Упреки в адрес начальника Штаба Главнокомандующего касались, как уже упоминалось, и политических убеждений, и властолюбия, и материальных злоупотреблений. Иные сообщались ему в лицо под предлогом «доверительного» и «заботливого» предупреждения об опасности – например, об отправке заграницу в личных целях целого парохода с дефицитным товаром вроде табака. Контекст очевиден – якобы подготовка средств для ухода из России. Впрочем, разнообразные «панамы», то есть крупные махинации, были вообще обычными для того времени. Так, уже при Врангеле о генерал-квартирмейстере Штаба Главнокомандующего генерале Г. И. Коновалове рассказывали, что по его вине на фронт вместо заканчивавшихся патронов был доставлен эшелон с мороженой рыбой… Таким образом, наветы не были оригинальны, силу же обретали только в определенных обстоятельствах. Деникин писал: «Оглушенная поражением и плохо разбиравшаяся в сложных причинах его офицерская среда волновалась и громко называла виновника [83] . Он был уже назван давно [84] – человек долга и безупречной моральной честности, на которого армейские и некоторые общественные круги – одни по неведению, другие по тактическим соображениям – свалили тяжесть общих прегрешений [85] ».
Необходимо задаться вопросом об источниках клеветнических слухов и обвинений. Как видим, сам Деникин четко подчеркнул, что обвинения в адрес Романовского возникли задолго до катастрофы. Более того, они в силу своей специфики явно могли исходить только из той среды, к которой принадлежал и он сам. Теперь самое время вспомнить прежде всего Драгомирова и Лукомского, помощников Деникина по военной и гражданской части, так или иначе «отодвинутых» от власти при встречном усилении позиций Романовского и не забывших об этом, а также и другие «армейские круги», упомянутые Деникиным крайне глухо и анонимно.
Совершенно по-особому складывались отношения с честолюбивым и энергичным генералом Врангелем.
При поступлении в Добровольческую Армию барон долго беседовал с начальником Штаба, а впоследствии оставил любопытное замечание, что тот произвел «впечатление прекрасно осведомленного и очень неглупого». Узнавая Ивана Павловича ближе, Врангель начинал досадовать на совершенно чуждый ему руководящий стиль: «Генерал Романовский в большинстве случаев уклонялся от решительного ответа, не давал определенных обещаний, избегал и отказов»; Штаб «проявлял полное отсутствие самостоятельности, как будто даже боялся последней, постоянно ссылаясь на то, “что скажет Иван Павлович”, “как посмотрит Иван Павлович”». Заметим, что явное сосредоточение главной работы Штаба под контролем одного человека свидетельствует о проблемах с организацией нормальной, равномерной деятельности всех управлений и отделов – проблемах, чреватых административным параличом или изоляцией.
Весной 1919 года возникли споры по организационным и оперативным вопросам, и их обострение в основном исходило от Врангеля, который уже в апреле не только критиковал планы Романовского, но и вообще отказывался их выполнять. Налицо было жесткое давление на Ставку, вызывавшее усиление недовольства в ней. В июне Романовский прямо говорил о недопустимости тона возражений, когда Врангель «не просит, а требует, почти приказывает». В конце месяца Иван Павлович сделал попытку объясниться с бароном, чьи действия расценивал как недоброжелательность. Врангель отвечал, что «никакого недоброжелательства с моей стороны нет, что если я подчас с излишней горячностью и высказываю свое мнение, то это исключительно оттого, что я не могу не делить горестей и радостей моих войск и оставаться безучастным к тяжелому положению армии». Казалось бы, инцидент был исчерпан, генералы объяснились и по русскому обычаю расцеловались на прощанье. Но весьма показательно, что в самом начале грандиозного наступления, на гребне удачи, Врангель уже оценивал положение армии как тяжелое; к сожалению, Романовский этих слов не услышал или не оценил.
Следующим водоразделом их отношений в июле 1919 года стали пополнения Кавказской Армии и «Кубанский вопрос». Романовский обвинял Врангеля в оппозиции, то есть неподчинении Главному Командованию. Барон весьма прозрачно писал: «Чья-то незримая рука искусно вела закулисную игру, чья-то злая воля удачно использовала слабые струны Главнокомандующего», – не объясняя, правда, каким образом ему становились известны дискредитирующие его секретные документы деникинского Штаба.
Врангель приходил к выводу о непригодности Деникина в качестве подлинного лидера. По словам одного из современников, «Деникин властью тяготился. Врангель был создан для власти». Тем сильнее со временем нарастала неприязнь барона к Романовскому, благодаря усилиям которого Главнокомандующий, несмотря ни на что, сохранял лидерство…
В конце декабря 1919 года, понимая настроения барона, масло в огонь неудачно подлил Романовский, упрекнувший начальника Штаба и друга Врангеля, генерала П. Н. Шатилова, в самовольном отъезде с фронта, хотя это было разрешено ему Деникиным. Более того, соответствующие телеграммы вручались Шатилову и Врангелю на каждой станции по ходу их движения в Ставку. В результате по прибытии барон бросил в лицо Ивану Павловичу обвинение в интригах, хотя и оговорился, что персонально никого не имеет в виду.
Приближался неизбежный взрыв и недоставало только повода. Уже уволенный от службы по собственному прошению, Врангель отправил Деникину пространное письмо, резко критиковавшее все провалы управления и стратегии, содержавшее личные выпады и близкое по форме и содержанию к политическому памфлету. Барон, получив отставку, явно не собирался складывать оружие. Характерно, что и Деникин, и сам Врангель опубликовали в своих воспоминаниях лишь выдержки из знаменитого письма, но так и не решились привести его целиком; видимо, у обоих были на то свои причины. И именно отсюда можно отсчитывать дни окончательного кризиса. Распространенное в многочисленных копиях, письмо Врангеля сформулировало и систематизировало те панические и озлобленные настроения, которые буквально витали в воздухе.
Так или иначе, но атмосфера вокруг Ивана Павловича до предела сгустилась к началу марта 1920 года. Отовсюду, особенно со стороны тыловых паникеров, распространялись все более нелепые слухи и ужасные обвинения. Настроения этой категории уже требовали искупительной жертвы предводителя. И если Деникин в силу остатков субординации и сохранял власть, то во многом благодаря тому, что его «злой гений» принимал основную тяжесть удара на себя.
В Новороссийске, куда переместилась Ставка, под крылом коменданта города возник «Союз офицеров тыла и фронта», который действовал весьма хаотично. Устраивались собрания, сильно смахивавшие на офицерский митинг, где «страсти бушевали, в выражениях не стеснялись, чтобы обвинить и очернить главное командование. В особенности поносили начальника штаба генерала Романовского. Один молодой офицер, подбежав к председательскому столу, бросил на него свой кошелек, крикнув: “Тут все мои деньги! Отдайте их (тут он прибавил дурное слово) Романовскому! Пусть только поскорее уберется из армии!”» Налицо всплеск неуправляемой истерии, неподвластной никакой осмысленной силе; в то же время в этой ситуации достаточно было малейшей искры, чтобы вызвать крайние эксцессы. Более умеренные и более малочисленные понимали это и чувствовали, что «страшной угрозой является появившееся в литографированном виде письмо генерала Врангеля к генералу Деникину» и «если это письмо станет известно толпе – не обойтись без взрыва». Следовательно, агитация Врангеля падала на благодатную почву и находила живейший отклик в массе, слышавшей только то, что она желала услышать.
По свидетельству отца Георгия Шавельского, Протопресвитера Вооруженных Сил Юга России, возобладали все же умеренные настроения, хотя при строгом разборе нам трудно счесть их таковыми. Была составлена депутация из офицеров, которую предполагалось направить к Деникину для высказывания «желаний», а фактически – определенных требований. Уже это было симптомом назревшего мятежа. Однако никаких конкретных предложений высказано так и не было (или об этом молчат мемуаристы), что либо характеризует вздорность и беспрограммность недовольства, либо скрывает прямое намерение сменить командование.
Вначале, 6 марта 1920 года, в штабной поезд Деникина направился отец Георгий – старый знакомый Романовского еще со времени учебы последнего в Академии Генерального Штаба, где теперешний Протопресвитер был священником академической церкви. В дальнейшем они часто встречались и на Русско-Японской, и на Великой войне, и в Ставке в 1917 году. Отец Георгий утверждал, что между ними «были отличные, сердечные настроения» и высказывал убеждение в неспособности Романовского «пойти на какую-либо гадкую, не достойную офицера сделку со своей совестью». Скорее всего, Протопресвитер был вполне искренен и чистосердечно переживал за судьбу Ивана Павловича. Но фактически, вопреки своим намерениям, он оказался посредником – пусть и наиболее подходящим из неприемлемых вообще – между «офицерским совдепом» и командованием.
Деникин отказал Шавельскому в приеме, но Романовский приветливо пригласил его к себе. Отец Георгий стал говорить о «ненависти слепой, не знающей границ, способной на что угодно. Ни остановить ее сейчас, ни ослабить нет человеческих сил и способов». Упомянув о готовившемся нападении, Протопресвитер умолял начальника Штаба уйти с должности как можно скорее. Романовский ответил, что давно хочет уйти, зная о ненависти к нему армии, неоднократно подавал рапорты об этом, но всякий раз получал отказ. Более того, Романовский прекрасно понимал пагубность положения, потому что, вызвав одного из самых непримиримых активистов офицерской организации, лишь предупредил о перспективе предания военно-полевому суду: реальных сил для приведения обещания в жизнь попросту не было. На следующий день отца Георгия в присутствии начальника Штаба принял Главнокомандующий, который, выслушав его, отказался отпустить Романовского. Шавельский возразил: «Чего же вы хотите дождаться? Чтобы Ивана Павловича убили в вашем поезде, а вам ультимативно продиктовали требования? Каково будет тогда ваше положение? Наконец, пожалейте семью Ивана Павловича!» В конце разговора Деникин был совершенно подавлен, но решения так и не принял.