В рывке Шлинк пытался обойти меня и не смог. Неудача сбила с него весь форс. И лишь в толчке он опомнился и немного выиграл у меня. И я убедился, что немец действительно был крепче меня подготовлен к чемпионату. Но он опомнился слишком поздно. Толчком соревнования заканчиваются...
В своем номере не спеша стаскиваю с себя мокрый бандаж, теплое влажное трико, сматываю с коленей и кистей эластичные бинты. Я не стал переодеваться в зале «Олимпия», а прямо сверху натянул свой синий спортивный костюм.
Я вернулся давно, но свет не включал.
Шторы распахнуты, и огни реклам высвечивают мой номер. Я плыву в фантастической пляске белого, зеленого, голубого, красного пламени. Холодного призрачного пламени.
На ощупь развешиваю мокрые вещи по спинкам кресел. Глухо ворчит улица. В редкие минуты затишья доносятся голоса и шаги запоздалых прохожих.
Прежде чем принять душ, ложусь в постель.
Когда номер освещают голубые тона гигантской рекламы сигарет «Честерфильд», на стенах и двери проецируется ваза с гвоздиками. Черная тень стремительно разрастается в хвостатое чудовище и тотчас пропадает: в комнате уже красный полумрак. От люстры в угол вытягивается уродливая тень...
Все неживое в моей комнате живет своей причудливой жизнью...
Здесь, в Лондоне, немногим более трехсот лет назад лорд-протектор Англии Оливер Кромвель бросил Долгому парламенту символические слова: «Вы заседали слишком долго, если даже и принесли какую-то пользу. Уходите, говорю я вам, и пусть мы, наконец, от вас избавимся. Во имя бога, уходите!..» — слова, которые за триста лет так и не достигли ушей великого множества весьма почтенных буржуазных парламентариев. И отнюдь не только в Вестминстере.
Мне по душе и другие, не менее достойные слова Кромвеля: «Кто хоть раз начал искать, тот не успокоится до конца. Счастливы нашедшие, но счастливы и ищущие!..»
А я ищу силу! Я нашел много путей к ней, но ищу новые и новые. И только потому я недосягаем для своих соперников. Я ищу силу, а не набиваю мускулы. Я влюблен в силу!..
И потому Шлинку не выиграть у меня. У него был единственный шанс стать чемпионом мира, но больше не будет. Никогда не будет!..
В четких прямоугольниках окон — рассвет. Пока еще темная синяя краска...
Зарево реклам блекнет, а погодя и вовсе растворяется в дневном свете.
Все чаще и чаще воздух сотрясает рыканье тяжелых грузовиков. И в ответ мелко и жалобно дребезжат стекла в окнах моего номера...
Вскоре я слышу первые шаги и покашливание в коридоре — просыпается гостиница...
Я стараюсь запомнить каждую подробность победы. Это мое счастье. Я ведь так трудно добиваюсь его...
1968 г.
Кесарю кесарево
Сотни медалей, призов и кубков, поцарапанных и пыльных, заполняют комнату. Бутылка вина, которую он привез из Парижа десять лет назад, стоит на телевизоре. Это вино, как он сам говорит, — единственная вещь, которая кажется теперь ему реальной. Медленно передвигая свое гигантское тело по комнате, он приводит в порядок свои трофеи, достает из угла большой красивый кубок, в котором почему-то оказались детские теннисные туфли.
Вечера его сумрачны и спокойны, но каждое утро вновь оживляет в его мыслях сотни забытых лиц и тысячи обид. Они возникают и возникают перед ним, так что вся жизнь начинает ему казаться странной и невесомой, как сон.
«Черт побери, я мог бы кое-чего добиться в жизни...»
Сорокалетний атлет Филипп Карноу, суровый трезвенник и блюститель режима, напропалую пил в своем номере.
«Ты поставил не на ту лошадку, Филипп. Надул самого себя!» — сокрушенно твердил он и пил, пил...
Четыре часа назад впервые за свою двадцатилетнюю спортивную карьеру он проиграл молодому русскому, Илье Артемьеву. За эти четыре часа не позвонил ни один репортер, не принесли ни одной телеграммы, не попросили ни одного автографа...
На столе возле вазы с красными гвоздиками валялись скомканные доллары, журнал «Плейбой», порожняя бутылка «Столичной» — подарок русского массажиста.
Карноу рассеянно отодвинул блюдо с сэндвичами. Полистал журнал. Развернул длинный цветной вкладыш: загорелая нагая женщина в белой шапочке, смеясь, погружалась в зеленоватую, прозрачную воду.
— Не целься грудками, девочка, — угрюмо пробасил Карноу. — Я сегодня... У меня гадкое настроение. Слушай, как тебя зовут? — Он наклонился, разыскивая подпись. — Будем знакомы, мисс... Жоан Аткинс. Филипп Карноу, честь имею! А утром меня еще звали Великим Президентом Силы. — Он грузно рухнул на стул.
«Как все началось?» — думал он, глядя на закопченную кирпичную стену за окном. Снизу на перекрестке грохотали автомобили. Тихонько дребезжали стекла.
«Горы кирпича, бетона, машины, заводы ради сытости маленького человечка? Не много ли? — рассуждал он. — Столько мозолить руки и мозги! Тут какая-то ложь, Филипп. Здоровенная ложь! — уперся руками в колени. Буркнул: — Впрочем, плевать». — Привычно отметил, что девица на вкладыше «Плейбоя» немолода, но здорова и свежа телом. У нее ладный рот, с чистыми ровными зубами.
Незаметно Карноу стал рассуждать вслух. Говорил врастяжку, с ленцой: «Без спорта нет утоления той страсти, когда я, Филипп Карноу, выше всех в мире на пьедестале почета. Я был богом, Жоан. Господи, что за радостная жизнь — богом! Богом!.. Залы с публикой, ощущение свободы и чертовской легкости после победы...»
Карноу грузно поднялся. И, размахивая бутылкой, вразвалку зашагал по номеру.
«Я просчитался, Жоан. Понимаешь, без восхищения мною и поклонения не мог обойтись. А тут спорт. Совершенно неожиданно подкатился к мировым результатам. Стать первым в мире! Я не удержался, я клюнул...»
Он расхаживал в носках. Ступни утопали в мягком бобрике.
«Большой спорт — это тоже власть над людьми. Тебе, девочка, не понять. Любовь, деньги — ерунда в сравнении с этим чувством. Я клюнул не на ту приманку!..»
Остановился у письменного стола. Полистал календарь. Раздосадованно щелкнул по спичечному коробку.
«Только раб по натуре мог вообразить, будто путь наверх можно проложить грубой силой. Слава и власть над плебеями — вот истинная цена моим спортивным успехам».
Склонился над вкладышем.
«Тебе не понять, Жоан...»
Безнадежно махнул пузатой бутылкой.
«Полагаешь, я труп?»
Виски выплеснулось на руку. Он слизнул жидкость. Скривился.
«Кое в чем смыслю. Не бревно... Для меня привлекательность жизни там, где я ломаю ее сопротивление. Без этой главной красоты все остальное — шелуха... Да, да, важнее всего власть! Это право на мысли и поступки, запретные плебеям!»
Допил виски. Бросил бутылку под стол. Склонился над вкладышем.
«Пойми, Жоан, власть — это неограниченность желаний! Право на мораль высших существ: «Кесарю кесарево!»
Покрутил перстень на мизинце. Пробормотал: «А толпа пусть слюнявится в проповедях добра: это неприлично, это непорядочно, это негуманно...»
Зазвонил телефон.
Карноу снял трубку. Проворчал недовольно: «Сейчас притопаю». Брякнул трубку на место.
Пошел в ванную. Умылся, наплескав на пол. Гладко на пробор причесался. Сменил рубашку. Тщательно завязал свой любимый темно-синий галстук. Надел черный двубортный костюм. Сунул ноги в щегольские остроносые туфли.
Прошел к зеркалу. Осмотрел себя. Ощупал мускулы. Самодовольно сказал вкладышу: «Мой принцип, Жоан: каждый должен надеяться только на себя, каждый должен уметь конкурировать — в конце концов каждый подыхает в одиночку. И прочь с пути, нищие, жалкие, несчастные, убогие! Всем наплевать на меня, а мне на всех! Хочу удовольствий, роскоши, женщин! А эти... сохнут над своими грошовыми делишками и полагают, будто живут. Это не для меня...»
Карноу вышел из номера. С порога подмигнул вкладышу: «Теперь понимаешь, почему привязался к спорту?»
Долго начищал туфли в автомате. Направился в ресторан.
Шагая по коридору, лестнице, внешне невозмутимый, мысленно продолжал откровенничать с бумажной мисс Аткинс: «Я рисковал — и получал особые права, Жоан. Я избавлялся от гнета толпы и обязательных пресных истин. Пусть таращатся на нас в журналах. Завидуют нашим женщинам, особнякам, автомобилям. Это не вымышленная — подлинная справедливость избранных! Кесарю кесарево, Жоан! Это не всем по зубам — рисковать собой».
Публику он не замечал.
В полночь в ресторане «Парк Авеню» выступали обнаженные герлс, поэтому вход был платный. Карноу рассчитался по принципу избранных: ни малейшего интереса к цене, деньгам, сдаче.
В красном полумраке, синкопах джаза, людском говоре, среди едва уловимых запахов изысканной пищи, не спеша, в меру небрежной и расслабленной походкой прошел к тренеру. На столах горели свечи, алели гвоздики, сине дымили в пепельницах сигареты.
Тренер, поужинав, ковырялся зубочисткой во рту, покуривая душистую голландскую сигару. На волосатом запястье болталась золотая цепочка — подарок Карноу после победы на Олимпийских играх.
— Филипп, — сказал тренер, насупливая щетинистые рыжие брови. — Жан Сегре телеграфировал любопытное предложение...
Тренер смолк, ожидая расспросов, но Карноу спокойно раскладывал на коленях салфетку.
— Сегре берется организовать матчевую вотречу с Ашерсоном, — многозначительно сказал тренер. — Больше половины сбора наша... если выиграем.
Карноу сказал:
— Я не профессионал и не имею права встречаться с Ашерсоном на помосте. — Нервно забарабанил пальцами.
«Свинья! — подумал Карноу. — Я ведь могу еще отыграться и быть первым в любительском спорте, а он уже похоронил меня».
Карноу потушил пальцами свечу. Сказал равнодушно: «У русского много ошибок в тренировке. Пока он повторяет наш путь. Я еще верну золотую медаль...»
— Русскому двадцать один, Филипп. Таких конкурентов у тебя еще не было. Впрочем, я могу обойтись, малыш. У меня классные ребята. Не сдохну с голода.