Потом они сидели молча. Тренер пускал кольца сигарного дыма. Прихлебывал пиво. И задумчиво шевелил рыжими мохнатыми бровями. Беловатые толстые петли дыма, лениво колыхаясь, поднимались к потолку.
Тренер заглянул в счет. Положил деньги. Сказал доброжелательно:
— Твою любимую рыбу заказал. И, бог мой, не пей больше. Побереги печень!.. Ну, а от спорта все равно не отвяжешься. Это теперь до конца... Будь практичен, Филипп. Сегре не из тех, кто повторяет приглашения... Ну, ну, спокойной ночи, малыш. — Ушел, ссутулясь, тучный, сонный, неприятный.
Юркая кельнерша убрала за ним посуду.
— ...снобизм — это защита от оголенного нашествия дурного вкуса, — поучал за спиной Филиппа ровный басок.
Карноу покосился. Маленький лысый господин с двойным подбородком. Его почтительно слушали женщина с усталым бледным лицом и нагловатый юнец.
— ...конечно же, немец правильно уверял: «Где пьет толпа, все родники отравлены...» — Маленький господин передернул плечами. — Еще Платон писал: «Ближайшая к природе власть есть власть сильного». Как социолог, я целиком солидарен с ним...
Карноу уселся поглубже в кресло. Развернул газету. С третьей страницы на него глянула юная физиономия русского.
«Мальчишке продул», — отметил он, ревниво пробегая взглядом репортаж.
Кельнерша подала рыбу, соус, гренки. Ковыряя вилкой в тарелке, Карноу не мог оторваться от репортажа.
«Эти писаки, — думал он, распаляясь. — Эти низкопробные твари пишут так, будто, проиграв, я потерял право на свои прежние рекорды и победы. Им что, память отшибло?! Дряни! Ни похвального словечка...»
Карноу с отвращением отодвинул тарелку. Буркнул кельнерше: «Виски, фликка!»
Ресторан показался ему задымленной ямой. Стало неуютно и скучно. Он обмяк, утратив обычный лоск и уверенность.
Думал: «Ведь писали: «Филипп Джеральд Карноу — золотая страница в мировой тяжелой атлетике». Сами нарекли меня Великим Президентом Силы — я вас за язык не тянул».
Потом, глядя на белые льдинки в стакане с виски, решил: «Накачаюсь и наплюю на все это мировое свинство!»
Опрокинул стакан в рот, уже не заботясь о благопристойности жестов. Поморщился. Никак не мог привыкнуть к вкусу виски. Поманил кивком кельнершу:
— Еще виски, фликка. И уберите газету!
Карноу выцедил виски, сдерживая судорогу отвращения. Пробурчал:
— Филипп, ты вовсе не завистлив. Русский ни при чем. Но пусть сначала с мое помыкается в большом спорте. Нужно по справедливости.
Он кивнул кельнерше. Она понимающе улыбнулась. Взяла пустой стакан.
Медленно погас свет, Лишь зыбкие огоньки свечей подрагивали на столах. С потолка осторожно опустились мостки, соединяющие сцену с самыми отдаленными уголками зала.
«Время герлс», — догадался Карноу, поворачиваясь к эстрадке.
Вспыхнули цветные прожекторы. В микрофонах заливисто заржали лошади. Карноу усмехнулся.
— Леди и джентльмены!.. — приподнято зазвучал женский голос, объявляющий программу.
На эстрадку под жесткий ритм тамтамов выскользнули обнаженные негритянки, прикрытые лишь узкой голубой лентой на бедрах. Закружились, чувственно поводя бедрами.
Шоу не развеселило Карноу. Думал с горечью: «За двадцать лет я поднял на тренировках тридцать тысяч тонн «железа». И все позабыто! И мои, мои похвалы нацеплены другому!..»
Стакан стоял перед ним. Он жадно выпил виски, теперь почти не различая вкуса. Разгрыз и проглотил льдинки. Руки дрожали.
Думал: «Неужто не сыскали иных слов мальчишке, а присваиваете мои?!. Верил им, дурачина! Как раньше не раскусил? Ладно, Филипп, ладно...»
Среди черных лоснящихся тел крутилась белая девушка. Легко, едва касаясь пола. Походила на мотылек: белая, бесшумная, быстрая. По мосткам приблизилась к Филиппу. Тело ее оказалось густо запудренным. Груди метались в бешеном ритме танца. Крепкий белый живот дразняще подставлял себя публике.
Карноу ощутил неприятную тяжесть. Беспокойно оглянулся. Увидел десятки напряженных мужских взглядов. Поразился: «Самцы!»
Думал, зло глядя на герлс: «Обошел самого себя, Филипп. Уж ежели предопределено богом все забрать от жизни, так только не спортом. Сила — не капитал. Даже в мои лучшие годы поддерживать ее был адов труд!»
Герлс, вдохновенно потирая свои бедра, живот, груди, скалясь в деланной истоме, отступила на сцену. Вместе с негритянками скрылась за кулисы.
Затлели красные огоньки под потолком. Вздернулся в глубине сценки белый занавес. Джаз — шесть молодых женщин в голубых, желтых, черных, зеленых брюках — дружно заиграл блюз. Томно покачиваясь, вышла певица. Запела высоко, чисто. Публика устремилась на танцевальную площадку.
«Ты вложил в спорт столько труда, что преуспел бы в любом ином деле, — думал Карноу. — Тебя высосали, и теперь ты никто. Ты никто и ни к чему не способен. И тебе уже сорок... А идти работать или служить. Я устал. Я очень устал. А меня через месяц вышвырнут. Найдут лошадку помоложе... И все глухи к тебе, Филипп! Один!..»
Карноу приказал кельнерше:
— Коктейль!
Тупо следил за немолодой красивой женщиной на танцевальной площадке. Разрез сбоку на длинном красном платье почти целиком открывал ее полную крепкую ногу.
Кельнерша убрала стол. Теперь перед Карноу на чистой скатерти стояла бутылка минеральной воды, пепельница, и свеча с пугливым желтым язычком.
«Спортсмены-любители... ха, ха! — Карноу мотнул головой. — Любители каждый день добровольно надсаживать хребты. Ради бескорыстного азарта!.. Большой спорт — это единственный шанс отлично заработать и почувствовать уважение к себе. Десять, двадцать тонн — и все мало! Результаты соперников поджимают, поджимают. Любитель-атлет Филипп Карноу, ха, ха!..»
Кельнерша поставила перед ним стакан. Карноу потянул соломинкой жидкость. Кивнул одобрительно.
— Вкусный, фликка.
— Называется «парадиз», — вежливо заметила кельнерша.
«Мои двадцать в спорте стоят полвека обычной жизни, — вдруг с острым чувством обиды подумал Карноу. — А я никто, никто!.. Газетный кумир... — Он припал к соломинке. — Ты не сверхчеловек, Филипп. Ты вьючная скотина. Ты презирал плебеев, а сам настоящий плебс...»
Он заметил, что уже давно всасывает воздух соломинкой из пустого стакана.
К столу подошла и остановилась с вопросительной полуулыбкой девушка с ящиком сигарет и сигар на ремне через плечо. Волосы ворохом рассыпались по плечам и спине. Большие серые глаза, не мигая, ждали.
— Как тебя зовут? — мягко спросил Карноу.
— Элизабет, — сигаретница присела в кокетливом книксене.
— У тебя славные глаза, Элизабет. — Карноу бережно поцеловал ей руку. — Ты не верь им, Элизабет! Никому не верь!..
Сигаретница смущенно отошла.
Джаз задорно отбивал ритмы греческой «пастеллы». Публика на площадке прыгала, восторженно хлопая в ладоши. Под завыванье трубы с хохотом улеглась на пол.
Через несколько секунд с воплями вскочила и, приплясывая, захлопала в ладоши.
Появилась певица. Капризно лаская микрофон губами, запела о разлуке.
«Вот все они, — думал Карноу. — Тот напомаженный хлыщ в смокинге, тот лысый господин за моей спиной, тот юнец в бархатной курточке... этот пухлощекий господин с трубкой в зубах, важный, как сам господь, — все они платят, не считая. Выхоленные, самоуверенные. Чем они утвердили свое право на такую жизнь? Что за исключительные качества выдвинули их? Разве они вложили в жизнь сколько я? Почему они надо мной, почему эта сладкая жизнь навечно с ними?.. А я?.. Я?! Спортсмены-любители! Господи, у нас одна свобода: убираться подобру-поздорову, когда износились мышцы или появился парень покрепче. А что с нами потом — чепуха! Ведь мы любители. Нас никто не заставлял, сами согласились! Подлое, всеобщее притворство! Этот спорт — работа, каторжная работа. А мы любители!..»
Карноу хмуро, исподлобья взглянул на кельнершу. Она, худенькая, плоская, стояла в стороне.
Филипп бросил деньги на стол. Думал, поднимаясь из-за стола: «Мнил себя богом, а я плитка на мостовой под ногами избранных... Избранные? Вот эти... слизь, полумужчины...» Деланно улыбаясь, погладил ладонь кельнерши, сухую, жесткую. Двинулся в коктейль-бар.
Возле подгулявшей компании печально наигрывала на аккордеоне маленькая женщина из джаза. Ее почти не было видно за белым сверкающим инструментом. Карноу пробурчал: «Обезьянам играешь, фликка».
Свернул в казино. Купил у кассирши десять фишек. Расставил. Выиграл. Крупье сгреб лопаточкой все фишки, кроме его победной на номере «тридцать четыре».
На выигрыш Карноу накупил уйму фишек. Расставил. Игроки сгрудились над столом. Крупье метнул шарик в рулетку.
Бойко пощелкивая, шарик побежал по нумерованным лункам. Карноу, не отрываясь, смотрел на вращающийся серебристый диск. В голове, повторяясь, развертывалась одна и та же мысль: «Без славы ты никто, никто, никто...»
Он проиграл. Дама в очках за кассой сочувственно округлила увеличенные стеклами голубые глаза.
Карноу побрел в бар. Взгромоздился на высокую табуретку перед стойкой. Заказал джин. Уставился на танцующих. Здесь хозяйничал джаз из парней а ля биттлз.
Размышлял, покручивая перстень: «Твой дед укатил за золотом на Юкон. Тоже хотел выбиться в люди. Всего добытого золотого песка еле хватило вот на этот перстенек. И у тебя, Филипп, по-прежнему все тот же перстенек... Изволь в профессионалы, Филипп. Вьючной скотиной по всему свету. Фиглярничай, кряхти...»
Он вытер платком рот, тупо следя за барменшей. Захотелось перегнуться и поцеловать ее.
Увидел в блестящей кофеварке свое искаженное лицо. Сказал барменше: «Люблю шведов. Славные».
Она жеманно повела жирными плечами.
«Ей тут не кисло живется», — подумал Карноу.
Он глотал вперемежку белое бордо, «чинцзано», водку, «арманьяк», снова виски. Теперь не жалел себя — жестоко насмехался.
Ему вдруг захотелось горячих сосисок.
Барменша узнала в нем знаменитого чемпиона и теперь ухаживала с особым подобострастием.