А для Балаховича медаль поворачивалась оборотной стороной: коль скоро организовать и возглавить массовые восстания не удавалось, приходилось в качестве командира советского полка и начальника гарнизона Луги эти же восстания подавлять. Вернувшись из одной такой экспедиции, пьяный Балахович якобы говорил: «Теперь-то наверно не будут сомневаться в том, что я сторонник советского строя», и рассказавший об этом большевицкий автор в его словах услышал «иронию», хотя скорее можно было бы предположить в них горечь человека, вдруг ощутившего себя запутавшимся... И конечно, подобная обстановка способствовала развитию в людях худших качеств, тем более что подлинные цели формирования, по словам Пермикина, «держались в секрете даже от большинства офицеров».
Слово «офицер», крамольное на советской территории, здесь является скорее не оговоркой, а «проговоркой» и свидетельствует о том, что шило в мешке несдержанному на язык Балаховичу утаить было крайне трудно. Подозрительным для всякого «сознательного товарища» должен был казаться и сам внешний вид Лужского полка, многие из партизан которого, по воспоминаниям очевидца, «производили впечатление юнкеров».
«Через окно, выходящее во двор, видна группа спешивающихся всадников в защитных солдатских рубахах, со шпорами, при шашках и винтовках, - рассказывает другой, сам человек военный. - Все рослый, бравый народ, с драгунской выправкою. Всё будто по-старому - и форма, и седловка. Не хватает только погон на плечах, да вместо царской кокарды тёмное пятно на околыше.
Слышится обычная ругань, матерщина, прибаутки, смех...»
Генерал Г. И. Гончаренко, чьему перу принадлежит процитированное описание, в своих воспоминаниях, - правда, беллетризованных и не всегда достоверных, - вообще утверждает, что при первой же случайной встрече, только установив наличие общих знакомых по 2-й кавалерийской дивизии (куда входили Курляндские уланы), Балахович сразу разоткровенничался:
«— Черти полосатые!.. Посадили на собачий паек!.. Разведка (расположения немцев, - А. К.) - это только так, для блезиру!.. Усмиряй мужичье, не то на Волгу пошлём против чехов!.. Или на Дон, против деникинских белогвардейцев!.. Как вам это пондравится?
Он советуется со мной относительно предстоящего похода, чтобы “мужичье ненароком не взяло его в переплёт”... Ведь он же, ей-Богу, единомышленник, белогвардеец, контр!..»
«Троцкий - шеф, а в карманах у молодцов и господ офицеров до сих пор царские вензеля лежат!..» - вспоминает Гончаренко ещё одну откровенность Балаховича, который, если сказал именно так - скорее всего приврал (какие и почему вензеля должны были оказаться у вновь набранных партизан?); но вот построение его отряда на вечернюю молитву мемуарист якобы видел своими глазами, а это демаскировало «советский полк» не хуже любых вензелей...
С другой стороны, на крестьян привычная по «царской службе» команда «На молитву, шапки долой» перед строем балаховцев должна была производить впечатление благоприятное, и оно находило дальнейшее подтверждение, ибо командир Лужского полка быстро научился даже в ходе карательных экспедиций демонстрировать свою «контрреволюционную сущность»: во время лихих расправ страдали... местные коммунисты или работники «комитетов бедноты», а за Балаховичем всё прочнее и прочнее укреплялось прозвище «Батька» (самому же ему оно нравилось ещё и оттого, что заменяло невыносимое для уха «товарищ командир»...).
Но у центральной власти появлялись на его счёт определённые подозрения. Благонадёжность уже ставилась под сомнение, командира полка нервировали угрозами отправить на «междоусобный» Волжский фронт, и если сначала удавалось, ссылаясь на Троцкого, обходиться без комиссара, то к октябрю в полк, именовавшийся теперь «Особым конным полком 3-й Петроградской дивизии», стали присылать коммунистов. Беспокоил и Штаб Петроградского военного округа, придиравшийся к денежной отчётности (вполне вероятно, и вправду небезупречной). Балахович должен был чувствовать себя волком, окружённым кольцом красных флажков...
Узнав о том, что во Пскове представителями русского офицерства достигнуто с местными оккупационными властями соглашение, по которому при поддержке немцев начиналось формирование русских белогвардейских частей, он командировал за демаркационную линию штаб-ротмистра Пермикина и поручика Видякина с поручением оговорить условия перехода Особого конного полка во Псков. Балахович просил оставить его во главе полка, произвести в ротмистры, подтвердить дореволюционные офицерские чины остальному командному составу и сохранить структуру своей части, обещая привести 500 штыков, 200 шашек и 8 конных орудий, что в принципе соответствовало численности значительно возросшего в течение лета - осени Особого полка. Очевидно, готовясь к переходу (вряд ли это можно было бы сделать в последний момент), он тайно печатает листовку-воззвание:
«Братья-крестьяне!
По вашему призыву я, батька Балахович, встал во главе крестьянских отрядов. Я, находясь в среде большевиков, служил Родине, а не жидовской своре, против которой я создал мощный боевой отряд...
Объявляю беспощадную партизанскую войну насильникам. Смерть всем, посягнувшим на веру и церковь православную, смерть комиссарам [и] красноармейцам, поднявшим ружье против своих же русских людей. Никто не спасётся.
С белым знаменем вперёд, с верой в Бога и в своё правое дело я иду со своими орлами-партизанами и зову всех к себе, кто знает и помнит батьку Балаховича и верит ему»...
Это ещё отражение колебаний, выступать ли самостоятельно или присоединяться к формирующимся во Пскове регулярным войскам, - но течение событий вскоре заставило «Батьку» сделать решительный выбор.
«...Осенью 1918 года ему стало скучно, и он решил переметнуться на другую сторону», - читаем мы сегодня в исследовании, претендующем на историчность. На самом же деле «ему» стало бы, наверное, не скучно, а страшно, если бы Станислав Балахович вообще склонен был испытывать подобное чувство. Большевицкая петля сжималась всё туже, и копившееся напряжение разрядилось 26 октября столкновением в Спасо-Елеазаровском монастыре.
Древняя обитель над болотистым восточным берегом Псковского озера была местом стоянки 1-го эскадрона, которым командовал старший из братьев Пермикиных. Официально задачей было наблюдение за побережьем и нейтральной зоной, на самом же деле через Пермикина осуществлялась связь с его братом, под фамилией «Орлов» возглавлявшим сейчас белый гарнизон Талабских островов (на Псковском озере, вёрстах в десяти напротив монастыря). Передовые позиции, занимаемые эскадроном, должно быть, заставляли советские власти относиться к нему с повышенным вниманием, и к Пермикину-старшему из столицы «были командированы три партийца для создания бюро и проведения политработы». Их угрозы «отправить его, Перемыкина, и любого из командиров на Гороховскую[68] в ВЧК» 26 октября спровоцировали командира эскадрона на переход во Псков, Балахович же всем произошедшим был поставлен в крайне щекотливое положение.
Ситуация ещё ухудшилась с уходом во Псков 28 октября трёх пароходов советской Чудской флотилии; Балаховича потребовали в Петроград, а оттуда, на случай его отказа, выехали чекисты для ареста «Батьки». Однако он, буквально под носом у столичных эмиссаров, собрал те подразделения Особого полка, какие успел, и, подбодрив «сынков»: «С Богом! Смелыми Бог владеет!» - 4 ноября прорвался через правый фланг соседнего боевого участка (находившиеся там части, похоже, просто расступились, пропуская балаховцев) и осчастливил своим появлением древний Псков.
Из альтернативы - «хоть с большевиками, да против немцев» или «хоть с немцами, да против большевиков», - Балахович, хорошенько присмотревшись к Советской власти, в конце концов выбрал всё же второе, - и теперь уже открыто стал «белобандитом».
Надо сказать, что бандитом его сразу посчитали и многие из новых соратников. Офицеры спешно формировавшегося «Псковского корпуса Северной Армии», всемерно старавшиеся придать своим отрядам вид регулярных полков и батарей, увидели в прибывающих с красной стороны балаховцах только внешнюю дезорганизованность (немедленно квалифицированную как «пропитанность тлетворным духом совдепщины»), заподозрив, что «красноармейская разнузданная банда внесёт разложение и только ослабит регулярные части». Кроме того, так и осталось до конца неясным, сколько же войска привёл с собою Балахович: называемые цифры варьируются от 850 человек, в том числе не менее 250 конных, и четырёх орудий (с учётом ранее перешедшего эскадрона Пермикина), - что, в общем, вполне соответствовало первоначальным обещаниям, - до 120 конных с двумя пушками, что якобы вызвало обвинения Балаховича в обмане и торговлю вокруг признания его чина и сохранения отряда в неприкосновенности.
Впрочем, условия, на которых была достигнута договорённость о переходе, несмотря на все эти недоразумения и недоверие, изменены не были. Бывший Особый полк стал называться теперь «отрядом Булак-Балаховича» - двойная фамилия отныне прочно закрепляется за его командиром, - а сам он был-таки произведён в ротмистры. Более того, появление на довольно тусклом псковском небосклоне столь яркой звезды привело и к образованию своего рода «балаховской партии», прочившей «Батьку» на высший военный пост в новых формированиях.
Про Балаховича рассказывали и что он отказывался от таких предложений, и что он чуть ли не готовил переворот - при посредстве в первую очередь своего недавнего подчинённого Видякина, пристроившегося к этому времени в Штаб Псковского корпуса. Как бы то ни было, считать неожиданно последовавшую 22 ноября отставку командующего Северной Армией генерала А. Е. Вандама исключительно следствием интриг балаховцев вряд ли правомерно. В результате закулисной игры, к которой у её устроителей хватило ума не привлекать широкие офицерские круги, свои посты покинули почти все старшие штабные чины, а для командования корпусом (из которого, собственно, и состояла грозная лишь по названию «Северная Армия») вызвали командира одного из стрелковых полков.