остей».
Боязнь такого позорного конца и любовь к литературе заставили меня решительно порвать с «железом», когда я был еще полон сил.
И я месяцами не заглядывал в зал. Похудел. Костюмы висели на мне, как с чужого плеча. В редкие тренировки мой позвоночник уже не выдерживал даже незначительных тяжестей. Мышцы опали и обрыхлели. И голова кружилась под разминочными килограммами. Я с удивлением думал о рекордах, как же я прежде их устанавливал? Они казались мне чудовищными.
Вернуться в спорт, в прежние свои измерения стоило огромного труда. Но сейчас мне не хотелось об этом вспоминать. Я стал глядеть в окно, рассеянно слушая Дмитрия.
В деревнях палили листву. И голубые дымы размывал ветер. Лопнули почки, и нежная зелень обметала березы и кусты. Коровы, ошалевшие от зимнего стояния по сараям, вынюхивали воздух и ревели. Высыпали на тропинки куры. И пес часто дышал над моим ухом, долго разглядывая их.
Я отвлекся и теперь не мог заставить себя слушать Дмитрия. Я вспомнил усталость последних лет. Черной пеленой она прошла через меня, вызвав слабость и дремоту. Я подумал об усталости, которую нужно пережить, чтобы нарастить результат вровень с победным. И тогда снова вспоминались строки о Гамлете из статьи Белинского. Они преследовали меня все годы в большом спорте: «..на каждом шагу падает под тяжестью подвига, предпринятого не по силам!..»
Я знал, к каким мыслям приведут эти раздумья. И они промелькнули угасающей тенью: «...усталости чуждая правда...»
Мы свернули с кольцевой дороги. Дмитрий сказал: «Через десять минут «Шахтер»... Так вот... Женщины для меня единственное, ради чего стоит жить... Придется тащиться за ним. — Дмитрий кивнул на лесовоз. — Знак «Обгон запрещен». — И уже другим тоном сказал: — Перед женщиной склоняются грубость и ...смерть! Да, да! — Посмотрел на меня. — Женщина сильнее смерти, она рождает жизнь. Жалок и несчастен, для кого любовь только смятые простыни и похоть... Я в непрестанном восхищении перед женщиной...»
Впереди надрывно ревел дизель, выбрасывая клубы черного удушливого дыма. В лобовое стекло таращились толстые срезы бревен. Бревна подпрыгивали на ухабах и опять с грохотом мерно покачивались.
Мы подъехали к залу. Я вылез из машины. Увидел тренера. А с ним ребят. Мы закрыли машину, оставив щелку в окне для пса.
А дальше все происходило, как в бреду. Словно мир подернула душная жаркая завеса. Говор публики, запах растирок с арены оглушили меня. Я думал, что навсегда распрощался с ними, а они, оказывается, ждали меня. Я механически следовал за тренером, здоровался, пожимал руки, шутил, улыбался, заново переживал давно забытые ощущения.
И во всех глазах читал жадное любопытство. Не доброжелательство, а любопытство. И от этого волнение усиливалось.
Я думал: «Что бы ни было, а снова возвращаюсь к «железу». Что же это за прочные связи? Неужели никогда не порву их? Как плен. «Железный плен». В эти минуты мне была горька и унизительна зависимость от спорта. Я не выдержал испытания новой жизнью и бежал в спорт, в привычное, надежное. Пусть тяжелое.
Тренер переживал не меньше. Он что-то пояснял мне, а я спрашивал. Восточное лицо его отливало нездоровой желтизной. Большие глаза ввалились, и на чистом лбу расходились сухие, горькие морщины.
— Вот сюда, направо, — буркнул тренер, недоброжелательно поглядывая на Дмитрия. Он боялся излишней суеты, а Дмитрий здесь новичок.
— Главное не отставай, — сказал я Дмитрию. — И никто не придерется.
Мы вошли в узенькую комнату. Чужие остались за дверью.
Тренер поспешно разложил раскладушку. Я разделся. Надел спортивный костюм. Тренер придирчиво оглядел меня. Сказал, хмурясь:
— Взвешивание через две комнаты отсюда.
Пришел Родичев. В трудной восстановительной работе к соревнованиям он был из немногих, кто не покинул меня. Сейчас у него под мышкой тонометр. И лицо без обычной ехидной гримасы.
— Привет, Гена, — сказал я, стараясь казаться беззаботным.
Родичев взял мою руку. Пощупал пульс. Промолчал, поджав тонкие красивые губы.
Пришел Борис Брагин, мой постоянный товарищ по тренировкам. Закосолапил на месте, краснея. Он помогал мне в «соленых» тренировках, веря в успех, даже когда я сам сомневался. Без солдатской формы Борис выглядел совсем мальчишкой. Я сказал ему об этом. И это неожиданно задело его. Я заметил, как дрогнуло у него лицо.
Тренер напрасно тревожился. Ребята знали свое дело. Родичев раскладывал лекарства, склянки, поглядывая на меня, словно примериваясь. Потом старательно прикрыл портьерами щели в широких окнах. Борис сторожил у дверей. Дмитрий молча скручивал эластичные бинты.
— К черту всех! — сказал Родичев на очередной стук. — Держись, Боря!
— На два слова, — взмолился голос за дверью.
— Бурылин, — узнал я. — Из газеты. Пусти.
Борис неохотно отпер дверь.
Бурылин поздоровался, будто мы оставались самыми близкими друзьями.
Тренер насупился.
— После соревнований, — сказал я, — отвечу на любые вопросы... Что? Нет, Алексей Николаевич, я не помышляю ни о каких рекордах. Обычная черновая работа. Надо заново приучать себя к помосту.
Бурылин кивнул и вышел. За дверью его дожидались несколько репортеров.
— Где ты был эти три года? — презрительно заметил в дверь Родичев. Приказал: — Борис, никого не пускать! Обойдемся без этих «друзей».
Я начал переодеваться. Какая-то странная тяжесть наваливалась на меня. Я погружался в дремоту. Действовал, разговаривал, а все доходило, как сквозь толстую ватную преграду. Я непрерывно зевал. И уже сомневался в своей силе, думая: «На кой черт гожусь?! Развалина, а не атлет».
На весах я неожиданно потянул сто двадцать девять. Тренер повеселел: «Молодец, мало «горел». — И, похлопывая по плечу, увел меня в раздевалку, заглядывая мне в глаза и спрашивая: — Ты что? Да не волнуйся! Чепуха все это. Обычные соревнования».
Я все позабыл за три года. Нарочно вышибал всякую память о спорте, чтобы не травить сердце, когда стали исчезать из таблицы мои рекорды и в прессе меня не упоминали, будто никогда не выступал. И я добился своего. Все, что делалось потом в спорте, мало трогало меня. И вот теперь я оказался совсем беззащитным под напором забытых чувств.
Я лежал на раскладушке и думал о своих друзьях. После ухода из спорта я долго был одинок. А потом незаметно появились Дмитрий, Борис, Родичев... Они помогли вырваться мне из сплетен, злобы, обид...
В дверь протиснулся массажист. Он тоже был новичком в нашей компании. Из старых массажистов никто не соглашался работать со мной. Я оставался прежним. Не изменился. Только не чемпион. И, оказывается, к этому нужно было мучительно привыкать.
— Пора в зал! — распорядился тренер.
Я уже не раз испытывал мертвящую усталость и равнодушие на пороге цели, но с подобной одеревенелостью столкнулся впервые. Я едва волочил ноги по помосту, разминаясь. Вяло воспринимал указания тренера. Штанга отрывала руки своей тяжестью. Я никогда не вдыхал столько нашатыря в надежде прояснить сознание.
В голове упрямо роилось несколько тоскливых мыслей: «Я давно не выступал — и все ждут сенсации. А я вовсе не «загадка». И сто девяносто весьма далеки от рекорда. Если нулевая оценка — опозорюсь. Освищут».
Опыт научил не верить отчаянию, хотя бы весь был отравлен им. И я бубнил себе: «Ты должен взять свое! То, к чему готов, — обязан. И если понадобится — и больше». И оставался тупым и холодным. И разминочные тяжести по-прежнему мяли меня.
Я клял простуду. В последние недели она смешала мои планы.
Аплодисменты моим товарищам заставляли меня ежиться и нюхать напатырь, переспрашивая: «Скоро мой подход?!»
Это был барьер. Незримый барьер. Я ощущал его в усталости, в щемлении сердца, в каждом шаге и слове. И я медленно переваливал через него. Понимал: в следующий раз будет легче, я просто отвык...
Я механически выполнял упражнения, пока не услышал по трансляции свое имя.
Массажист подсунул вату. Я задыхался колючим нашатырем, ища в нем спасение. Ребята помогали раздеваться.
Я знал: чем дольше готовишься, тем больше времени остается трусливым мыслям. Я шагал на арену, на ходу приглаживая волосы. Шагнул, как три года назад, как шесть лет назад, как впервые четырнадцать лет назад...
Стоило чуть-чуть усомниться — и я терял власть над штангой. Иногда в самый последний момент, но терял. И я отучил себя от раздумий на помосте. Я как бы замораживал мысли, сосредоточивая внимание на чисто механических действиях.
Гулом встретил зал мое появление. Я всегда побаивался этого преждевременного восторга.
Я прошел к ящику с магнезией. Зал не унимался. Меня давно не видели и теперь обсуждали все перемены во мне: мышцы рук, ног...
Я не раз спешил, поэтому срывался и сейчас особенно тщательно натер ладони магнезией, давая публике время угомониться. Долго сушил пот на груди магнезией, чтобы гриф плотно пристал к ней и позволил расслабить руки. Тогда срыв получался высокий и могучий.
Я понимал: в собранности залог победы. И добросовестно, по-школярски исполнял заученные движения.
А душа стыла равнодушием. Нельзя было разом подавить усталость злых и неистовых тренировок последних месяцев. Я был беспощаден к себе. Не принимал в расчет температуру, слабость, боли.
«Надо!» — и брался за «железо». На подоконнике стояли валидол, валокордин, цистенал, валялись тугие бинты для измочаленных, натруженных связок.
Я бился не за рекорды. Лишь в последние месяцы стал смутно догадываться, что требовательная настойчивость людей не только жажда развлечений. Силы отдавались гораздо более значительному. И это значительное сходилось не только во мне. И заключалось не в доказательстве чьих-то заблуждений или жестокостей. И я утверждал не просто свое превосходство.
И пусть меня на тренировке стерегут лекарства и на скамейке грудой наслаиваются сырые, замыленные рубашки. И тренер ощупывает взглядом и пальцами мои загрубелые мышцы, прикидывая, на что они еще способны. Организм не мог столько вынести, а я настаивал: мало. Потому что хоть своими рекордами я смыкался с теми, кому мир не давно известная формула, а поиск и вечная надежда на победу!