ики, вряд ли могли достигнуть желаемого эффекта.
Как ни парадоксально, но военная часть «Программы», при всей её несомненной авантюристичности, выглядит более реальной. Опыт Гражданской войны показал - вопреки, кстати, измышлениям автора «Программы», - что никакие восстания и народные движения никогда не приводили к успеху без организованной помощи регулярными войсками извне. Поэтому идея корпуса-«детонатора», отряда, призванного проходить сквозь волнующиеся территории, как нож сквозь масло (остановка при такой тактике была равносильна смерти), включая в свой состав наиболее активных и готовых к борьбе местных добровольцев, могла бы оказаться даже плодотворной, но с одним важнейшим условием.
Очевидно, что «ударный корпус» неизбежно нёс и наибольшие потери, и потому на первый план должна была бы выступать забота об укреплении его кадра, поскольку самый сознательный новичок-доброволец становится солдатом далеко не сразу. А именно эти кадры и были поставлены «Программой» под удар - и дело даже не в отсутствии запасных частей или офицерского резерва, о которых умалчивает документ и которые вроде бы так и не были сформированы в действительности.
Уходящая от классического Белого «непредрешенчества», «Программа Русской народной Добровольческой армии» фактически вносила раскол в ряды офицерского корпуса, для определённой части которого огульное шельмование «реакционеров-монархистов» должно было стать тревожным сигналом. И если в самом начале работы «Батьки» с поляками польский наблюдатель писал, что «с политической точки зрения армия Балаховича является организацией в высшей степени оригинальной, не имея ничего общего с существовавшими до сих пор. Дух войска позволяет служить в нём всем, от монархистов до социалистов включительно», - то сейчас именно это боевое братство могло подвергнуться разрушению. Опасность усугублялась и начавшимся гонением на золотые погоны, что к исходу третьего года революции отдавало уже даже не «керенщиной», а прямым «большевизанством». И не случайно, наверное, начинал волноваться Савинков, подозревая наличие среди командного состава оппозиции и скрытого противодействия.
С другой стороны, все эти опасности оставались пока лишь в зародыше, лучшая часть офицерства готова была продолжать борьбу с большевизмом в любых условиях (пример - тот же монархист полковник Микоша, возглавивший в новой Армии 2-ю дивизию), а сам Балахович скорее всего вообще не придавал «Программе» большого значения, предпочитая говорить с населением своим обычным языком:
«Приказ батьки[78]
Я, Атаман Народной Добровольческой Армии, приказываю красным войскам и русскому населению:
1) Приготовиться к встрече моих войск, это значит: приготовиться к переходу из красной армии в Народную армию и выдать комиссаров и коммунистов.
2) Не стрелять по Моим Отрядам - тогда я никого не трону и сам стрелять не буду.
3) Помнить, что я Народный атаман, и потому народу меня бояться нечего.
Я воюю не за царскую и не за барскую, помещичью Россию, а за землю и хлеб для всего народа, за новое Всенародное Учредительное Собрание.
Я не допускаю ни грабежей, ни насилий.
Я хочу добыть народу полную свободу.
Я хочу прекратить гражданскую войну, а для этого надо разоружить красную армию и распустить её по домам.
4) Знайте[:] у меня служит только тот, кто хочет. За службу я плачу жалование, за обиды населению я жестоко наказываю.
5) Всякий может придти ко мне с своим горем и нуждой.
6) Все, кто хочет мира, порядка, свободы и хлеба, смело иди ко мне.
Меньше разговоров - больше дела.
Нам надо скорее кончать кровопролитие.
Все помогайте мне.
Я иду во имя народа, для народа и с народом.
Да здравствует освободительница России
НАРОДНАЯ ДОБРОВОЛЬЧЕСКАЯ АРМИЯ
Атаман Народной Добровольческой Армии Генерал-Майор Булак-Балахович»[79].
«Бьёт большевиков во многих случаях лучше, чем “штабные” генералы, - писал о Балаховиче Первый Маршал, - потому что сам большевик, в конце концов, из них и происходит. Не жалеет чужой жизни и чужой крови, совершенно так же, как и своей. Дайте ему быть собой, потому что другим он быть не сумеет». Польский революционер Пилсудский (ибо он несомненно был революционером, хотя революционность его и имела сильную национальную составляющую) был строже к «Батьке», чем русский интеллигент Мережковский, пристально вглядывавшийся в глаза своего собеседника - «мутно-голубые, жутко пьяные» - «но чем? Вином, кровью, славою, смертью? Нет. Так чем же? Не знаю. Может быть, судьбою, - своею судьбою, малою или великою, но которую надо ему совершить до конца. Где будет конец, погибнет ли “партизан” Балахович в Бобруйске, Смоленске, или дойдёт до Москвы “главковерхом”, - я опять-таки не знаю. Знаю только, что он уже идёт - летит и долетит до конца, не остановится. Вот этим-то концом он, может быть, и пьян». А генерал Гончаренко, вспоминая свои встречи с Булаком под Лугой, вздыхал:
«Сейчас этот непревзойдённый ландскнехт, по слухам, собирается идти на Москву.
Пожелайте ему всякой удачи.
Но держитесь от него на пушечный выстрел...»
Балахович и в самом деле был настроен решительно. «Сражаться с большевиками их оружием», «разлагать Красную Армию демократическими лозунгами», «поднимать народные восстания» - всё это было хорошо, но несмотря ни на что, он всё-таки в первую очередь был военным, рвущимся в драку, и именно так - «драться» - запомнил Савинков единогласное решение военного совета, на котором присутствовали оба брата Балаховичи, Пермикин, представитель Врангеля генерал П. С. Махров и другие «все такие высокопоставленные лица».
«Стояли мы тогда в полесских болотах, - рассказывает о Балаховиче один из персонажей польского писателя-эмигранта Иосифа Мацкевича. - Мокро. Кони грязные. Дождь идёт. Небо висит над головой, как старый потник. Уж как он ругался, так нам с тобой и за десять лет не выучиться. Приказал седлать, и пошли болотами, лесами на восток...»
5 ноября Русская Народная Добровольческая Армия перешла демаркационную линию, имея первоначальной задачей выдвижение на рубеж Овруч, Мозырь, Жлобин. Первый же удар потряс находившуюся на этом участке советскую 10-ю стрелковую дивизию - старых знакомых «Батьки» ещё по боям под Псковом. «Я помню, мы шли вначале очень удачно. Ваши части сдавались. Всё время бои, бои, бои, и для нас удачные», - рассказывал на советском суде Борис Савинков, выступивший в поход рядовым добровольцем 1-го Конного полка (злые языки говорили, правда, что на автомобиле, с любовницей и конным конвоем). Уже 10 ноября отборные части «1-й Партизанской дивизии смерти» с боя взяли Мозырь, углубившись на советскую территорию почти на сто вёрст, и рвались дальше - на Речицу, к Днепру. На Овруч двинул свою Крестьянскую бригаду «Атаман Искра» (генерал И. А. Лохвицкий), а на Жлобин пошёл от Мозыря полковник Микоша со 2-й дивизией. Спешно доформировывал и 3-ю генерал Ярославцев, комплектуя её пленными красноармейцами, которым давно уже была невыносима Советская власть.
«- Мы против коммуны, - вспоминает рассказ одного из них Савинков. - Нас гонят, а что дома-то делается?.. Карательные отряды хлеб отбирают, скот угоняют... Чем жить будем? А убежишь, поймают - сейчас расстреляют, не поймают - дом вконец разорят... Троцкий - тьфу!.. Комиссары - чорт бы их всех побрал... А ежели и вы против коммуны да за народ, так ваша программа - наша программа. Тогда мы с вами...
- Мы никого к себе не зовём. Хочешь, иди домой, хочешь, иди назад к красным, хочешь, иди в тыл, в Польшу, хочешь, поступай добровольцем к нам...
- Мы теперь это знаем. Домой пойдёшь - не дойдёшь... К красным - ну их в болото... В Польшу - незачем. С вами пойдём.
- И драться только до дому. Мозырский до Мозыря. Смоленский до Смоленска, Московский до Москвы.
- Вот-вот... правильно... Ну, я - Казанский. Мне далеко идти.
Не раз, не два, не десять раз слышал я такой разговор, всегда один и тот же, как две капли воды на себя похожий. Только менялись губернии: Казанский, Тульский, Псковский...»
И советское руководство было немало встревожено наступлением Булака, спешно передавая две новые дивизии командованию своей 16-й армии и подняв чуть ли не по всей Республике пропагандистскую кампанию.
Мчится Балахович со своими громилами,
Мечтает Коммуну с корнем выломить, —
стращали «Окна РОСТА»[80], на которых генеральский кулак душил кого-то маленького и щуплого, очевидно коммунара. А на другом плакате из-за горизонта зарился на Советскую Республику и сам, заботливо подписанный, «Балахович» - страшный, толстомордый, с длинными седыми усами и оскаленной пастью, в золотых генеральских эполетах... Что же заставляло большевиков проявлять такое беспокойство?
Прежде всего, похоже, здесь играла роль всё-таки боязнь возобновления польского наступления. Тяжёлые бои осени 1920 года, в результате которых тысячи красноармейцев оказались в плену, а чуть ли не вся 4-я армия вынуждена была перейти границу Восточной Пруссии и интернироваться там, - были слишком хорошо памятны руководителям РСФСР. Западный фронт Республики был если и не растерзан, то во всяком случае сильнейшим образом потрёпан, так что рассчитывать на энергичный и действенный его отпор, пожалуй, и не приходилось. И если бы за партизанами Булак-Балаховича, занимая освобождённую территорию, двинулись регулярные польские войска, - противостоять им было бы отнюдь не легко. Вряд ли сбрасывались со счетов и собственные качества балаховцев, - причём не столько военные (агентурная разведка Красной Армии ещё накануне «похода на Мозырь» установила, что из четырёх дивизий «Батьки» две находятся в стадии формирования; одна из них - кавалерийская - так, кажется, и не была сформирована до конца), сколько политические, о которых так громко трубили Савинков, Мережковский и их коллеги по перу. Кто, как не большевики, знал цену разрушительной пропаганде и социальной демагогии, - и потому их не могли не испугать лозунги «Программы», при всех их недостатках возбуждавшие симпатии крестьянства в неизмеримо большей степени, чем проводимая методами жесточайшего террора советская продразвёрстка.