лично побежал за живущим поблизости врачом, то есть фактически на несколько минут скрылся из виду. И тут надо вспомнить о том, что, по одному из свидетельств, после того, как Харузин не смог попасть на лестницу и в помещение беженцев, он бросился в направлении квартиры военного агента – то есть именно Агапеева, после чего исчез как по волшебству. Отсутствие Агапеева совпало именно с данным событием.
Ясно и назначение на место Агапеева фон Лампе, чья деятельность могла способствовать определенному направлению расследования. Вполне вписывается сюда и задержка с отправкой из Крыма адъютантов Романовского, способных обеспечить хотя бы элементарную безопасность.
Абсолютно неуклюжа попытка Агапеева свалить вину за необеспечение безопасности генерала на англичан, которые отчетливо указали ему, что «о большом заговоре на жизнь генерала Романовского знали все» (этого не отрицает и сам Агапеев). Более того, Агапеев заявлял, что убийца мог быть совсем не обязательно русским, как будто иностранцы имели какие-либо мотивы желать смерти Романовскому… Совершенно закономерно, что тут же поползли «слухи не только о вине русских властей в Константинополе в непринятии против убийства предупредительных мер, но чуть ли не даже о причастности их к этому убийству, муссируя слух о “большом заговоре”». Воистину, дыма без огня не бывает…
Оценки убийства Романовского, опубликованные и Агапеевым, и фон Лампе, и многими другими авторами, поразительно однообразны – «отвратительная картина политической мести». Любопытен, однако, смысловой оттенок из дневника фон Лампе: «Впечатление от этого убийства липкой грязи. Зачем надо было убивать человека, уже ушедшего от власти. Здесь не могло быть желание освободить армию от человека с вредным влиянием, что оправдывало бы факт убийства [88] , а месть – да стоит ли, уж лучше мстить Троцкому и др.» То есть он признает убийство Романовского нецелесообразным только после его ухода от власти, а до того вполне допускает?
Наконец, сам Врангель в своих «Записках» просто пересказывает версию Агапеева; совершенно не оригинален мемуарист, добавляя: «Подлое убийство из-за угла». Но буквально на следующей странице Врангель роняет упоминание, что «на убитом генерале Романовском в боковом кармане кителя [89] оказалось перлюстрированное письмо генерала Шатилова». Таким образом, оказывается, что и после формального ухода от власти Романовский продолжал вести наблюдение за Врангелем, ибо Шатилов был при нем столь же близким и доверенным лицом, как Романовский при Деникине, – отличаясь лишь тем, что, кроме барона, о нем почти никто не отзывался положительно. Учитывая вышеизложенное, устранение Романовского продолжало быть актуальным даже после его отъезда.
Обращает на себя внимание и сама осведомленность Врангеля о содержимом каждого конкретного кармана убитого, хотя все бумаги вроде бы Агапеев и производивший досмотр поверенный в делах Якимов решили передать Деникину. При этом для точной идентификации данных документов требовались серьезные усилия, ибо, помня характер ран, бумаги должны были быть залиты кровью. Выходит, даже за убитым Романовским велось тщательное наблюдение.
Наиболее эмоционально происшедшую драму подытожил генерал Шкуро: Романовский пал, «сраженный из-за угла пулей убийц, бессознательно творивших дело высокопоставленных заговорщиков»; предельно ясно, на кого указывает отставленный Врангелем буйный кубанец…
Даже с оповещением о гибели Ивана Павловича происходили странные вещи. Агапеев отправил соответствующие телеграммы, в том числе и вдове генерала, но писал о запрещении союзников опубликовать сообщение о случившемся, которое было обойдено только информационным листком «Русское Эхо», и то в списке «скончавшихся». В Крыму известие было получено, и 27 марта Штаб Главнокомандующего посетил панихиду по Романовскому в севастопольском соборе, где присутствовал и Врангель. О дальнейшей судьбе семьи Ивана Павловича в эмиграции сведения практически отсутствуют.
Трудно представить более трагичную судьбу. Быть верным сподвижником Деникина – и казаться его злым гением. Проводить политику Главнокомандующего – и принимать всю ответственность, прежде всего проклятия за нее, на себя. Работать на износ во имя идеи – и не заметить ее перерождение. Планировать поход на Москву – и оказаться в Константинополе. Сражаться за Россию – и быть похороненным на чужбине. Руководить русскими добровольцами – и пасть от руки русского офицера.
Закончить хочется словами генерала Трухачева: «В судьбе Ивана Павловича мы видим трагедию не понятого в массе человека, стоявшего выше нее и заплатившего за чистое служение своему долгу своею кровью».
Таковы парадоксальные и страшные гримасы Гражданской войны…
Р. М. Абинякин
Генерал-лейтенант А. Г. Шкуро
Eсли попытаться представить себе портрет типичного Белого казака, олицетворяющего казачью вольницу, не признающую никаких законов и предписаний, кроме «правды степных просторов», то, пожалуй, лучшего примера, чем генерал Шкуро, не найти. Лихой казак-партизан, бесшабашный гуляка, человек, бо́льшую часть своей жизни проведший в боях и походах, «степной волк», как называли его современники, он стал во многом таким же «образом» Гражданской войны, как и его боевые товарищи – «волки-шкуринцы».
Основным источником биографии Шкуро являются его воспоминания, опубликованные в Буэнос-Айресе в 1961 году. Их запись (со слов самого Шкуро) и литературную обработку сделал еще в 1920–1921 годах в Париже полковник В. М. Бек. Мемуары производят впечатление явно незавершенных (последний эпизод 24-й главы – награждение Шкуро английским орденом Бани в ноябре 1919 года) и, возможно, по этой причине их не стали публиковать в 1920–30-е годы. Позднее Бек переехал в Южную Америку, где скончался в 1944 году, а в 1960 году уцелевшая рукопись была передана вдовой полковника издательству «Сеятель» в Буэнос-Айресе, там и вышло единственное издание этой книги на русском языке. В России первое полное издание «Записок белого партизана» было осуществлено в 1991 году.
Но наличие авторских «Записок» не избавило историографию от множества ошибок и разночтений. Фамилия генерала вызывала у советских авторов некоторое злорадство, причем подчеркивалось, что «настоящая фамилия генерала – Шкура (с ударением на первом слоге. – В. Ц. ), измененная им для благозвучности в Шкуро». В статье, опубликованной в 1918 году в белогвардейском журнале «Донская Волна», его называли «Полковник Шкура» (с ударением на втором слоге). А в аналогичной статье в 1919 году – уже уважительно: «Генерал А. Г. Шкуро». Возможно, что на эту перемену оказал влияние полученный Андреем Григорьевичем генеральский чин.
Биография Шкуро до 1914 года во многом типична для казачьих офицеров того времени. Родился в Екатеринодаре 19 января 1887 года. Его отец Григорий Федорович происходил из зажиточных кубанских казаков станицы Пашковской, расположенной недалеко от Екатеринодара, служил в одном из наиболее привилегированных кубанских полков – 1-м Екатеринодарском. Традиционная казачья семья, с крепкими устоями, прочным домашним укладом. Григорий Шкура, закончивший службу в чине полковника, в молодости еще простым казаком участвовал в Русско-Турецкой войне 1877–1878 годов, а затем в Ахал-Текинской экспедиции в Туркестане в 1881 году, в многочисленных экспедициях против горцев на Кавказе. Мать, Анастасия Андреевна, также коренная казачка, дочь священника.
Раннее детство будущего Белого генерала прошло в станице Пашковской, как рассказывал он сам, «в оживленных играх и ожесточенных сражениях с одностаничниками – казачатами», что приносило «немало огорчений матери, не успевавшей чинить вечно изорванную одежду». Когда Андрею исполнилось 8 лет, его отдали в станичную школу, а затем в подготовительный класс Александровского реального училища.
В 10 лет его вместе с другими казачатами отправили в Москву, поступать в 3-й Московский Императора Александра III кадетский корпус. Кадетские годы летели быстро. Уже в детстве сложились черты характера будущего генерала – подвижность, горячность, стремление постоять за себя, упрямство. В то же время стремление постоянно быть впереди других, «искать приключения», открытость в общении, независимость делали его своеобразным «лидером» в кадетской среде.
В 1905 году «брожение умов», охватившее Российскую Империю, не миновало и стен кадетских корпусов. В корпусе возник конфликт, до смешного похожий на пресловутый мятеж на броненосце «Потемкин». Из-за «неудовлетворительного качества подаваемых котлет» начался «кадетский бунт», воспитанники старших классов на целую ночь захватили здание корпуса и потребовали увольнения нескольких преподавателей. И хотя прибывший для разбирательства Главный Начальник военно-учебных заведений Великий Князь Константин Константинович принял требования кадет, Шкура и еще несколько зачинщиков «бунта» были исключены из корпуса, правда, через месяц их восстановили снова.
Строгая отповедь отца отрезвила кадета, вернувшегося домой с повинной. Молодое «увлечение революцией» быстро прошло, и теперь его гораздо больше привлекало успешное продвижение по служебной лестнице. Успешно окончив кадетский корпус, Шкура поступил в Николаевское кавалерийское училище, в казачью сотню. Интересный факт – тактику в училище ему преподавал будущий Донской Атаман А. П. Богаевский.
Кадетское воспитание не прошло даром. Юнкер Шкура учился хорошо, увлекался верховой ездой, джигитовкой. Но характер не давал покоя. И даже будучи произведенным в портупей-юнкера, он очень скоро был разжалован за участие в юнкерской пирушке. В мае 1907 года Шкура окончил «Гвардейскую Школу» и на плацу в Петергофе из рук самого Императора получил приказ о производстве в офицеры.
После шумного торжества в петербургских ресторанах молодой хорунжий отправился хоть и не в Гвардию, но в не менее славный 1-й Уманский бригадира Головатого полк, ведущий свою историю еще с 1788 года, от переселенных на Кубань Екатериной II запорожских казаков. Вернув