ъявляет о фабрикации Булаком керенок, оказывая явное давление на приехавшего из Ревеля Юденича. Возмущённые офицеры требуют «покончить с Балаховичем и со всеми лицами, его окружающими, предав их суду, т. к. они не могут быть более терпимы в рядах армии», и, очевидно, всё же убеждают Главнокомандующего, что даже если сам Балахович «не скверен», то «окружающие его - сплошь уголовные преступники». Родзянке удаётся вырвать разрешение арестовать этих «преступников», для чего предполагается использовать идущие во Псков подкрепления в составе 3-го стрелкового Талабского, 5-го стрелкового Уральского, Семёновского и Конно-Егерского полков во главе с хорошо известным Балаховичу полковником Б. С. Пермикиным. Прибыв в «балаховскую вотчину» утром 23 августа, младший соратник обратился к старшему с личным письмом, в котором, ссылаясь на «категорическое приказание» Юденича, сообщал, что должен «арестовать полк[овника] Стоякина и некоторых чинов Твоего штаба и разоружить Твою личную сотню, которая могла бы воспрепятствовать арестам... а на время арестов взять Тебя под свою охрану».
Ссылка на «приказание» Юденича тем более интересна, что, по свидетельству современников, на самом деле Пермикин имел на руках лишь «листок из полевой книжки, за подписью генерала Родзянки», - то есть распоряжение, очевидно, было сделано от имени Главнокомандующего, а официальный приказ последнего об аресте «чинов Штаба г[енерал] м[айора] Булак-Балаховича, замешанных в беззаконных действиях», датированный 22 августа, может таким образом оказаться отданным задним числом, когда стало известно, как развернулись события во Пскове.
Балахович возмутился отсутствием письменного приказа и позже утверждал, что подчинился «физической силе», но важнее было другое - возможность волнений преданных генералу полков, беспокоившая Пермикина, да, должно быть, и Юденича с Родзянкой. Опасения не были лишними: к оставшемуся на своей квартире «Батьке» вскоре стали являться представители полков, взволнованные начинающимися арестами. В сопровождении приставленного к нему адъютанта Талабского полка, прапорщика графа П. Шувалова, Балахович бросился к своим частям, увещевая их не устраивать междоусобицы и подчиниться тому начальству, которое будет назначено. Тем временем в голове его, очевидно, уже созревало новое решение, и, оказавшись за городом (должно быть, на позициях), генерал заявил Шувалову, что во Псков больше не поедет, и приказал ему возвращаться, а сам отправился в эстонский штаб, попросив там убежища. В течение дня к нему присоединилась Герта фон Герхард и собралось, по разным данным, от 150 до 300 человек из состава его личной сотни (конвоя) и подразделений, сформированных генералом по национальному признаку, - литовской и польской сотен.
Посланный вдогонку за братом Иосиф Балахович то ли не догнал его, то ли сделал вид, что не догнал, а двинувшиеся разъезды нашли «Батьку», видимо, уже по дороге из Пскова в Вал к, причём «генерал Булак-Балахович развернул цепь и громко сказал, что ничьих приказаний исполнять не будет, никого не признает, и если кто-нибудь будет приближаться, отдаст приказание стрелять», после чего беспрепятственно продолжил свой путь. К Юденичу же он обратился с угрозой отомстить за своих подчинённых в случае расправы над ними и телеграфировал о сдаче командования своему брату.
Вообще-то Булак закусил удила совершенно зря - как мы видели, Главнокомандующий отнюдь не собирался «выдавать» его, - но после всего учинённого «Батькой» Юденич уже не мог делать вид, что ничего не произошло, и издал громовой приказ, в котором, перечислив все вины строптивого подчинённого (самая тяжёлая из них, безусловно, - «во время боя покинул нашу армию и сделал это в виду противника»), объявлял: «Ген[ерала] Булак-Балаховича исключить из списков Армии и считать бежавшим». Приказ был широко распубликован, а генерал Родзянко мог торжествовать.
Торжество, однако, оказалось скверным: «псковское действо» не могло не деморализовать Белые полки, а эстонцы ещё с середины июля имели разрешение Лайдонера отступить на Изборск, что они теперь и выполнили. Распропагандированные эстонские солдаты уходили с пением Марсельезы и красными розетками на гимнастёрках, а их начальники, как бы не желавшие этого видеть, возмущались тем временем действиями русского командования, обидевшего генерала Балаховича. Результатом же явилось оставление Пскова, куда ранним утром 26 августа вступили части ещё недавно битой советской 10-й дивизии. Эстонцы отошли к Изборску, а русские полки - на Гдов.
На фоне шумихи, поднятой вокруг Булак-Балаховича, может показаться странным, что большинство его подчинённых так и не понесло наказания. Поплатился лишь полковник Стоякин, «убитый при попытке к бегству» (формулировка, в те годы часто бывшая эвфемизмом для обозначения бессудной расправы); Иосиф же Балахович не только остался в рядах Армии, командуя Конным полком, шефство которого тоже не было снято, но и давал Юденичу весьма интересные советы относительно личности своего брата и перспектив общения с ним: «Не отпускайте его, он вам поклянётся, что бросит интриги, и когда будет обещать, честно будет верить, что исполнит; а потом встретит кого-нибудь, и тот повернёт всё вверх ногами - уж очень он безволен...» Сам же «Батька», утверждая, что в день сдачи Пскова со своими людьми принял участие в бою на эстонском участке фронта, писал тогда:
«Кто знает мою работу в Северном Корпусе с прошлого года, тот никогда не отважится сказать: Балахович бежал.
И из самых обстоятельств моего ухода из Пскова нельзя сделать другого вывода, кроме моей преданности белой армии и белому делу».
Надо сказать, что Юденич, со своей стороны, похоже, склонен был простить бунтаря. Булак предлагает «третейский военный суд, которому заранее обязуется подчиниться», на что Главнокомандующий замечает: «...Если хочет объясниться, пусть подаёт мне рапорт», тем самым открывая бунтовщику путь для возвращения в ряды Армии. Одновременно возникает проект откомандировать Балаховича на Мурман, где его ещё не знают, но английский адмирал заявил, «что он больше русских офицеров никуда не будет перевозить, особенно с боевого фронта Северо-Западной армии», и от этой затеи пришлось отказаться. В конце первой недели сентября «Батька» устремляется в Изборск, крича, «что через несколько дней возьмёт Псков у большевиков», и у него находятся сторонники, готовые в это поверить, едва ли не в составе Северо-Западного Правительства, уже согласного ходатайствовать о реабилитации Балаховича при условии разрыва последнего с Н. Н. Ивановым, к тому времени покинувшим кабинет министров и ведущим какую- то непонятную, скорее всего проэстонскую политическую игру.
Именно Иванов и становится тем самым «кем-нибудь», кто, по мнению младшего Балаховича, мог сыграть роковую роль в судьбе старшего, «повернув всё вверх ногами». 18 сентября один из министров отмечает: «Юденич склоняется к прощению Балаховича, но как, в какой форме - ещё не решил», а уже через десять дней «Батька» совершает новый опрометчивый поступок.
Сейчас трудно с точностью сказать, выступил ли Булак-Балахович со своими верными партизанами на фронт, как о том писали ревельские газеты, или же двинулся на Нарву, где находился штаб генерала Родзянко, «с целью производства переворота и захвата власти», что утверждали сам Родзянко и выставлявший себя инициатором переворота Иванов. В последних утверждениях странно то, что оба автора единодушно иллюстрируют их донесением белой контрразведки - «Иванов и Балахович седьмого [сентября] выехали в Псков (занятый на самом деле красными! - А. К.). Иванов хочет делать переворот против генерала Юденича и генерала Родзянко и подчинить войска Балаховича Эстонскому Командованию», - как будто не понимая, что Псков - это не Нарва, а 7 сентября - далеко не 28-е. Как бы то ни было, даже после остановленного эстонцами продвижения Булака с партизанами на Нарву, когда Родзянко, по его собственным воспоминаниям, «в самой категорической форме настаивал на необходимости заглазно предать Балаховича суду или разжаловать», - Юденич не только «не нашёл нужным это сделать», но и, как считал Родзянко, остался подобными требованиями недоволен. Быть может, ещё сохранялись надежды на прекращение генеральской розни, но... сам Балахович в это время уже начал задумываться о своей национальности.
Правда, не совсем ясно, о какой именно?
По крайней мере, татарином генерал себя не объявлял. И литвином тоже, хотя его родные места — Ковенская губерния - были теперь в составе «самоопределившейся» Литвы, а среди «Батькиных» партизан мы уже видели литовскую сотню. Приглядываясь к «международной ситуации» среди государственных новообразований, он обратил внимание на проходившую осенью 1919 года в Юрьеве конференцию представителей балтийских государств, Украины и Белоруссии, где и познакомился с главой белорусской миссии полковником К. Иезовитовым. «Белорусская Народная Республика» к тому времени находилась в ещё худшем положении, чем даже петлюровская Украина, не имея ни войск, ни территории (что не досталось большевикам, было оккупировано поляками), ни даже сколько-нибудь серьёзного «правительства в изгнании», поскольку среди руководящих кругов «Республики» произошёл раскол и образовались две «Рады», взаимно друг друга не признававшие. Понятно поэтому, что Иезовитова не мог не заинтересовать Балахович, у которого было имя, небольшой, но преданный ему вооружённый отряд, хорошие отношения с эстонцами и... крайняя неопределённость положения, заставлявшая искать флаг, под которым можно было бы продолжать борьбу. В свою очередь и Булак с готовностью откликнулся на предложение перейти на «белорусскую» службу, заявив, что считает себя белорусом, и обратившись с официальной просьбой о принятии его «для защиты единства и неделимости моей Отчизны». А поскольку денег у белорусского правительства тоже не было, обеспечение балаховцев, занявших боевой участок под Изборском между позициями эстонских и латвийских войск, взяли на себя эстонцы, и «Особый Отряд БНР в Прибалтике» надел форму эстонской армии (сведения о поступлении Балаховича на эстонскую службу выглядят ошибочными ещё и потому, что генерал Лайдонер в середине сентября изъявлял готовность принять «Батьку», но чином, соответствующим числу его партизан, заметив: «До сих пор, по количеству набранных им людей, он не может рассчитывать и на капитанский чин», - что самолюбивого Булака, конечно, не устраивало).