Выше общества, выше истории — совесть Человека! Совесть, не поддающаяся нажиму, шельмованию, приспособленчеству!
Выше общества, выше истории — только Личность! Личность как носительница ответственности перед Жизнью, бесстрашная в сознании своей правоты, целей и постоянная в стремлении к правде и достоинству. А только такая личность и есть Человек!..
Радищев, Пушкин, Лермонтов, Лев Толстой... доказали это!
В вестибюле гостиницы вокруг стола, заваленного рекламными туристскими проспектами, сидим: я, Завьялов, Клопов и новичок нашей сборной Поливанов. Мы собираемся на соревнования. Скоро подойдут остальные ребята и тренеры.
В вестибюле много по-вечернему одетой публики. Под сводчатым потолком зыбкая завеса табачного дыма. Трезвонят телефоны на стойке администратора. За дверями ресторана под звуки джаза хрипло басит певица.
Сегодня выступает Поливанов. Он гладко выбрит и тщательно одет. Он пытается скрыть тревогу за смехом и шутками, но я вижу, как она велика. Он не находит места своим рукам. Они пятнают полированную поверхность стола влажными, долго не просыхающими следами...
Последняя разминка не оставляет иллюзий. Я не вышел из состояния перетренированности. Я в скверной форме, но надеюсь, что мой былой перевес в силе все же обеспечит успех.
Снова на моей тренировке был Шлинк. Снова он молча следил за мной, а Мартин Фромм прилежно записывал цифры всех моих весов...
В раздевалке пусто. Я молча складываю вещи. Застегиваю молнию на сумке. Начинаю медленно завязывать галстук. Мне не хочется ни с кем разговаривать. Я делаю вид, что поглощен своим занятием...
В стекла нахлестывает дождь. На мокром стекле блуждают размытые городские огни. Три часа ночи. Я не хочу спать. Мне постыла кровать, постыло заточение в гостиничном номере...
Я волнуюсь. В последние годы неплохо научился владеть собой, а вот теперь, как новичок, издерган сомнениями...
Крупные капли, наливаясь, срываются со стекла, прочерчивая извилистые дорожки, и барабанят, барабанят в наличник.
Мне кажется, они барабанят не в оцинкованное железо, а в меня. В самую глубину меня...
В огромном зале «Олимпия» подчеркнуто вежливо здороваюсь с Мартином Фроммом, Иоганном Шлинком, американским тренером Стэмпом и своими более слабыми соперниками.
Я улыбаюсь зрителям, которые просочились за кулисы. Шучу с репортерами. Я не смею открыть им свое волнение.
Насвистывая, иду к незанятому помосту в углу. Завьялов бегом приносит стулья. К нам присоединяются Дулов, Клопов, Наумов, Поливанов, массажист и мои старинные товарищи «по оружию» Ржев и Шестолов.
Сначала я намеренно не замечаю своих соперников, а потом внимание поглощает разминка и соревнования.
Легко выжав первый вес, Шлинк начинает пропускать остальные. Он ждет моего выхода.
Я удачно фиксирую начальный вес.
Завьялов сияет: «Я же говорил: отойдешь к чемпионату!»
На этот же вес вызывают Шлинка.
Я выхожу в проход на сцену. Хочу убедиться, насколько опасен Шлинк. Тренеры пытаются увести меня в разминочный зал.
Дулов бормочет: «Много чести для парня. Пусть с твое потаскает «железа»!..»
Немец неплохо берет вес на грудь, но в «срыве» теряет равновесие и роняет штангу.
Завьялов ухмыляется.
Дулов ласково стискивает меня за плечи и уводит в разминочный зал.
Когда через три минуты снова вызывают моего соперника, я быстро выхожу в коридор. Вокруг Шлинка суетятся его партнеры из команды ФРГ. Гельмут Гислинг ожесточенно растирает ему плечи. Мартин Фромм пытается улыбнуться мне. Я отворачиваюсь.
Шлинк уходит на сцену.
В зале тишина.
Фромм что-то сдавленно выкрикивает.
Шлинк бледнеет и нервно покусывает нижнюю губу.
Я не могу отвести взгляд от его ног. Огромные загорелые бедра переплетены узлами мышц. Я перевожу взгляд на свои бедра. Нет, мои массивнее...
Шлинк пробует гриф. Одиноко полязгивает в тишине металл. Шлинк сжимается в стартовом положении...
Я цепенею. Если сейчас удача, я обречен на тяжелую борьбу. Я должен буду работать без срывов в темповых упражнениях.
Атлет натягивается, багровеет, хрипит. Штанга глухо ударяет его в грудь. Он ловит ее.
Публика кричит.
Шлинк стремительно выпрямляется и стоит, ожидая команды судьи.
Опять в зале глубокая тишина.
Шлинк ловит ртом воздух.
Сухо звучит хлопок судьи-фиксатора Бергмана.
Я вижу, как Шлинк распускает мышцы предплечья. Вижу, как в «срыве» разбухают дельтовидные мышцы и мышцы, разворачивающие лопатки.
Штанга вылетает до уровня лба и застревает.
Шлинк изгибается луком, пытаясь вывести вес из мертвого положения. У него дрожат руки и ноги, юлит таз. Он весь дрожит, громко стонет.
Исступленно кричит Фромм. Кричат все немцы вокруг меня. Топает и свистит публика.
Я молчу.
Чуда не случилось. Немец бессильно выпускает штангу из рук и плетется со сцены. За его спиной, ухая, звеня, прыгает по настилу блестящая штанга.
Массажист подносит к моему лицу вату. Я вдыхаю нашатырный спирт.
Я вижу Фромма. Он осунулся за одну минуту. Гислинг вытирает пот со своих щек.
В зале гвалт и сумятица.
Приятель Шлинка Бертнер что-то зло кричит боковому судье.
Завьялов легонько выталкивает меня на сцену.
«Не горячись! — слышу я его торопливый шепот. — Со старта работай плавно...»
«Давай, Олег!» — слышу я за спиной голос Ржева.
Ассистенты, установив новый вес, отходят в сторону.
Передо мной блестит новенькая штанга.
В сумраке за рампой ворочается огромный зал — обдает жарким воздухом. Стрекочут кинокамеры.
Я исподлобья гляжу в темноту зала. Публика желала победы Шлинку. Значит, ждет моего поражения...
Глаза привыкают — и я вижу очертания зала, ряды кресел, расплывчатые пятна лиц.
Я отворачиватюсь. Чересчур медленно натираю руки магнезией. Привычные действия помогают обрести уверенность. Я старательно натираю подошвы своих штангеток канифолью, чтобы не поскользнуться на гладко оструганных досках помоста. Осечек быть не должно.
На какую-то секунду оглядываюсь. Впереди всех стоит Завьялов.
«Какое старое у него лицо!» — удивляюсь я.
Дулов озабоченно потирает залысины. Наумов, улыбаясь, смотрит куда-то в публику. Этот взгляд в сторону почему-то задевает меня. Я с неприязнью повторяю про себя имя доктора.
Поливанов кивает мне. Ржев показывает большой палец. Стэмп, широко расставив ноги, следит за мной...
Когда я поворачиваюсь к штанге, то уже ни к чему не восприимчив, кроме той схемы предстоящего усилия, которую неустанно воспроизводит мой мозг.
Я расслабляюсь и прицеливаюсь к грифу.
Ловлю себя на том, что странно дергаю руками и с хрипом, громко дышу.
Я обхватываю ладонями гриф. Пальцы сами идут в прочный захват. Теперь руки скорее выдернутся из плеч, чем разожмутся пальцы.
Я опускаюсь в старт. Выключаю локти. Дышу коротко. Если дыхание глубокое, можно потерять сознание под штангой.
Я опускаюсь в старт. Я принял старт. Я готов. Готов! Готов!!.
Плавно наращиваю усилие. Сначала подключаются ноги, потом спина и уж напоследок срабатывают руки... Именно в такой последовательности усилие наиболее мощно...
Суставы я слышу и чувствую особенно остро — там сходятся все напряжения. Там переваливается тяжесть. Кажется, кто-то прохаживается по ним огромной чугунной подошвой...
Я встаю с весом на груди.
Я прислушиваюсь. Я жду хлопка-разрешения Бергмана...
На меня обрушивается рев, топот зала. И, однако, безошибочно улавливаю слабенький хлопок судьи-фиксатора.
Снова ничего не слышу и не вижу.
Я умышленно не принял выгодного старта, чтобы никто из судей не посмел придраться. Выжал штангу одними руками, прямой, как свеча. Меня колотила дрожь. Плечи выкручивала боль, и все лицо съехало куда-то набок.
Но вес я выжал безупречно...
Я не жду решения судей. Я уверен в успехе.
Я быстро сбегаю со сцены. Клопов подставляет стул. Я не теряю времени даром. Через три минуты меня снова вызовут. Шлепаюсь на стул, вытягиваю ноги и приказываю массажисту «пройтись» по мышцам рук.
Завьялов обтирает мне лицо холодным полотенцем. Я благодарно тыкаюсь в холод лицом.
Наумов водит перед моим носом ватой с нашатырем. Нас озаряют вспышки репортерских «блицев».
С наслаждением ловлю ртом воздух.
— Дыши! Дыши!.. — лихорадочно твердит Завьялов.
Ржев насмешливо шепчет надо мной: «Шлинк, Шлинк!.. Ха, ха!.. Как не болела, а померла! Ха, ха!..»
Шестолов дружески шлепает меня по плечу.
На трех языках вызывает меня к последней попытке судья-информатор...
Теперь я хитрю. Я уже распознал манеру хлопка Бергмана.
Беру штангу на грудь. Беру четко, с большим запасом. Гриф ложится на груди как раз, куда нужно. Незаметно отвожу плечи назад...
Если судья придержит хлопок, тяжесть задавит меня. Я в слишком невыгодном положении. Тогда я просто брошу штангу без всякой борьбы.
Но я рискую. Если я возьму этот вес, Шлинку ни за что не достать меня. Я рассчитываю на неизменность судейской привычки Бергмана — и осторожно оседаю под весом. Складываюсь в мощную пружину.
Совсем незаметно для постороннего глаза я чуть-чуть расслабляю колени и плавно откидываю грудь, чтобы потом к силе рук добавить короткий и могучий удар всем своим корпусом.
И когда я прихожу в самое выгодное положение, звучит хлопок!
Я бью в гриф руками, грудью, напряжением ног.
Штанга сама летит вверх —я только придерживаю вес.
Я даже улыбаюсь публике.
По команде Бергмана швыряю штангу на помост.
«Есть! Есть!..»
Ухожу со сцены, ликуя. Теперь я не сомневаюсь в победе. Ничего не вижу за прожекторами. Зато сколько наслаждения я получаю от восторженного воя!..
Я стою и смеюсь. Сейчас для меня нет симпатичнее человека, чем Карл Бергман. Мне даже кажется, что мы с ним всегда были дружны. Это явная ложь. Только сегодня я узнал фамилию шведа, но верю своей выдумке: «Милый, милый Бергман!..»