Ни одна пуля не задела барона, даже выпущенная кем-то заполошная пулемётная очередь. Наверное, слишком сильным было нервное возбуждение и слишком неслыханным делом - стрельба, почти в упор, по тому, кто водил их в бои, кто - и это должны были понимать - только что вытащил из красной западни, но сейчас становился призраком неминуемой гибели: измены Унгерн бы не простил и на дивизию обрушились бы новые репрессии.
Роман Фёдорович вернулся в расположение монгольского отряда Сундуй-гуна, не тронувшегося с места при ночном переполохе. Там он провёл не меньше двух дней, за которые попробовал добыть какие-нибудь сведения о бригаде Резухина. Однако та сразу же после убийства генерала разделилась на небольшие группы и растворилась в степных пространствах. Посланным искать Резухина офицерам Унгерн приказал передать, что намерен отступать на юго-запад, очевидно, на тракт, ведущий в Улясутай, - а сам дал монголам днёвку в ожидании вестей. Но вместо вестей он дождался лишь новой измены...
Тем временем та бригада, которая до роковой ночи 19 августа находилась под личной командой начальника дивизии, неудержимая в своём порыве, продолжала бег на восток, к Хайлару. Теперь полки вёл войсковой старшина Костромин.
Да, тот самый Костромин. Незадолго до описываемых событий он присоединился к Азиатской дивизии, а сейчас был выбран её начальником как старый знакомый генерала Чжан Куй-У. И Чжан Куй-У оказался на высоте, в обмен на сданное унгерновцами оружие выплатив денежную компенсацию, предоставив продовольствие и проезд до станции Пограничная, откуда вновь начиналась русская, подвластная белым территория. Много лет спустя Атаман Семёнов с грустью писал, что генерал Чжан Куй-У «был умерщвлён впоследствии Чжан Цзо-лином», и как знать, не поплатился ли свойственник и «названый брат» Унгерна за свою чрезмерную преданность русским интересам и не был ли он искренен, когда со слезами на глазах говорил после получения известий о конце Азиатской дивизии: «Извините меня, но мне так больно слышать об этом. Барон Унгерн был прекрасный человек и мой большой друг».
Барон в эти дни был ещё жив, но о нём и вправду можно было уже говорить в прошедшем времени.
Самый распространённый в литературе рассказ о том, как Унгерн попал в руки врагов, гласит, что окружавшие его монголы, опасаясь дольше оставаться при обречённом генерале, но не решаясь расправиться с «воплощённым богом войны», неожиданно набросились и связали барона, оставив его затем в степи, где на связанного и наткнулся красный разъезд. Но если первая часть рассказа соответствует истине - барон действительно был схвачен монголами - то дальнейшее протекало совсем не так: красный разъезд в 15—20 конных 22 августа 1921 года случайно выскочил на отряд Сундуй-гуна и с криком «ура» атаковал его.
А Унгерн всё ещё ничего не понимал или, вернее, не хотел понимать: слишком много подлости и предательства сгустилось вокруг него в эти последние дни. Он сам был жесток, и нередко - чрезмерно и неоправданно, он мог под влиянием минутной вспышки расправиться со своими же, но он никогда не предавал доверившихся ему людей и сейчас продолжал убеждать себя, что его везут по следам уходящего в Маньчжурию «войска», связыванием лишь обезопасившись от каких-либо его резких поступков. Поэтому он, сориентировавшись, очевидно, по солнцу, ещё объяснял монголам, «что они взяли неверное направление» и «могут наткнуться на красных»...
Для монголов появление красного разъезда, по-видимому, не было неожиданностью, и они при первом же «ура» безропотно бросили оружие, несмотря на своё численное превосходство. Кстати, численность отряда Сундуй-гуна в этот момент тоже говорит о запланированной заранее измене: по одному из свидетельств, красным сдалось «человек 30», по другим - 90, - изначально же, когда барон после бегства дивизии прискакал к Сундуй-гуну, под командой князя числилось около пятисот всадников. За время днёвки, таким образом, тот должен был отослать основную часть отряда, оставив при себе лишь сообщников, и, очевидно, в это же время были вырезаны все русские чины, состоявшие при монголах.
Итак, монголы ждали встречи; но не ждал её барон Унгерн, решивший, что произошла предсказанная им роковая ошибка, и теперь кричавший на растерявшихся, как ему казалось, всадников Сундуй-гуна: «Красные идут, в цепь!» Это слышали и советские разведчики, атаковавшие совершенно серьёзно, так что войсковые командиры РККА, пожалуй, могли с полной уверенностью докладывать: «...В бою в районе Ван-Курен[30] взят в плен барон Унгерн с тремя знамёнами и со свитой в 90 человек». Бой вполне мог бы разыграться, и послушайся монголы в ту минуту своего пленника — победа, скорее всего, оказалась бы на их стороне. Но для этого они должны были перестать быть предателями...
Генералу оставалось жить меньше месяца; финал его судьбы был предопределён, и может быть, не стоило бы привлекать специального внимания к этим неделям, если бы они не дали новой почвы для уже известных нам мифов.
Унгерна допрашивали несколько раз - от штаба красной бригады до судебного зала в Ново-Николаевске. Судебный фарс стал лишь демонстрацией безумия - не барона, а кликушествующих членов трибунала, - и холодного самообладания подсудимого, и делать из его материалов выводы о подлинном облике или планах Унгерна не представляется возможным. Гораздо интереснее в этом отношении допросы генерала его военными «коллегами» из вражеского лагеря, причём важнее оказывается не то, что говорит барон, а то, о чём он умалчивает.
С пленным обходились вежливо, и одного этого обстоятельства порой хватает, чтобы утверждать, будто и тот в свою очередь не только «охотно» согласился отвечать на вопросы, но и отвечал исчерпывающе и правдиво. «...Следовало найти какой-то предлог, оправдывающий и естественное любопытство, и понятное желание в последний раз поговорить о себе, о своих планах, идеях, “толкавших его на путь борьбы”, - высокомерно «проникает» в мысли своего персонажа один из сегодняшних авторов. - Наконец, оправдание было найдено: Унгерн заявил, что будет отвечать, поскольку “войско ему изменило”; он, следовательно, не чувствует себя связанным никакими принципами и готов “отвечать откровенно”».
Вновь подивимся, почему же чужая измена в глазах нашего современника становится основанием для измены собственной, и приглядимся к генералу повнимательнее.
Очевидец описывает человека спокойного, сдержанного, иногда улыбающегося (торжество победителя заставляет добавить: «кроткой виноватой улыбкой»). Он никогда не видел Унгерна раньше, слышал о нём, наверное, лишь громко разносившуюся молву и оттого как незначащую деталь отмечает, что пленный «курит папиросы» и даже «жадно тянется» к коробке с ними...
Советский политотделец не знает, что вообще Унгерн курит очень мало. Окружающие иногда видят в его руках то трубку, то папиросу или портсигар, но это лишь исключение - до такой степени, что полковник Шайдицкий, близко общавшийся с генералом в течение нескольких месяцев, специально отметит о нём: «не пил и не курил». И хотя человек может вернуться к почти оставленной привычке по множеству причин, - сразу просится на язык одна: волнение.
Строго говоря, в положении барона есть из-за чего волноваться и переживать. Наиболее чёткие отпечатки его фотографий, сделанных в плену, сохранили однако спокойный (удивительно спокойный для человека, уже стоящего в могиле!) и немного изучающий взгляд; он отлично владеет собой — а ведь сам признавался, что не может обороняться, ибо «нервы не выдерживают», и столь резкая и столь страшная остановка после бешеной скачки последних лет должна была, казалось бы, вызвать немедленный нервный срыв; но ничего подобного не происходит, и он только курит папиросу за папиросой (большевики ведь не знают, о чём это может говорить). Какой же бой ведёт генерал Унгерн-Штернберг?
Ответ могут дать опросные листы «военнопленного Унгерна». «Численность своей дивизии определить точно не может, штаба у него не было, всю работу управления исполнял сам и знал свои войска только по числу сотен»; «действовал вполне самостоятельно и связи в полном смысле слова ни с Семёновым, ни с японцами не имел. Хотя у него и была возможность установить связь с Семёновым, но он этого сам не хотел, т. к. Семёнов никакой активной материальной помощи ему не давал, ограничиваясь одними советами»; «себя подчинённым Семёнову не считал, признавал же Семёнова официально лишь для того, чтобы оказать этим благоприятное воздействие на свои войска»; «особых надежд на этот приказ (№ 15. - А. К.) не возлагал»; «дисциплиной (палочной. — А. К.) и держалось его войско. Теперь он не сомневается, что без него остатки его войск все разбегутся»...
Рассеянные по нескольким страницам протокола и тем более - по нескольким часам беседы, эти реплики проходят незамеченными, но стоит собрать их вместе, и... «если это и безумие, то в своём роде последовательное»...
Рассуждая о чём угодно, Унгерн незаметно для своих «собеседников», которые так, кажется, об этом и не догадываются, отводит любые расспросы, связанные с состоянием дивизии, бывшим и нынешним, и реальными планами координации действий от Кобдо до Владивостока. Возникает и впечатление, что он сознательно избегает обсуждения как «восточного», так и «западного» направления своих остающихся неизвестными планов: на востоке был Атаман Семёнов, туда стремилось «войско» барона - предавшее, но, быть может, всё-таки сохраняющее в своих рядах кадры для дальнейшей борьбы (генерал не ошибся, и самые непримиримые из его подчинённых ещё год сражались в Приморье), - а на западе пока держались группировки генерала Бакича, к которому примкнул разгромленный под Улясутаем Казанцев, и Кайгородова (первой из них судьба отмерит срок до декабря 1921-го, второй - до апреля 1922 года).
И напротив, в «беседе» возникает совершенно неожиданная тема «южного направления». «Унгерн считает неизбежным, - записывают ведущие допрос, - рано или поздно наш поход на Северный Китай в союзе с революционным Южным и, говоря, что ему теперь уже всё равно, что дело его кончено, советует идти через Гоби не летом, а зимой, при соблюдении следующих условий: лошади должны быть кованы, продвижение должно совершаться мелкими частями с большими дистанциями - для того, чтобы лошади могли добывать себе достаточно корму; что корма зимой там имеются, что воду вполне заменяет снег, летом же Гоби непроходима ввиду полного отсутствия воды».