Андрей застегнул ремень.
— Бедра, ягодицы закрепи! — кричал вслед Толмачев. — И поточнее!
— Ладно, ладно, — ворчал Андрей. — На грудь бы полегче, а там как-нибудь... — Сощурился на яркий свет. — Понатыкали ламп. Цирк.
Привыкнув к свету, медленно вышел на помост. Внимательно расставил ступни. Прилежно выцелил хват. Зажмурился, расслабляя мышцы и нагоняя то состояние легкости, когда они особенно чутки к усилию. Постоял, чуть раскачиваясь.
Кто-то засмеялся. В первых рядах не унимался осторожный шепоток.
Андрей взялся за гриф. Поелозил ладонями, втирая магнезию и проверяя, не заклинен ли. Гриф вращался превосходно.
«Шведская», — подумал о штанге с одобрением.
Медленно сложился. Плечи немного выдвинул за гриф. Выключил локти, чтоб не ослабить тягу. Коротко вздохнул в последний раз. Коротко, чтобы после не потерять сознание. И плавно потянул.
Штанга взгромоздилась на грудь ниже привычного и выгодного положения. Задавила кисти, вытолкнув локти за спину. Выбила поясницу.
Лазутин по-своему понял его неудачу. И затянул хлопок.
Двести килограммов на груди. Полузадушенный Андрей оседал, отчаянно пытаясь сохранить стойку. И ждал хлопка: «Сколько же можно держать?! Осип! Осип!»
А Лазутин подслеповато щурился на него: пусть Велихов прочно установится.
Всего несколько лишних секунд. Никто и не заметил.
Андрей остервенело грохнул штангу на помост.
Зал протяжно охнул.
— Ты что?! — метнулся к нему Толмачев. — Очнись!
— Тяни штангу ближе к корпусу, — хмуро посоветовал Малютин. — И не так скованно.
Теперь все за кулисами смотрели только на них.
— Говорил, Лазутин паршивый судья! — обрадованно выкрикнул Шептицкий. — Своих режет...
— Не трожь Осипа! — задыхаясь, прохрипел Андрей. — Я запорол старт. — Подумал, цепенея: «Неужели баранка?» Его поташнивало от волнения и клонило к зевоте.
— Ступайте! — сказал раздраженно Толмачев. — Дайте ему собраться.
«Не выжму двести килограммов, — думал Андрей, стараясь восстановить дыхание, — и я уже трус!
Вот он — позор. Видел, как проваливались другие. А теперь сам!..
Брал же вес на прикидках, а здесь? Почему здесь не могу? Вес, вызубренный мышцами на тренировках. Что со мной?»
Андрей расслабленно болтал руками. Шею пощипывали свежие ссадины.
«Столько поединков — и больной, и с травмами против сильных соперников, а первая попытка всегда была моей, — думал Андрей. — Порой мертвел от риска. Однако загонял себя под штангу, будь она хоть дважды рекордная».
«Штадтхалле» показался Андрею самым душным местом на земле, а человечность людей — выдумкой.
Быстро зашагал по коридору. За ним — Толмачев и Малютин. Поддакивал им, не слушая.
«Глоток бы свежего воздуха, — думал Андрей. — Один глоток прохладного свежего воздуха!» — и промелькнуло слабое воспоминание. Отец топором скалывает с колодезного сруба ледяные бугры. А он, маленький Андрей, в тупоносых неуклюжих валенках навырост, крутит ворот. Стальная ручка обжигает ладонь. Погромыхивает цепь. Расплескиваясь, медленно вылезает ведро. Вода парит на крепком морозе. Каждый раз, подхватывая ведро, Андрей изумленно глазел на ледяной столб внутри заиндевелого сруба — огромную жирную сосульку, уходящую в глубь колодца. Пыхтел, оберегая валенки от воды. Сбоку звенел топор и беззлобно поругивался отец...
Андрей сглотнул вязкую слюну. Прислушался к Толмачеву: «Чемпиону, Андрюша, ничего не прощают. Нет слабостей. Ты не смеешь болеть. Не смеешь быть в плохой форме. Сильных не жалеют. Ну, ну, не дури. Понюхай-ка нашатырь».
«Зачем спутался с «железом»? — подумал Андрей, послушно вдыхая нашатырь. — Кто неволил? Зачем мне это?..»
Толмачев на ходу встряхивал его набухшие мышцы. Суетливо вытирал полотенцем скользкую спину и что-то бубнил.
«Но ведь я не увиливаю, — подумал Андрей. — Просто не могу. Срываю штангу с груди резко — весь вкладываюсь. А она не идет. И весь в ней, а стынет, стынет!..»
Толмачев властно остановил Андрея. Закинул ему голову, натирая виски спиртом. Грубо потянул за шею к полу. Андрей покорно согнулся. И Толмачев жесткими сильными пальцами помассировал затылок. Вытер затылок и подмышки влажным полотенцем.
Вокруг зрители. Пустые взгляды.
«Даже не тревожные, — подумал Андрей, стараясь дышать ровнее, — только любопытные. Словно я под поездом и всех интересует, каким я стал».
Малютин вслух отсчитывал секунды трехминутного перерыва.
«Разве это честная игра, — думал Андрей. — Раз оступился — и все пропадом! И ты посмешище или предмет жалости.
Да, вот оно — лицо долга! Махнул бы сейчас рукой на все: А не смею!..»
Старший тренер исступленно твердил: «Долг! Твой долг — взять «железо». Ты же не трус!»
Шантарин ловко подставил стул.
Велихов уселся верхом, положил голову на спинку.
«Что только не лезет в голову!.. Здесь в «Штадтхалле» я, оказывается, не Велихов. Я уже — долг! Нет прежнего спорта — есть долг!»
— Раскис? — спросил Малютин.
— Встань, походи! — приказал Толмачев. — Еще законных полминуты. — И заметил презрительно Малютину: — Ему киснуть?
— Ты кто? — стараясь придать голосу суровость, спросил Шептицкий. — Пятикратный чемпион!
— Не надо! — Шантарин не стоял на месте. Крутился. Ерзал. — Кому толкуете?
— Тоже пришлось не сладко, — заволновался Шептицкий. — Как Парсон в рывке достал, решил, труба мне. А Валька Юхлов? До последней попытки нос к носу с венгром...
— А я, я? — выпалил маленький Шантарин. — Четыре килограмма в парной согнать — и на помост. Ты не теряйся, Андрей Васильевич. Ну их всех к... — И с искаженным лицом уставился в зал.
— Давить их надо, давить! — повторял Толмачев.
«Берите славу, — думал Андрей, — оставьте мое право на меня. Я — это я! Боюсь слова «трус»? Прав Толмачев — надо быть грубее. Тогда проще. Много проще...»
— Все! — сказал тренер. — Теперь... — И ожесточенно выругался.
— Покажи удаль! — встряхнул Андрея за плечи Малютин.
Андрей глухо сказал:
— Ладно.
Вдоль бетонных стен выстроились зрители, тренеры, атлеты.
Шагнул на сцену. Поправил ремень. Направился к ящику с магнезией.
«Последняя попытка, — думал он, исподлобья оглядывая зал. — И целая жизнь смажется позором поражения... из-за трусости. Ведь нулевая оценка — клеймо труса. Сам любил повторять это в назидание новичкам.
И двадцать восемь рекордов — уже двадцать восемь бесцельных насилий над собою. И двенадцать лет выступлений — двенадцать лет бессмысленного труда и бессмысленных ограничений».
Подумал о зрителях: «Хорош спектакль».
Размеренно натирал ладони магнезией. Нарочно выигрывая время, в надежде все же найти себя.
В темноте таился зал. Угадывал его по смутному гулу.
Думал устало: «За что ненавидеть людей? Какая чушь! И это должно вдохновлять меня?!»
Помост. Красный круг. Чистенькая, сверкающая штанга. Расставил ступни под грифом. Примерился к грифу. Замер, собираясь.
«Вспомни, как побеждал раньше. Ну что было тогда в душе? Что?.. Что?!.
Расселись! Забавно им! А мне... мне лезь под «железо»! Человечность: игра в кто кого...
Неужели это я, я! Неужели страх перед долгом — все мои прежние победы? Нет! Нет! Конечно, нет!!»
Андрей смотрел в зал, и губы расползались в улыбке. Он уже знал — победа с ним. Не прикасался к «железу», а уже знал. Мысли будили силу. И он цеплялся за них, чувствуя в них то, что ему недоставало.
Торопливо говорил вслух:
— Докажи, что ты человек! Не стертая засаленная монета!.. — И с каждым словом мышцы наливались силой.
Впоследствии Андрей не мог передать репортерам свои ощущения. В голове, руках, спине, ногах тоже была непомерная тяжесть. Одна большая гнетущая тяжесть. И эта тяжесть не стыла — поддавалась ему.
И еще запомнилось Андрею. Он по команде опустил штангу. Зал осатанело ревет. Он отчаянно пытается сохранить сознание. И первая мысль: «Со мной уже бывало: поверю — победа!»
А потом память сохранила уже все. И радостно возбужденный путь в раздевалку. И блаженство на кушетке: можно распустить мышцы и ни о чем не тревожиться. Что лучше всего на свете: вот так растянуться.
Сейчас ему было все просто и ясно. Как же это он смел позабыть? Как? Ведь это так важно. Просто, но очень важно: «Если поверю — значит, победа! Странно, но для поединков с «железом» важны определенные мысли. Победа невозможна, если пусто в душе. Не мышцы, а мысль сражается с «железом». Из мыслей рождается уверенность. И для меня уже не существуют ни страх, ни сомнения, ни враждебность публики, ни срывы... Тогда я очень силен. И к черту зависть, ненависть к соперникам, жадность к чемпионским титулам — все это ровным счетом ничего не стоит! Я слишком понадеялся на прежние победы и забыл это правило. Я вышел на помост пустым. Я надеялся на опыт, на силу, на привычку к успеху...
А что сила без мысли?!.
Разве я побеждаю? Разве мог бы я тренироваться просто так. Набивать огромные мускулы — и все?.. Нет! Конечно, нет! Мысль управляет силой. И всякий раз мне это доставляет радость. Это невыдуманная радость — убеждаться, как беспомощна сила без мысли. Это, пожалуй, самое главное, что привязывает меня к спорту... Без этой работы мысли «железо» для меня — огромная непомерная тяжесть. Я ничтожен перед ним. Оно мнет, ломает меня. Я ничего не могу с ним поделать...»
— Ну вот и выкрутился, — улыбнулся он тренеру.
— Нашел, кому проигрывать.
Андрей с наслаждением потянулся. Теперь он не сомневался в успехе.
1967 г.
Отрава
— Подобран, как натянутый трос, — сказал Павел Соковнин, закончив разминку. И радостно улыбнулся.
— Со штангой гораздо проще. Там, на кушетке, до чего не додумаешься, — согласился тренер.
Подошел переводчик с судьей-австрийцем. Спросил официально:
— С какого веса начнете?