Здесь мы впервые сталкиваемся с весьма интересной ситуацией: не только партийные и общественные деятели, но и казаки-Забайкальцы, несмотря на казачье происхождение Семёнова, фактически не признают Атамана «своим». Для них он, в сущности, не выразитель их интересов и (пока) не защитник их от большевиков, а вожак офицерско-добровольческой организации, которая воспринимается как «чуждая» и, в зыбких условиях января 1918-го, даже, пожалуй, как «провоцирующая гражданскую войну». Оценка Григорием Михайловичем боеспособности казачества оказалась явно завышенной, и ещё в большей степени это относится к надеждам на активное сопротивление станичников большевизму. В начале февраля Народный Совет был разогнан, и власть захватил единолично большевицкий Совдеп. Единственным благоприятным эффектом неудавшегося наступления стало начало реальной помощи небольшому отряду со стороны союзников по Антанте.
Конечно, эта помощь диктовалась отнюдь не альтруизмом: в лагерях на территории Иркутского военного округа находилось до 135 000 военнопленных австро-германо-турецкого блока, перспектива вооружения и использования которых на фронтах ещё продолжавшейся Великой войны чрезвычайно пугала союзников России. Атаман с успехом разыгрывал эту карту, представляя борьбу своего Отряда как попытки создания нового «противо-германского фронта», хотя в действительности до этого было ещё далеко. «При таких условиях поддержка зарождающегося белого движения прямо отвечала интересам держав Согласия», — отмечал много лет спустя Атаман, однако справедливость требует упомянуть, что он и сам не смущался принимать услуги тех военнопленных, которые изъявляли желание принять участие в борьбе против большевизма. Вообще надо сказать, что Особый Маньчжурский Отряд, начиная с февраля, всё больше и больше приобретает вид какого-то «интернационала». Монголо-Бурятский полк, несмотря на название, пополняется в основном русскими, зато в других частях появляются монголы и китайцы; проходящий в полосу отчуждения КВЖД Итальянский батальон (из бывших австрийских подданных, попавших в плен) делится с Атаманом пулемётами и автомобильным шасси, смастерить из которого броневик берутся трое бельгийцев, остающихся на русской службе; наконец, выделяет из своего состава около трёхсот добровольцев 2-я бригада 1-й Югославянской дивизии, также двигающаяся во Владивосток для отправки в Европу.
Но готовился к более серьёзному столкновению, конечно, не только Семёнов. «Центросибирью» (Центральным исполнительным комитетом Советов Сибири) был создан Забайкальский фронт, руководить которым приехал бывший прапорщик, социал-революционер С. Г. Лазо. Силы противника семёновцы оценивали (вряд ли сильно преувеличивая) в 2 500-3 000 человек с артиллерией. Напирая, большевики отжимали Маньчжурский Отряд на восток, в последних числах февраля подойдя к Даурии.
Кажется, именно тогда белым пришлось впервые столкнуться с проявлением их врагами не стихийного разгула и «эксцессов толпы», а сознательного садизма. «Серба Радославовича, взятого в плен в феврале месяце при Даурии, раздели донага, поставили в таком виде в снег и приставили к нему часовых, на глазах которых он должен был замёрзнуть, - свидетельствовали семёновцы. - Но когда Радославович потерял сознание и упал, изверги ушли; между тем несчастный очнулся и пустился бежать по направлению отряда[34]. На 12-ой версте его встретил разъезд отряда, одел и согрел, но руки и ноги оказались отмороженными, и теперь он калека». Ещё нескольких пленных впоследствии нашли распятыми «при помощи ружейных штыков, вбитых в руки и ноги». Естественно, что подобная картина не могла не породить ответного ожесточения, и в Маньчжурском Отряде, в свою очередь, начинаются расстрелы пленных.
Однако у Атамана были весомые причины сдерживать гнев своих подчинённых. Среди войск Лазо находился едва ли не в полном составе 1-й Аргунский казачий полк, и расправляться с поддавшимися советской пропаганде станичниками - значило отталкивать от себя население Забайкалья. Кроме того, время работало на семёновцев: начиналась весьма выразительная «наглядная агитация» со стороны набранных в красные отряды уголовников, в полной мере проявивших себя после взятия Даурии устроенным там погромом.
И всё-таки малочисленным войскам Атамана приходилось пятиться обратно к границе. Разрушая за собою железнодорожные пути, семёновцы отрывались от своих противников, не очень рвавшихся в бой, и уходили обратно на свою базу. В начале марта большевики стали оказывать давление на китайские власти, чтобы те не пропустили семёновцев в полосу отчуждения КВЖД, поставив таким образом измождённых белогвардейцев между молотом и наковальней: «Официально предложил китайцам или разоружить Семёнова, или выдворить из Манчжурии, - доносил 11 марта Лазо. - Нами даны гарантии неприкосновенности китайцев. Гражданская война не перейдёт границу. Китайцы заявили, что ими запрещён набор семёновцев в Китае и что они строго нейтральны». Однако Атаман сумел привлечь на свою сторону генерала Чжан Куй-У, в начале февраля назначенного вторым помощником китайского Главнокомандующего в полосе отчуждения, и отступил за демаркационную линию, перейти которую большевики не посмели. Надо сказать, что и в дальнейшем станция Хайлар, где Чжан Куй-У держал свой штаб, оставалась едва ли не более надёжным тылом семёновцев, чем постоянно интригующий Харбин.
В том, что «столица КВЖД» заслуживала именно такой характеристики, Атаману пришлось убедиться в ближайшие же недели, когда он оказался перед угрозой чуть ли не открытия нового фронта у себя в тылу - и отнюдь не против иноземцев.
В Харбине к этому времени было объявлено о создании целого «корпуса», хотя реально к концу марта сформировали лишь отряд полковника Н. В. Орлова численностью до трёх рот пехоты с четырьмя пулемётами и четырёхорудийной батареей. Возглавлять все русские силы в полосе отчуждения КВЖД был назначен генерал М. М. Плешков, не имевший ни серьёзного авторитета среди офицерства, ни необходимой энергии. Нужен был человек, более подходящий для подобной должности... и в начале апреля в Харбин приезжает адмирал А. В. Колчак.
Первоначально он, как вспоминал Семёнов, обуславливал своё участие в борьбе наступлением момента, «когда родина позовёт его», и теперь Атаман должен был испытывать немалую обиду, поскольку «позвала» Колчака вовсе не «родина», а всего лишь российский посол в Китае князь Н. В. Кудашев, в согласии с представителями Антанты убедивший адмирала направиться в полосу отчуждения. Первоочередной задачей Колчак счёл контроль над расходованием средств и воинского имущества, и на этой почве у него впервые начинает зарождаться предубеждение против Атамана. Семёновские реквизиции получали широкую известность и порождали массу слухов, будто добытые таким путём ценности реализуются в пользу отнюдь не войск, сражающихся на фронте, а отдельных лиц, причастных к этой операции. Доказательств, правда, так никогда и не было представлено (как и доказательств противного), но щепетильно-честный и импульсивный Колчак безусловно должен был возмутиться подобными порядками, в то время как Атаман, наверное, столь же искренне не понимал, почему он, командир единственного реально воюющего отряда, не мог прибегнуть к реквизициям, коль скоро руководство КВЖД играло в штабы и парады, фактически отказывая ему в систематической и планомерной помощи. Не могла у него вызывать симпатии и позиция адмирала, предполагавшая длительный период подготовки к борьбе против большевизма - к борьбе, которая на самом деле уже давно шла среди маньчжурских сопок. Очевидно, в таких условиях личный конфликт двух военачальников был неизбежен. Он и разразился при их личном свидании.
Колчак резонно настаивал, что для дальнейшей работы необходимо хотя бы распределить участки деятельности и оговорить условия и формы получения помощи из средств КВЖД; обиженный Семёнов заявил, что ему вообще помощь не нужна — если захочет, он сам найдёт себе источники снабжения. «...Я напомнил адмиралу, - рассказывал двадцать лет спустя Григорий Михайлович, - что, приступая к формированию отряда, я предлагал возглавление его и ему самому, и генералу Хорвату... В настоящее же время, когда я с ноября месяца прошлого года оказался предоставленным самому себе, я считаю вмешательство в дела отряда с какой бы то ни было стороны совершенно недопустимым...» И надо сказать, что Семёнов был безусловно прав в одном: в тогдашних условиях любое взаимное подчинение самостоятельно зарождающихся и независимо существующих сил могло быть не более чем актом доброй воли со стороны их руководителей.
Следует заметить, что неприязнь Колчака усугублялась тем, что адмирал видел в поведении командира Особого Маньчжурского Отряда приметы сильного японского влияния. В то же время реальные возможности для помощи со стороны Англии и Франции были весьма невелики, и выбор главного союзника следовало делать между Японией и Америкой. Однако последняя, помимо общей нерешительности и колебаний по «русскому вопросу», ту или иную степень своего участия обуславливала гораздо большим, нежели Япония, вмешательством во внутренние русские дела, стремясь оказывать давление на политику антибольшевицких сил постоянными и довольно бессмысленными заклинаниями о «демократии» и панической боязнью «реакции». Политика же японцев представляется не менее своекорыстной, нередко более грубой, но, пожалуй, и... более честной. Разумеется, у них были свои интересы на Дальнем Востоке, и именно этими интересами диктовались все их действия. Но будем справедливы: за достижение своих целей они готовы были платить не только реальной помощью - в первую очередь оружием - русским антибольшевицким формированиям, но и по самому большому счету - кровью своих солдат, проливаемой в боях с советскими войсками и партизанами. Эта помощь частично (оружие) уже была предоставлена, частично (направление экспедиционных дивизий) ожидалась с недели на неделю, а расплата... с расплатой можно было и подождать до восстановления Единой, Неделимой... и