Налицо также либо полная неосведомленность, либо игнорирование факта сосредоточения на левом фланге орловского участка отборных резервов противника – Латышской и Эстонской стрелковых дивизий, переброска Червоных казаков и других резервов. Освободившиеся после успехов в Поволжьи, на Урале и в Сибири (а затем и под Петроградом) силы Красной Армии стали перебрасываться на южное направление. Сомнителен и расчет на полную административную парализацию Советской Республики путем овладения столицей…
Затем необходимо вспомнить циркуляр от 21 августа 1919 года о воссоздании в Вооруженных Силах Юга России регулярных «традиционных» частей – полков старой Российской Императорской Армии, составленный Романовским и инспектором формирований генералом Н. М. Киселевским. Этот документ устанавливает только один вариант строительства армейской войсковой структуры: «Развертывание Вооруженных Сил на Юге России основывается на формировании регулярных частей», которое «должно вылиться в форму воссоздания старых частей русской армии». То есть такой путь Романовский не просто признавал главным, а утверждал как единственный.
Это чрезвычайно важно, так как ранее просто не учитывалась несомненная для нас связь всплеска духа наживы летом 1919 года с начатым возрождением ячеек, а затем и подразделений и частей старой армии (прежде всего многочисленных полков регулярной кавалерии). Вот как пишется об этом в истории 1-го гусарского Сумского полка: «Реализация военной добычи была единственным источником, дававшим возможность эскадронам продолжить формирование и развертывание в соединения, являвшиеся преемниками старых славных полков». Только 8 апреля 1920 года, после смены Главнокомандующего, произошло признание порочности этого пути, причем главным злом были названы «громадные обозы, жившие большей частью на счет мирного населения и совершенно не дававшие фронту бойцов». Приказ Врангеля от 16 апреля 1920 года гласил: «Иметь имущество отдельных ячеек, состоящих из кадров полков старой Русской Армии, запрещаю и считаю это преступлением».
Наконец, была весьма субъективной кадровая и дисциплинарная политика, прежде всего в отношении строевых начальников. Генерал-майор Н. Д. Неводовский, вполне расположенный к Ивану Павловичу, его давний знакомый и однокашник, прямо писал: «У генерала Романовского была одна слабость: слабость к доблестным боевым офицерам. Им он многое готов был простить; для них всегда находилось теплое слово и добрая улыбка». А это уже напрямую связано с отношением командования и Штаба Вооруженных Сил Юга России к морально-дисциплинарному разложению и проблеме борьбы с ним…
Анализ собрания приказов по Добровольческой Армии за осень 1918 – весну 1919 годов заставляет нас сделать вывод о нежелании или неумении командования водворить порядок. На полугодовой период приходится только 10 приказов, касающихся наказаний. Затем, из семи случаев вынесения смертного приговора в пяти Главнокомандующий помиловал или заменил расстрел на разжалование либо каторжные работы. Среди обвинений – четыре случая большевицкой агитации, два случая грабежа и мародерства, одно убийство однополчанина (расстрел утвержден и произведен), одно «самовольное оставление караульного помещения» и в двух случаях причины не указаны. Как видим, наказания за дисциплинарные и имущественные проступки и преступления крайне редки, особенно на фоне все более широкого их распространения. Чаще непосредственные начальники не только скрывали затребованных к аресту дебоширов и мародеров, числя их умершими, но и просто не подпускали следственные комиссии, периодически прибывавшие для разбора жалоб на опьяненных безнаказанностью строевиков.
Один из бессильных приказов Деникина – от 25 декабря 1918 года – грозил разжалованием, исключением из службы или заключением на срок от двух до шести месяцев «за бесчинство и буйство, а равно за нарушение правил благочиния в публичном месте при обстоятельствах, особенно усиливающих вину, как то: с обнажением оружия, стрельбой в воздух, в присутствии толпы и т. д.». Как видно из текста, такие деяния совершались преимущественно в городах, где имелись упомянутые общественные места. «Героями» часто становились офицеры-фронтовики, прибывшие с позиций на кратковременный отдых и успевавшие заслужить определение «в бою незаменимые, в тылу невыносимые». И даже не слабость санкций и не вялое их применение было главной причиной. Современники точно подметили «надрывность» пьяного веселья и буйства, вызванных острой потребностью «забыться». Постоянное пребывание в боевой обстановке, частые многоразовые атаки за день, огромные потери и нередкие рукопашные резко повышали нервно-психическое напряжение, требовавшее энергичной разрядки любой ценой.
Понятно, что в условиях хронической нехватки пополнений и больших потерь командование (и в первую очередь начальник Штаба Главнокомандующего) было обеспокоено исключительно боевыми качествами и верностью личного состава, по сравнению с которыми небоевые проявления отодвигались на второй план. Но в погоне за боеспособностью исчезала забота о моральном облике Армии и отношении к ней населения. В итоге интеллигентско-обывательские и буржуазные круги быстро начинали попросту бояться буйных «освободителей» с не меньшей силой, чем раньше ждали их прихода, – не говоря уже о крестьянах и рабочих. К сожалению, следует признать, что за тактической целесообразностью в данном случае Романовский не увидел политических последствий.
Существует точка зрения, что Деникин собирался после занятия Москвы отдать под суд генерала Шкуро, чьи войска особенно скандально прославились. Но при этом Романовский принимал того же Шкуро, по словам последнего, «очень ласково и гостеприимно». Впрочем, впоследствии Романовский ревниво пресекал его попытки вторгаться в политические вопросы. Но давний и близкий сослуживец Ивана Павловича генерал Ю. Н. Плющевский-Плющик, генерал-квартирмейстер Ставки, продолжал тесно общаться и даже был на «ты» с буйным кубанцем, предупреждая Шкуро о предполагавшемся аресте и суде в случае оперативного неповиновения. Еще удивительнее, что в конце 1919 года, после всех «художеств» Шкуро, Романовский продолжал вне службы доверительно общаться с ним и симпатизировал настолько, что выдвигал на должность Командующего формируемой Кубанской Армией. Яркий пример упомянутой выше «слабости к доблестному офицеру»…
Непомерно раздутые хозяйственные и штабные структуры в основном подчинялись Главному Командованию Вооруженных Сил Юга России, а не составляющим их войсковым соединениям. Необходимость решительного сокращения этих структур обсуждалась постоянно, но никаких реальных шагов не предпринималось. Разумеется, Романовский не мог вникать во все детали давно назревшей оздоровительной реорганизации, но начать ее и взять под свой контроль было не только нужно, но и входило в обязанности начальника Штаба Главнокомандующего. Кстати, именно на многочисленные тыловые должности устремлялись те самые генералы и полковники, которых Романовский отправлял в резерв чинов. То есть кадровая проблема не решалась, а лишь загонялась внутрь.
Осенью – зимой 1919 года, по мере роста неудач на фронте, быстро нарастало недовольство и озлобление против высшего командования. Подобные настроения имеют тенденцию персонифицироваться, обращаясь на конкретных личностей, причем зачастую совершенно иррационально и необъяснимо. Конечно, Деникину было далеко до корниловской популярности и алексеевского авторитета, офицерство видело в нем либерализм и слабоволие; энергичный же Романовский, пользовавшийся неограниченным доверием Главнокомандующего, считался виновником всех неудач и именовался «злым гением», «социалистом», «жидомасоном» и прочими броскими эмоциональными штампами.
Очень симптоматичен образ, употребленный в одной из частных бесед и отсылавший к фигуре А. А. Аракчеева при Императоре Александре I. При трезвом анализе быстро выясняется, что Аракчеев по своему положению никак не мог воздействовать на политику Императора. Фактически он играл роль «перчаток», в которых Александр проводил наиболее непопулярные мероприятия; в итоге возмущение обрушивалось на Аракчеева, тогда как самодержец оставался незапятнанным. Именно поэтому и на Романовского падал гораздо больший негативный поток, чем на Главнокомандующего.
Не вызывает сомнений, что Иван Павлович прекрасно понимал это и совершенно добровольно принял на себя удар, чтобы «прикрыть» Деникина, признательность которого была просто безгранична. Поначалу Романовский просто не обращал внимания на недовольное ворчание, относя его к «мелочам». Но довольно быстро он начал прозревать и понял исключительную тяжесть своего положения. В минуту редкой душевной слабости приоткрывалась завеса холодной выдержки и обнаруживалась страстная, эмоционально напряженная до предела натура. Слова, произнесенные Романовским при этом, заслуживают того, чтобы быть приведенными полностью:
«Главнокомандующий одинок. Со всех сторон сыплются на него обвинения. Обвиняют его даже те, которые своим неразумием или недобросовестностью губят наше дело, – ведь таких много. Все партии стремятся сделать из него орудие своих целей. Бесконечно тяжел его жребий. Но я не покину его; пусть обвиняют меня в чем угодно, я не стану защищаться; буду счастлив, если мне удастся принять на себя хоть часть ударов, сыплющихся на него. В этом я вижу свою историческую задачу. Но тяжело, ох как тяжело быть таким щитом. Чувствую, что паду под тяжестью этого креста, но утешаю себя мыслью, что сознательно и честно исполнил свое назначение».
«Он не удержался от слез и замолчал»… Остается только надеяться, что мемуарист максимально точно передал эти слова. Друг познается в беде, и Романовский с высочайшим достоинством и бескорыстием продолжал преданно быть с Деникиным до самого конца. Со своей стороны, и Антон Иванович не только всецело верил своему соратнику и другу, но и понимал, что более таких людей вокруг него нет. Этим, а не только человеческой симпатией и благодарностью объясняется категорический отказ Деникина от сыпавшихся на него советов сместить Романовского. Главнокомандующий реагировал бурно, до бессвязности в репликах и дрожи в голосе: «Сменить… Легко сказать!.. Мы с ним, как два вола, впряглись в один воз… Вы хотите, чтобы я теперь один тащил его… Нет! Не могу… Иван Павлович – единственный у меня человек, которому я безгранично верю, от которого у меня нет секретов… Ох, тяжело! Силы духовные оставляют меня…»