Революция уже вовсю корчила свои жуткие гримасы.
Первая гримаса революции, впрочем, могла вызвать скорее удивление, а то и улыбку. По рассказу Федора Артуровича, покинувшего ряды Армии, с фронта в Харьков, к месту довоенной стоянки Штаба 10-й кавалерийской дивизии, его сопровождал караул. Солдаты, однако, еще не упились революционною свободой до полной потери человеческого облика, и часовой, находившийся в купе графа, даже показался ему «симпатичным». «Я ему предложил стакан вина, на что он с охотой согласился, – рассказывал Келлер. – Я вздремнул, и когда проснулся, то часового около меня не было. Поезд подошел к Харькову: я немного подождал, но, видя, что все из поезда вышли, я тоже вышел на перрон. Ни часового, ни караула не было. Я один отправился домой на свою квартиру». Парадоксальная ситуация, когда не заключенный бежит из-под стражи, а конвой, видимо тяготясь своими обязанностями, пользуется удобным случаем, чтобы бесследно исчезнуть, говорит о неизменном авторитете старого генерала, и о том же свидетельствует еще один переданный им эпизод его «мирной» жизни в Харькове.
«…На первый день Пасхи меня предупредил мой деньщик, что ко мне во двор пришел большевистский эскадрон, чтобы арестовать меня, – продолжает Федор Артурович. – Я надел полушубок, папаху и вышел. Вахмистр эскадрона скомандовал “смирно”, и я, видя такой поворот дела, спросил, что им нужно? “Ваше сиятельство”, отвечал вахмистр, “вы наш корпусной командир, разрешите поздравить вас с праздником”».
В рассказе есть, правда, одно обстоятельство, вызывающее сомнения, – датировка происшествия. До конца жизни Федора Артуровича оставалось лишь две Пасхи – 1917 и 1918 года, причем первая приходилась на 2 апреля (15-е по новому стилю), а вторая – на 22 апреля / 5 мая. В апреле 1917 года говорить не только о «большевицких», но, пожалуй, и об «обольшевиченных» воинских подразделениях как будто еще рановато, а в апреле 1918-го, когда Малороссия уже была оккупирована австро-германцами, – несомненно поздно. Конечно, перепутанными могут оказаться любые праздники, но явно выделенным из общего ряда и сопоставимым по значению с Пасхой нам представляется только Рождество; с этим вполне согласуется и упомянутый графом полушубок, надевать который в апреле – мае в Малороссии, даже в предвидении возможного ареста, вряд ли так уж необходимо. Но если наша догадка справедлива, то процитированный рассказ проливает некоторый свет на то, почему вообще генерал граф Келлер уцелел в смутные дни конца 1917 – начала 1918 года.
Действительно, уже в ночь на 9 декабря 1917 года в Харьков прибыли значительные отряды красногвардейцев и большевизированных солдат и матросов. В этой обстановке проживать, можно сказать, в эпицентре событий генералу с репутацией Келлера было несомненно опасно. И правдоподобным выглядит предположение, что роль «охранной грамоты» мог сыграть все тот же авторитет графа среди возвращавшихся с фронта солдат, в первую очередь – его бывших кавалеристов.
За эти месяцы в жизни Федора Артуровича, на первый взгляд, не происходило никаких событий, но это не значит, что их не было на самом деле. «До сего момента я стоял в стороне от политики, занимался и занимаюсь сейчас своими воспоминаниями о минувшей войне», – говорил он сослуживцу осенью 1918 года, но даже если принять, что собственный монархизм граф не включал в понятие «политики», написание мемуаров составляло для него далеко не единственную заботу. «Как граф Келлер? Видели ли Вы его в Харькове?» – писала 29 ноября 1917 года Государыня из тобольского заключения Своей бывшей фрейлине Ден; очевидно, встреча действительно состоялась, поскольку в письме от 2 марта 1918-го[72] снова встречаются строки: «Если Вы увидите милого графа Келлера снова, передайте ему, что его бывший Шеф шлет ему самый сердечный привет, и скажите, что она постоянно молится за него». И хотя сколько-нибудь серьезного монархического подполья создано так и не было, отдельные контакты между различными кружками поддерживались и позволяли обмениваться информацией и строить планы, которым, увы, так и не суждено было воплотиться в жизнь. Один из курьеров – корнет С. В. Марков, в феврале 1918 года привезший графу «письма монархических организаций», десять лет спустя так передавал монолог, якобы услышанный от Федора Артуровича в Харькове:
«Передайте на словах в Петербурге, что я считаю какие-либо выступления преждевременными и лично ни на какие авантюры не пойду[73]… Не место на Дону собирать офицеров, это не плацдарм для таких начинаний… Погибнут тысячи невинных жизней… Россия не может восстановить порядок без опоры на какое-либо иностранное государство с его технической и материальной помощью… Во всяком случае, пока не увижу, что такая помощь может быть оказана и будет реально осуществлена, я ни на какие выступления не соглашусь, так как считаю их бесполезными.
Кроме того, все эти революционные лозунги еще не изжились. Корнилов – революционный генерал, ему и карты в руки, пускай пытается спасать российскую демократию… теперь, быть может, время для этого. Я же могу повести армию только с Богом в сердце и Царем в душе. Только вера в Бога и в мощь Царя могут спасти нас, только старая армия и всенародное раскаяние могут спасти Россию, а не демократическая армия и “свободный” народ».
Приведенная цитата настоятельно требует, чтобы зерна в ней были отделены от плевел. Нельзя ожидать от мемуариста стенографической точности, но ряд положений в воспоминаниях корнета Маркова слишком сильно отличается от всего, известного о графе Келлере, и оставить это без внимания нельзя.
Заметим прежде всего, что фраза «не место на Дону собирать офицеров» в силу отсутствия какой-либо аргументации обречена оставаться загадкой, а проповедь осторожности и боязни «авантюр» не очень-то похожа на пылкого и порывистого кавалериста, каким был Федор Артурович (позиция, которую он сам займет осенью 1918 года, тоже может быть охарактеризована как «авантюрная»); и хотя мы еще увидим Келлера и сторонником тактики выжидания, но встает вопрос, чего же именно он хотел выжидать? И здесь совершенно непонятной оказывается апология иностранной помощи, тем более что граф никогда не отличался склонностью к отвлеченному теоретизированию, а это означало необходимость выбора между двумя вполне конкретными силами – воюющими европейскими блоками: Антантой и Центральными Державами.
Ожидание Келлером действенной помощи союзников в феврале 1918 года представляется крайне сомнительным; если же сбросить со счетов союзников – останутся только враги – австро-германцы. Но к немцам Федор Артурович, несмотря на свое происхождение и лютеранское вероисповедание, испытывал неприязнь даже в мирное время, и вряд ли эта неприязнь ослабла после трех лет войны и явной поддержки немцами разрушителей русской государственности, в первую очередь большевиков. Недалекое будущее покажет, что граф Келлер отнюдь не являлся «реальным политиком», способным абстрагироваться от собственных симпатий и антипатий во имя ожидавшейся выгоды, – и остается лишь спросить, а не существовало ли лица, которому взгляды, изложенные мемуаристом (тактика выжидания и опоры на «иностранцев», в качестве которых довольно явственно вырисовываются немцы), подходили бы больше, чем Федору Артуровичу Келлеру?
Увы, таким лицом является… сам свидетель, записавший приведенный выше монолог графа, – корнет Марков! Судя по всей его деятельности, он вполне подходит под категорию тех, кто «чурался авантюр», выжидал «благоприятных моментов», жаловался на недостаток сил и средств и… «активно» бездействовал. Оказавшись же осенью 1918 года в оккупированном немцами Киеве, корнет Марков, как пишет генерал М. К. Дитерихс, надзиравший за ведением следствия о цареубийстве, «был на совершенно особом положении у немцев… Он говорил, что бывал везде, и в советской России имел повсюду доступ у большевиков через немцев».
«Быть может, – комментирует Дитерихс, – в рассказе Маркова было слишком много юношеской хвастливости о своем значении у немцев, но факты видели другие офицеры, и таково было их впечатление»; быть может, корнет Марков был обязан этим «своим значением у немцев» – принятой им на себя роли курьера от Императрицы к Ее брату, Великому Герцогу Гессен-Дармштадтскому; быть может, корнет Марков был во всех своих поступках совершенно искренен… но германофильство его и стремление сделать ставку на немецкую помощь остаются неоспоримыми. А после этого рождаются слишком сильные подозрения по поводу аутентичности рассказа Маркова о позиции Келлера – рассказе, слишком сильно противоречащем другим источникам (в частности, словам из собственноручного письма Федора Артуровича: «часть интеллигенции держится союзнической ориентации, другая, большая часть [ – ] приверженцы немецкой ориентации, но те и другие забыли о своей русской ориентации»), – и, что еще хуже, теряется уверенность в достоверности передачи и тех слов генерала, которые кажутся вполне правдоподобными: о необходимости возвращения России на ее исторический путь и всенародного раскаяния в грехе революции или о критическом восприятии им перспектив борьбы Добровольческой Армии.
А тем временем над Малороссией и Новороссией всходила недолговечная звезда Гетмана Скоропадского.
Согласно общему мнению, слабый и неискушенный в политике генерал П. П. Скоропадский отнюдь не подходил для государственной деятельности, тем более в условиях революции, смуты и иностранной оккупации. «Меня, если можно так выразиться, выдвинули обстоятельства, – писал он сам (естественно, на литературном русском языке, поскольку ни малороссийским, ни галицийским диалектами не владел), – не я вел определенную политику для достижения всего этого, меня события заставляли принять то или другое решение, которое приближало меня к гетманской власти».