«Позорно паясничал на помосте, — цедил мне мой грек. — Клоун, а не мужчина». Он говорил мне это все три месяца, пока не шевелилась больная рука. И показывал длинные рубцы на своем поджаром мускулистом животе: «Никто и никогда не знал, как мне было больно».
А я еще долго избегал переполненных трамваев. Хотелось скулить от каждого грубого толчка.
От своего грека я накрепко усвоил: если спортсмен не уверен в результатах, он болтлив. Ищет опору в других.
Я рассеянно слушал Шарля и украдкой косился на Марию-Луизу. Изредка она отрывалась от своих дел и улыбалась мне.
«О-о-о, Джулио, Джулио...» — ласково звучал тогда в ушах ее гибкий голос. Она так звала меня. В ту пору я был отчаянным фантазером. И вкладывал в мало-мальски знакомых людей чувства и мысли, которые делали их очень близкими мне. И сам искренне верил. Стоило только человеку улыбнуться мне...
Ее прямой нос, полные и, должно быть, упругие губы, влажные от дыхания, доверчивый взгляд помнятся мне по сию пору. Когда-нибудь я обязательно навещу маленький магазинчик. Вряд ли застану ее там. Но я очень хочу вспомнить ее голос, смех: «О-о-о, Джулио, Джулио!..»
Я покорно ждал, покуда Шарль наговорится, а сам мечтал поскорее вырваться в город. Жара не пугала. Я мечтал бродить по неизвестным улочкам. Садиться в автобусы с неизвестными маршрутами. Показывать олимпийское удостоверение. И беспрепятственно мчаться по выгоревшему под солнцем городу, в котором мне все чужие, и все же очень дорогому.
Глазеть на древние дома и развалины. Потом слиться с толпой на площадях Испании или Венеции. Вслушиваться в стремительную итальянскую речь. И вопреки строгому режиму изредка опоражнивать стаканчик-другой фраскати или красного кьянти. И на приветливое «арриведерчи» хозяина траттории или бара отвечать с бывалым видом «чао».
Особенно привлекала меня площадь Испании — Пиазза ди Спанья. Фонтан в центре площади, окруженный туристами и суетливой детворой. Знаменитый и простой фонтан Бернини «Ла Брокаччиа», церковь Гринита дель Монти, крутоворот юрких фиатов, стертые ступени лестницы. Всего 138 ступеней, и передо мной открывалась волшебная панорама вечного города. Каждую подробность этого города я впитывал, как вино...
И в памяти моей невольно оживали слова великого человека: «Был счастлив, потому что повелевал счастием». Мне казалось, я повелеваю счастьем...
И я с нетерпением ждал, когда смогу втиснуться в крикливую толпу перед воротами Олимпийской деревни.
Меня манил один из чудеснейших городов — солнечный Рим.
1967 г.
Единственный шанс
Я подхожу к окну. Толкаю рамы. Прохладный ветерок охватывает мои плечи.
Над Лондоном багровое городское зарево. За заревом — ночь, звезды и желтоватый рожок месяца.
Полыхают огни реклам на соседней торговой улице. Внизу на стоянке пыхтит автобус. Снуют портье с чемоданами.
По Темзе, мелькая между домов, плывут разноцветные сигнальные огоньки барж. Пунктиры синеватых фонарей очерчивают длинный горбатый мост. Вспыхивает и карабкается под крышу реклама сигарет «Честерфильд».
«Рассудительный Мартин Фромм уравновешивает излишнюю горячность Иоганна Шлинка, — раздумываю я. — Мне будет не сладко».
Шансы Шлинка возросли. Прежде моего соперника тренировал Карл Молленгофф, который сам терял голову на соревнованиях. Теперь — Мартин Фромм...
Моя первая разминка привлекает неожиданно много публики.
Я стараюсь не возбуждаться и работать с тяжестями спокойно.
За помостом возле стены стоят наши тренеры Дулов, Клопов и доктор Наумов.
Я избегаю смотреть на публику, но все же замечаю в толпе Иоганна Шлинка и Мартина Фромма, щуплого, прилизанного господина в очках.
— Не хмурься! — бубнит мне в ухо мой тренер Игорь Владимирович Завьялов. — Ты сильнее всех! Пусть другие переживают!..
Я тренируюсь со шведской штангой, прозванной атлетами «бергеровской». У нее тонкий упругий гриф, и он превосходно вращается.
Мои пальцы глубоко и надежно захватывают стальной гриф.
Беру штангу на грудь. Теряю равновесие и схожу с места.
— Спокойнее, Олег! — слышу я окрик Завьялова.
Напрягаю бедра, чтобы обрести устойчивость. И не спеша, мощно выдавливаю тяжесть с груди на прямые руки.
По залу прокатывается гул одобрения. Пощелкивают затворы фотокамер.
Я небрежно швыряю штангу на помост. Показываю всем свое презрение к весу, а значит, свою силу...
— Молодчина, — шепчет Завьялов, вытирая полотенцем мои плечи.
Украдкой слежу за Шлинком. Он, закусив полную нижнюю губу, недоверчиво слушает своего тренера. Тот горячится, рубит рукой воздух...
Я расхаживаю по залу, восстанавливая дыхание. Меня догоняет Дулов. Сжимает мой локоть:
— Не волнуйся. Выдерживай паузу с весом на груди.
Я киваю.
Меня зовет Завьялов. На штанге уже новый вес.
Работаю четко, но собой недоволен. Я не ощущаю резкости в «срыве», а она должна быть. На последних тренировках я избегал больших нагрузок.
— Еще несколько дней до твоего выступления, — ворчит Завьялов. — Успеешь отойти!
Я хочу, чтобы у Шлинка не осталось надежд на победу.
Стараюсь выглядеть бодрым и крепким. Подбираю живот. Перемещаюсь по залу легко и непринужденно. В ответ на слова Завьялова беспечно улыбаюсь.
В жиме я поднимаю совсем небольшие веса, чтобы никто не мог определить моей настоящей формы. А я плох! Я очень плох!..
Я скрываю под внешней непринужденностью непомерное напряжение. В рывке штанга непослушна. Только ее маленький вес позволяет выдерживать равновесие. На деле я жидок и рыхл. И совсем нетвердо стою на ногах.
Я не верю в свою силу, ее просто нет!
Чтобы произвести впечатление на Шлинка, после разминки с тяжестями перехожу на прыжки. Прыжки на гимнастического «козла» и с места и в длину удаются мне. Мягко бросаю свое тело на гимнастического «козла» — и убеждаю всех в своем отличном состоянии.
Я вешу около ста тридцати килограммов. Легкость моих прыжков производит впечатление. Раздаются аплодисменты...
С нарочито невозмутимым видом начинаю упражнение на брюшной пресс. В этом упражнении со мной не потягается даже классный гимнаст. Стиснув зубы, но совершенно свободно я выполняю труднейшие силовые трюки на перекладине.
Я вижу, как поражен Мартин Фромм и мрачнеет Шлинк.
А я нанизываю движение за движением, пока Завьялов не командует: «Слезай, Олег!»
Спрыгиваю на пол и быстро шагаю по залу.
Я хочу верить, что за эти дни мои мышцы успеют отдохнуть. Я стараюсь держать их расслабленными. Часто останавливаюсь и поочередно болтаю руками и ногами.
— Знаешь, — говорит Завьялов, — небьющееся стекло было изобретено в Риме за тридцать четыре года до нашей эры...
Тренер всегда пичкал меня разными занимательными фактами…
Утро выдалось веселое и чистое. Одеваясь, я с жадностью поглядывал в окно. Город пронизывали косые солнечные лучи. Множество солнц вспыхивало в глади витрин.
Я быстро спустился в вестибюль и выбежал на улицу. Портье удивленно последовал за мной.
Ночью выпала такая роса, словно полил крепкий дождь. Парили влажные крыши и темные мостовые. На газонах льнула к земле трава, белая-белая в лучах солнца. И на стеклах подсыхали ручейки...
Иоганна Шлинка трудно узнать. Он стал настоящим атлетом. Мышцы раскатились по его телу крупными клубками. Они раздвинули плечи, вздыбили грудь, затаились вокруг суставов. Даже сквозь майку заметны два могучих гребня мышц с двух сторон позвоночника. В ложбину между ними можно вложить ладонь.
В глазах немца постоянный нездоровый блеск усталости — признак перенесенных больших нагрузок. И говорит он всегда чересчур возбужденно... Ладони проржавели многослойными мозолями.
Я опасаюсь не сильных, а упрямых противников. Шлинк как раз из этой породы...
Я вернулся в номер. После разминки есть свободное время. Можно поваляться и растворить усталость в своих мускулах.
С минуту назад ушел массажист. Я лежу под простыней на кровати. В кресле позевывает Завьялов.
У женщины на картине злое старушечье лицо. Холст висит напротив моей кровати. Сузив глаза, нарисованная женщина ехидно посасывает длинную трубку. Голубой дымок опутывает ее корявые пальцы...
— Не сомневайся в себе, Олег, — скучновато говорит Завьялов. — Думай только о победе!..
Музыку в транзисторе сменяет картавая английская речь. Тренер выключает транзистор. Усаживается поглубже в кресле.
Я не спускаю глаз с картины. Она написана толстыми, грубыми мазками...
Снова ночь. И снова багровая мгла высветила основания низких косматых туч.
Я отыскиваю глазами Темзу и слежу за огоньками барж. Горбатится под фонарями мост.
Голые плечи приятно студит ветерок.
Я присаживаюсь на подоконник и раздумываю о своем будущем. Что ждет меня на чемпионате?..
Я очнулся, когда хлынул густой дождь.
Я лежу в постели и грущу, что не могу жить несколькими жизнями сразу. Мне жаль часов, проведенных в постели...
Вчера я сбежал из своего номера в белый ватный туман и долго украдкой ото всех бродяжничал. Мне почему-то казалось, будто наступил большой незнакомый праздник...
После разминки долго мокну под душем.
«Я до тонкостей знаю тренировки, — думаю я. — Могу любого сделать сильным, не только себя. А сейчас я беспомощен. Я пробовал новые способы тренировки. Я нашел новые замечательные возможности, но я слишком много ошибался до этого. И я не в форме. Я только прихожу в себя. Через несколько дней мое выступление, а я беспомощен. Я не могу вернуть свою силу!..»
Разглядываю свои мускулы. Выщупываю усталость. Мои мышцы огромны. Я увешан ими. Я подношу руки к лицу и разглядываю толстые мозоли.
— Олег! — кричит в дверь Завьялов. — Автобус не будет ждать нас одних. Выходи!..
«Для меня человеческая личность выше истории, выше общества, выше человечества...» — это выражение Виссариона Белинского долго преследовало меня. Теперь я понял его смысл: вечное утверждение права быть Человеком при душном царском режиме — вот что подразумевал «неистовый Виссарион»!..