Белое мгновение
Вся мудрость — в душе, ее нельзя доказать, она сама есть доказательство.
Рассказы
Белое мгновение
Я слишком долго ждал этих соревнований. И, наверное, поэтому так много раздумывал о том, что не успел «наработать» в тренировках, о слабых группах мышц, о весах, которые намеревался поднять, и тех, которые очень хотел бы, но вряд ли когда-нибудь осилю.
Особенно угнетали мысли о трехлетнем перерыве в выступлениях: «Не окажусь ли жалким? Вдруг от волнения нарушится координация и на сравнительно малых весах начну бестолково дергаться? И на жадный интерес публики ничем не отвечу, кроме виноватой, растерянной улыбки...» Я до мельчайших подробностей представлял эту тягостную тишину, в которой кажешься себе чрезмерно громоздким. И не ведаешь, как держаться. А зал молчит. И это молчание как пощечина. И даже у близких постные лица.
Если за плечами почти два десятилетия тренировок и побед, невольно вспоминаепшь о таком конце. Иначе из спорта редко уходят.
Вмиг рушится целая жизнь из сотен напряженных поединков. В ней тебе уже нет места. И ни следа, кроме обветшалых газетных полос. И горечь в памяти. Не победы, а горечь. И недоумение: труд велик, а легкость крушения поразительна.
Сегодня я рискнул заново испытать счастье. Мечтал снова почувствовать себя сильным. Потому что счастье для меня когда я сильный. Не грубой мощью мускулов.
Другая жизнь мне не удавалась. В ней не было побед — одни поражения. И я киснул, теряя уверенность. И лишь в спорте видел последнюю надежду возродить веру в себя и перенести ее на работу в литературе. Потому я «горел» больше, чем на первом чемпионате мира в Варшаве.
Теперь от обыкновенной победы зависела моя судьба.
Теперь мне казалось, что прежде я напрасно стремился сохранить счастье. Теперь я знал: оно в том ослепительном мгновении, которое я называл «белым». Не в продолжении и наслаждении им — в завершении цели. И его невозможно удержать, как невозможно вечно жить.
Я решил во что бы то ни стало достигнуть его. И тогда не размениваться ни на какую, пусть самую сладкую, суету победителя. Я бы всматривался в счастье. Старался запомнить.
С дивана я видел серое низкое небо с лохмами туч, будто насаженными на острые верхушки елей. Под порывами ветра стройные ели раскачивались, беспокойно кружа колючими зелеными юбками. Гудела фанерная кухонная пристройка. И воздух из нее прохладной волной прокатывался через все комнаты.
В клетке на бревенчатой стене долбила клювом прожорливая сойка. Я нашел ее две недели назад в лесу с перебитым крылом. Изредка она чутко вскидывала голову и подозрительно таращила на меня выпуклый желтоватый глаз.
Я взглянул на ходики — подарок моего друга Чепракова, чемпиона страны в полутяжелом весе. Соревнования открывались в два. До Москвы при самой умеренной скорости полтора часа езды. Сейчас одиннадцать.
Скрипнула дверь. Я услышал голоса жены и Дмитрия, а погодя тоненький голосок дочери: «Дядя Митя! Дядя Митя!..»
Я вышел, поздоровался. Спросил: «Как дорога?»
— До колодца терпима. — Дмитрий скинул плащ. Повесил на гвоздь. — А тут... — Безнадежно махнул рукой. — Ручьи заболотили.
Жена взяла его шерстяную шапочку. Сказала: «Какая грязная! Сейчас же постираю. До отъезда высохнет на батарее». — И с решительным видом скрылась в кухне.
Я вернулся на диван. Дмитрий развалился в кресле у печки.
— Папа! — Дочка подбежала к окну. — Наш дятел!
По сосне с опиленными нижними сучьями к зимней кормушке рывками передвигался пестрый дятел.
— А сало синицы склевали, — сообщила дочка, пританцовывая.
— Пусть по весне сам поищет вкусненького, — сказал Дмитрий, зевая.
— Дятел похудел, папа, — сказала дочка.
Охотничий пес Илим выдрался из зарослей лещины и сделал на птицу стойку. Ветер забросил длинное коричневое ухо на голову, раскрыв бугристую светлую изнанку. Обрубок хвоста тревожно застыл.
Дочка забарабанила в стекло: «Нельзя, Илим!»
Дятел снялся и улетел в молодые елки. Пес озадаченно завертелся, вынюхивая землю.
— Как спал? — Дмитрий блаженно вытянул ноги.
— С двух до шести вроде бы спал, — ответила за меня жена.
— Папочка! — сказала дочка. — Убери свою противную сойку. Она закидала творогом всех моих дочек. У дорогой Кэтрины выходное платьице в крошках. Противная сойка!
Кэтрин — любимая кукла моей дочки. Я привез ее из Канады, с острова Ньюфаундленд. И, как иностранке, ей присвоили имя Кэтрин.
— Унеси сойку на веранду, — заметила с кухни жена. — Мне она тоже надоела. Скачет, скачет...
— Папочка, а в лесу такой воздух! — сообщила дочка. — Будто выстиранный. — И, поразмыслив, добавила: — А лес для того, чтобы грибы собирать.
За спиной сухо постукивали ходики, отмеряя мое время. «Только бы не получить нулевую оценку», — думал я.
— Стол накрыт, — сказала жена, развязывая передник. — Давайте пообедаем.
— Папа, когда ты снова прочтешь «Людмилу»? — строго спросила дочь и тихонько прибавила: — А суп есть не буду.
— «Руслан и Людмила», — вспомнил я необыкновенно солнечные и голубоватые январские дни, больную дочку. Я и жена поочередно читали ей Пушкина. Я сам едва оправился от тяжелой болезни. И задыхался от слабости, бродя по комнатам. Мы перебрались из Москвы в этот лесной поселок, чтобы я смог лучше подготовиться к соревнованиям. Нас почти не знали здесь. Да и кто помог бы, когда все взрослые с утра уезжали на работу. И в заваленных снегом домах оставались дети да старухи. Едва спала температура у меня, заболели дочь и жена. И некому было принести воды и дров. И если бы не Дмитрий и врач Родичев — мой старинный училищный приятель, — нам пришлось бы туго. Они ночевали десять дней, выполняя всю работу по дому и привозя продукты...
— Не думай о соревнованиях, — сказал мне Дмитрий.
— А я и не думаю, — сказал я и пообещал дочке: — Завтра вечером почитаем «Людмилу».
— Слава богу, — сказала дочка, робко отодвигая тарелку.
Все засмеялись.
— Ты опять в носках? — сказала жена дочке. — А где туфли? По холодным полам в носках! Накажу... Ешь первое!
— А в скворечнике на большой березе так никто и не поселился, — сказала дочка, уныло помешивая ложкой суп.
— На будущий год приколотим повыше, — сказал я, с отвращением принимаясь за еду. Предстартовая лихорадка уже завладела мною.
— Папочка, ты вечером поищи шмелей, — обиженно сказала дочка.
— Обязательно, — улыбнулась жена. — Залетел толстяк-шмель и громко жужжал все утро. Я проснулась, она не спит. Всхлипывает под одеялом.
— Знаешь, мамочка, какой он громадный! — поспешно проговорила дочка. — Попробуй усни!
После обеда мы поболтали еще минут двадцать. А потом я и Дмитрий оделись. По старой примете жена не ездила на соревнования. Три или четыре раза, когда она отваживалась, я выступал неудачно, а в Будапеште едва не проиграл чемпионат мира. Мы сели. И замолчали. Дочку это очень позабавило. Она крутила мордашкой и хихикала. На прощание я подмигнул ей. В ответ она стала закрывать глаза, старательно жмурясь. Она подмигивала мне.
В дверях жена обняла меня. Обычно она ничего не говорила.
— Я сразу вернусь, — ворчливо пообещал я. — Не волнуйся. Буду цел. Как обычная тренировка.
На крыльце Илим преданно ткнулся в мою ладонь мокрым холодным носом. Нос был в глине.
— Опять ловишь мышей, — сказал я. — Увидели бы тебя правоверные охотники, ох и взъелись бы: «Портите подружейную собаку! Вам бы шпица, а не легавую!» Ну, что молчишь, подлиза?
Я шагал за Дмитрием. Он нес сумку с моими О ными вещами. Пес трусил сбоку.
— Молчишь, подлиза? — снова спросил я.
Пес вырвался. Забежал вперед. Сел перед калиткой, заскулил. Он просился в лес. Последние дни я мало ходил, оберегая ноги. И пес засиделся.
— Гуляка, — сказал Дмитрий, открывая калитку.
Под ногами чавкала жирная грязь. Ветер рябил лужи, стряхивая хвою с елей. Короткими метелочками она осыпала дорогу. За гнилыми заборами взлаивали тощие деревенские собачонки. Чем кормились они — для всех составляло тайну. Здесь было не принято делиться хлебом насущным с четвероногими сторожами.
Дмитрий сел в автомобиль, свесив ноги наружу. Илим вспрыгнул на место рядом с шофером, которым всегда был я, а сегодня Дмитрий.
Пегое брюхо пса залепила грязь, сосульками склеив шерсть.
Дмитрий обтирал тряпкой ботинки и с усмешкой косился на Илима.
— Бог с ним, — сказал я. — Чехол отмоем. — Взял у Дмитрия тряпку и начал тоже вытирать ботинки. «Интересно, — думал я, удастся ли жим сто девяносто килограммов?» Подоткнул тряпку под сиденье. И, показывая назад, приказал псу: — Место!
Илим поднял морду. Я прикрикнул. Он прыгнул. И с укоризненным кряхтеньем разлегся на заднем сиденье.
Я сел к Дмитрию.
— Поезжай потише, — попросил я. — Невольно стану следить за шоссе, а забот и без того хватает.
Дмитрий кивнул.
С километр мы ползли на первой скорости по жидкому глинистому проселку, сдавленному могучими елями. И свернули на бетонку.
— Началось, — сказал я о соревнованиях. Перед нами бежала ровная дорога на Москву.
Дмитрий покосился. И, улыбаясь, стал рассказывать о своих похождениях. Он был холост и влюбчив.
Только в Химках, когда мы в колонне грузовиков съезжали на кольцевую дорогу, я вспомнил неуютный зал «Шахтер», в котором предстояло выступить. «Мне всегда в нем не везло, — думал я. — Все решили, что я три года прятался, чтобы тайком набраться огромной силы. А на самом деле я очень ослаб. Я порвал со спортом, всерьез боясь, что он засосет меня и лишит другой жизни. Я стану рабом «железа», рабом своего успеха. И после, когда сила уйдет, превращусь в приживальщика от спорта. Буду ныть. Жаловаться на неуважение. Добиваться почетных должн