с внешним врагом[70]», а тыловым предателям и бунтовщикам посылается лишь «негодование и презрение».
Важно отметить, что Федор Артурович мыслил точно так же, как и Государь, который через день после отправки келлеровской телеграммы, но, конечно, еще не зная о ней, обращался к Армии со Своим последним приказом (Временное Правительство остановило передачу этого документа в войска, но он распространялся в списках): «Исполняйте же ваш долг, защищайте доблестно нашу великую Родину, повинуйтесь Временному Правительству, слушайтесь ваших начальников, помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу». Война не прекращалась и даже не приостанавливалась, страну необходимо было защищать, и это понимали все военачальники – Император и Алексеев, Великий Князь Николай Николаевич и Келлер…
Подчеркнем: позиция Федора Артуровича – абсолютно искренняя преданность без лести, укорененная в глубине его души и самоотверженная. Недаром через пять месяцев, уже находясь не у дел, Келлер будет ходатайствовать перед Временным Правительством «о разрешении мне последовать за Государем Императором Николаем Александровичем в Сибирь и о разрешении мне состоять при Особе Его Величества». Нет ни малейшего сомнения, что граф был готов разделить любые невзгоды и страдания, уготованные Государю и Его Семье; но вот выполнить последнюю волю Державного Вождя Армии и Флота – продолжать службу во имя борьбы с «врагом внешним» – он не смог.
В середине марта старый генерал не захотел явиться на совещание, где обсуждались известия из Ставки: «отсутствовал граф Келлер, не признавший новой власти», – пишет участник совещания Деникин, передавая его точку зрения: «Граф Келлер заявил, что приводить к присяге свой корпус не станет, так как не понимает существа и юридического обоснования верховной власти Временного правительства; не понимает, как можно присягать повиноваться Львову, Керенскому и прочим определенным лицам, которые могут ведь быть удалены или оставить свои посты…» Заметим, что вопрос поставлен совершенно правильно и законно: отсутствие конституции и несменяемости кабинета действительно могло вызвать подобные сомнения, и впоследствии, на Уфимском Государственном Совещании 1918 года, этот вопрос попробуют решить именно установлением несменяемости членов избранной Директории. Таким образом, отнюдь не следует представлять Келлера «малограмотным» строевиком, совсем не понимающим политических проблем и не интересующимся ими, – а значит, и «ответственное министерство» в его телеграмме от 6 марта вряд ли было результатом ошибочного словоупотребления или свидетельством полной некомпетентности генерала в вопросах государственного устройства.
В то же время Келлер фактически самоустраняется от активной борьбы не только за реставрацию монархии или освобождение Монарха (хотя после того, как Царская Семья была взята под стражу, об Их подлинном положении двух мнений больше быть не могло), но и за поддержание боеспособности воюющей Армии, за предотвращение хаоса и анархии, – от борьбы, которую, начав со вполне лояльных актов, собирались повести другие военачальники. «Думаю, что для многих лиц, которые не считали присягу простой формальностью – далеко не одних монархистов – это, во всяком случае, была большая внутренняя драма, тяжело переживаемая; это была тяжелая жертва, приносимая во спасение Родины и для сохранения армии…» – рассуждает Деникин; но жертва не означала полного подчинения развитию событий, согласия безвольно плыть по течению.
Мысль о том, что вооруженные силы в лице старших начальников должны сказать свое веское слово и переломить ситуацию, очевидно, носилась тогда в воздухе. Так, на Румынском фронте неофициальное совещание нескольких кавалерийских начальников запланировало на день принятия присяги «обращение от лица всей собранной в Бессарабии конницы к временному правительству с адресом, побуждающим его к более энергичному проявлению своей воли». «Рекомендация», за которой стояло несколько десятков тысяч клинков, еще верных своим командирам, приобретала дополнительный вес в случае единства самих командиров и присутствия среди них такого авторитетного для всей русской конницы полководца, как граф Келлер. Ходили даже слухи о том, что конный корпус Келлера «должен был занять Одессу, чтобы поддержать монархическое движение в Подольи и на Волыни» (план примерно такой же военной демонстрации приписывали адмиралу А. В. Колчаку, возглавлявшему Черноморский флот). Остановить разрушение Армии и государства нужно было любыми средствами, что особенно хорошо понимали те военачальники, которые так или иначе уже соприкоснулись с новыми порядками, больше всего походившими на беспорядок. Таким был начальник 12-й кавалерийской дивизии генерал барон Г. К. Маннергейм, в дни Февральского мятежа оказавшийся в Петрограде и имевший возможность познакомиться с буйством революционной толпы. Именно Маннергейма и направили к Келлеру его единомышленники, стремившиеся сохранить Армию (и получившие за это от сегодняшнего монархиствующего автора клеймо «предателей»).
Разговор двух генералов состоялся, по свидетельству офицера, сопровождавшего Маннергейма, «16 или 17 марта» в Штабе III-го конного корпуса, разместившемся в городе Оргееве. «Штаб корпуса – скромный одноэтажный домик, обвеянный какой-то грустью, – рассказывает очевидец. – Тихо говорящие и бесшумно двигающиеся люди. Впечатление такое, точно в доме кто-то тяжело болен».
«Все убеждения генерала Маннергейма пожертвовать личными политическими верованиями для блага армии пропали втуне, – продолжает тот же автор со слов самого барона. – Граф Келлер, по-видимому, к тому времени уже окончательно решил, где его долг. Зато он вполне успокоил барона Маннергейма, уверив его, что воздействие на волю войск никогда не входило в его, графа Келлера, расчеты. Он заявил, что и не подумает удерживать свои войска от принятия присяги. Тогда барон Маннергейм спросил, не повлияет ли на войска уже самый факт личного отказа от присяги графа Келлера. Этот последний ответил, что по его мнению полки 1-й Донской дивизии все равно присягать не станут, полки 10-й кавалерийской дивизии не присягнут только в том случае, если он, Келлер, окажет на них воздействие в этом смысле, относительно же 1-й Терской дивизии он ничего сказать не может.
Как показали последующие события, когда все части 3-го конного корпуса без всяких затруднений присягнули, генерал граф Келлер тоже жил в мире иллюзий и уже не знал истинных настроений своих войск.
Впрочем, можно думать, что его мало интересовало, как поступят его офицеры и солдаты. Он знал, как надо поступить ему самому, и поступал так.
– Я христианин, – сказал он генералу Маннергейму, – и думаю, что грешно менять присягу».
«Он был больше, чем христианин, – христианский рыцарь», – комментирует мемуарист, но, хотя рыцарственное благородство действительно было органически присуще старому воину, нельзя не отметить, что граф, даже с религиозной точки зрения, пренебрег возможностью удержать других от шага, который лично для себя решительно квалифицировал как греховный, – не говоря уж о том, чтобы провозгласить реставрационные лозунги, сформировать и возглавить контрреволюционное движение; в сущности, свое отличие от большинства генералитета Федор Артурович проявил лишь индивидуальным нежеланием служить новой власти – или хотя бы попытаться служить России при новой власти.
В чем причина этого? Старый военачальник безусловно должен был осознавать, что любая «контрреволюция» станет широкомасштабным конфликтом внутри воюющего государства. К тому же выводу придут на тайном совещании 23 апреля генералы Маннергейм и А. М. Крымов (преемник Келлера на посту командира III-го конного корпуса), обсуждавшие «возможность переброски кавалерии… в Петроград для наведения порядка». Адъютант Маннергейма рассказывает:
«Ввиду захвата революционерами телефона, телеграфа и особо [ – ] железных дорог, переброска кавалерии должна была быть произведена в конном строю[71].
Конная армия в несколько тысяч сабель (собеседники могли уже знать, что Маннергейма прочили на пост командира VI-го конного корпуса. – А. К.) не могла питаться от населения, ни кони не могли быть снабжены фуражем. Подвоз снабжения с юга не был возможен, т. к. только жел[езные] дороги могли бы доставить во время движения армии снабжение, т. е. эта возможность была исключена…
Вопрос о переброске кавалерии оказался невыполнимым».
Итак, если Келлер и оценивал возможность вооруженного подавления революции, он скорее всего приходил к подобным же выводам, что и совещавшиеся генералы, которые отличались ничуть не меньшим мужеством и решительностью, – фронтовики, кавалеристы, Георгиевские кавалеры. Как мы видели, Федор Артурович полагал, что может рассчитывать по меньшей мере на две дивизии, но конная дивизия – не иголка и не коробка оловянных солдатиков, чтобы спрятать ее в карман и провезти по стране, уже охваченной революциею, к мятежному Петрограду. Включиться же в эскалацию междоусобицы, открыть внутренний фронт в тылу внешнего – значило и открыть дорогу победоносным германским войскам (они не переходили в наступление всю весну и начало лета 1917 года именно потому, что предоставленная самой себе страна разлагалась на глазах).
Но может быть, все намного проще, и известие об отречении Императора надломило старого генерала и «выбило из его рук оружие» само по себе, независимо ни от каких иных соображений; может быть, граф уже посчитал, что с падением монархии история России закончилась, и начинается что-то новое, в чем он не желал принимать участия; может быть, в эти дни он предчувствовал и свою собственную трагическую судьбу – случайно ли, пользуясь пока уважением и даже преданностью подчиненных, еще до начала повсеместной кровавой вакханалии, гонений и убийств офицеров, произносит граф Келлер пророческие слова: «Я уже свыкся с мыслью, что ко мне в один прекрасный день придут и убьют».