем видели проявления этого соперничества, причем один из близких соратников Дроздовского, капитан Д. В. Бологовской – достаточно зловещая и фанатичная фигура, – предложил просто убить Романовского, на что Дроздовский якобы «долго думал, шагая по комнате, а потом сказал, что нужно подождать [81] , так как он боится, что смерть Романовского может неблагоприятно отразиться на психике Главнокомандующего, полное спокойствие и хладнокровие которого сейчас так нужны армии».
Воспоминания Бологовского позволяют многое увидеть по-новому. Во-первых, они заново освещают версию «старых Дроздовцев», ставивших в вину начальнику Штаба Армии физическое устранение Дроздовского. Во-вторых, и это главное, неожиданный смысл кроется в позиции Дроздовского, который назвал «пристрастие и попустительство» Деникина Романовскому преступными , а идею покушения в принципе принял. Такая многозначительная логика подразумевает только вырисовывающуюся перспективу смены Главнокомандующего. Поэтому не так уж загадочно звучат слова доверенного, вышеупомянутого Дроздовца-контрразведчика о том, что «вражда эта между двумя генералами, как известно, окончилась трагически для Дроздовского и так же трагически для Романовского [82] ». Как видим, тучи над Иваном Павловичем начали сгущаться задолго и до катастрофы осени 1919 года, и до роковых выстрелов в Константинополе весной 1920-го. Наконец, еще раз подтверждается, что уже к осени 1918 года Романовский был теснейшим образом связан с Деникиным.
Конечно, сюжет противостояния Дроздовский – Романовский изобилует недомолвками, предположениями и противоречивыми оценками. Допустимо, что инфернализация Дроздовцами образа Романовского происходила задним числом, уже в эмиграции, и отношение к нему в начале 1920 года переносилось на гораздо более ранний этап. Это касается в первую очередь пассажа о нем как о причине поражения Белого движения: вряд ли об этом говорилось в частных беседах в 1918 году. Но есть и свидетельство генерала С. М. Трухачева (давнего знакомого и сослуживца Романовского еще по петербургскому периоду, с 1912 года), который признавал: судя по полученной им зимой 1920-го информации, действительно «в Екатеринодаре в 1918 или 1919 году готовилось покушение на Ивана Павловича за то, что он якобы противодействовал формированию одной из добровольческих дивизий». Намек вполне прозрачный, хотя «затирание» Дроздовцев Трухачев и называет «вымыслами потерявших душевное равновесие», что недвусмысленно проецируется на Бологовского, бывшего явно психопатологическим типом. Но сам факт подготовки первого покушения он признает бесспорным.
Как бы то ни было, отнюдь не только безграничным доверием Деникина объясняется исключительное положение Романовского на посту начальника Штаба Главнокомандующего Добровольческой Армией, а затем Вооруженными Силами Юга России. Многими признается высокий профессионализм Ивана Павловича, его организаторские способности, эрудиция, выдержка и работоспособность. Близко знавшие его считали Романовского «идеалом начальника штаба». Действительно, на протяжении всей борьбы он спал по 4–5 часов в сутки и работал в крайне напряженном режиме. Это заставляло его быть предельно кратким и резким во время приемов, что нередко расценивалось как амбициозность и излишняя жесткость. Вместе с тем часто упоминаются его феноменальная выдержка, вежливость и внешняя невозмутимость.
Любопытный штрих как к внешнему, так и к психологическому портрету Романовского добавляет барон П. Н. Врангель: «…Произвел на меня впечатление прекрасно осведомленного и очень неглупого. Приятное впечатление несколько портилось свойственной генералу Романовскому привычкой избегать взгляда собеседника. При наших последующих встречах эта особенность всегда коробила меня… Генерал Романовский в большинстве случаев уклонялся от решительного ответа, не давал определенных обещаний, избегал и отказов…» Первая часть цитаты объяснима, при обращении к часто повторяющимся словам многих современников об «органической застенчивости», своеобразным коммуникативным барьером. Вторая же обрисовывает административный стиль Ивана Павловича – осторожный, компромиссный и несколько медлительный, чего органически не переносил Врангель – человек совершенно иного темперамента.
В критическом случае Романовский был способен взять на себя ответственность за действия другого – даже из числа подчиненных – для сохранения его престижа, что выдает смелость генерала и твердость как руководителя. В отношении Ивана Павловича неоднократно употреблялось выражение «большой крепкий человек», подчеркивающее недюжинную силу его характера.
Вопреки возникавшим в начале 1920 года чудовищным слухам, Романовский не был стяжателем и не имел никакого отношения к спекуляциям и аферам, выгодно отличаясь от немалого числа тыловых и штабных чинов: «В Екатеринодаре и в Таганроге для изыскания жизненных средств он должен был продавать свои старые, вывезенные из Петрограда вещи…» Да, честно жить на жалование даже генералу, хоть и занимавшему одну из высших должностей, но обремененному семьей с двумя родными и двумя приемными детьми, было явно затруднительно. На всем протяжении Гражданской войны офицерское жалование намного уступало заработной плате квалифицированного рабочего на подконтрольных белым территориях, да и генеральское не обеспечивало в достаточной мере. Тем выше был Романовский и тем большие недовольство и опасения возбуждал среди темных дельцов – растратчиков, мародеров и спекулянтов, нередко носивших штаб-офицерские и генеральские погоны.
Однако за все приходилось платить, – так, на личную жизнь времени просто не оставалось. Тем ценнее, что Романовский даже в крайнем цейтноте не терял простых человеческих качеств. В Екатеринодаре он взял на иждивение двух детей офицера-Добровольца; впоследствии его самого постигла тяжелая утрата: зимой 1919/1920 года в Таганроге умер от холеры пятнадцатилетний сын Михаил. Отец тяжело переносил горе, хотя всячески пытался скрывать это, не желая демонстрировать человеческую слабость.
Как мы уже знаем, в 1918–1919 годах очень непросто складывались отношения Ивана Павловича с иными сослуживцами и подчиненными. При желании можно вместе с мемуаристами насчитать несколько категорий лиц, так или иначе бывших недовольными и по политическим, и по личным причинам.