Я присел на корточки. Ласково примял морду Пума ладонями. Он опасливо высвободился. Робко лизнул меня в ухо.
— Не веришь... Я ведь не тюремщик... Ты прав, пятнистый; почему ты — крепкая псина — должен кому-то подчиняться! Мы все равны в этом мире, все-все!..
В стожке я обнаружил лежку Пума. Пес поселился тут. Решил не возвращаться. Не мог уяснить смысла жестоких наказаний и цепи. Своровать и погрызть ботинок, нагадить на пол, ослушаться — это ясно, это возбраняется, но отчего нельзя рысить по лесу, мышковать, облаивать птиц, купаться в речке? И пес предпочел голод, пинки прохожих ночевкам в зеленом стогу.
Я опустился в стог. Привлек Пума. Разбегаясь, зашелестели мыши.
Пес напряженно лежал рядом и сосредоточенно вслушивался в мою торопливую речь. А я говорил, говорил. Руки выщупывали клещей в Пуминой шубе. Отрывали. Я раздавливал их подошвой.
С речки бесшумно и мягко налетел козодой. Вильнув от нас, скрылся в сумраке. Пес против обыкновения не рванулся за птицей.
Сено покалывало через рубаху. Зыбкими пискливыми столбиками плясали комары.
— Жизнь не может быть ничьей собственностью... ты молодчина... — Я разглаживал бархатистое ухо собаки по ладони. — Когда со мной скверно обходятся, тоже не радостно. А ведь я тоже ничья не собственность... Ты прости, Пум. Я никогда о таком не думал. Не со зла. Боялся потерять тебя. Ты прости...
Я теребил пальцами его жесткую бородку, усы. Он увертывался. Щелкал на комаров челюстями. Тыкался на голос в ладони, грудь. Глухо рычал.
Я спросил, ласково заламывая собачью морду к своему лицу:
— Почему ты не человек, Пум?
Я встал. Стряхнул сено.
По пути к нам пристала Зейка. Заскулила. Пум осторожно переступал через надоедливый пушистый комок.
Мизер издалека причуял нас. Начал просительно взвизгивать, скрестись в забор. Взвизгивание походило на частые вскрики: «Ах! Ах!» Он безумно завидовал нашим прогулкам.
Когда мы вошли, он сидел напротив калитки. Пыхтел, намахивая пышным хвостом. Подскочил к Пуму. Тщательно вынюхал его. Пришел в восторг от мира, в котором странствовал Пум, его упоительнейших запахов. Заскулил, заахал еще громче.
Пум, еще не веря в мои добрые намерения, пугливо влез в будку. Зейка, позвякивая, стала облизывать пустую миску.
Дома спали. На кухне светил слабый дежурный огонек.
Я сел на бревно возле будки.
Я сидел долго. Иногда Пум выбирался из будки. Тыкался мордой в колени. Я клал ладонь ему на спину. Пес хлюпал горячим языком по моему уху. Я чувствовал, как гудит у него под шкурой кровь, словно басовая струна на исходе звучания.
В примятой траве белели собачьи миски.
Я принес Пуму остатки супа. Мизер взволнованно заскулил. Пум есть не стал. Слабо повилял хвостом в знак благодарности.
— Отличный бульон, — сказал я, устраиваясь на бревне. — А впрочем, твоя воля.
Пес выставил на меня морду из конуры. Вздохнул. Положил на лапы.
Мизер стонал от жадности на угольной куче.
— Ешь, — позвал я его.
Но Зейка опередила. И я завернул Мизера. Он рухнул с горя на землю и заскулил.
Зейка прикончила суп. Причитая, вскарабкалась на Пума. Скатилась в будку. Похныкала и угомонилась.
Линялыми редкими звездами, богатыми пришлыми запахами потных лугов, свадебными хороводами мотыльков, сонным жваканьем коровы в соседнем сарае, шелестами опадающих маков, нарастающими соловьиными трелями, комариным звоном, сопеньем собак, стуком моего сердца разворачивалась эта безлунная июньская ночь.
1967 г.
Постулат философии (повесть)
...«Гете... Тонко чувствующий и страстный человек, пытливый ученый, исследователь и мудрец, с философских высот озирающий мир, ...это сочетание сделало его глубочайшим выразителем сокровенной жизни его народа и века...»
— ...Сергей, проснись! Подъем!.. — Я слышу Вадима Серафимовича, но не в состоянии сбросить тяжкое оцепенение. Я изнурен недосыпаниями и бешеной, почти круглосуточной работой. И сейчас не могу ничего поделать с собой. Я знаю: пока мы едем — спать можно. Другой случай не скоро представится. Я прижимаюсь лбом к рукам. Спать, спать!..
«...Величие и бесстрастие подняло его над незначительным и временным, привело к высшим художественным обобщениям...» Кажется, из статьи о Гете приват-доцента Когана?.. Война — теперь это никому не нужно. И я все забуду. Забуду, забуду...
— Младшего политрука добудятся только «лаптежники»... узнаю я тонкий голос шофера Пряхина.
Скрежещут шестерни коробки передач. Автобус встряхивает на ухабе, кренит. Не просыпаясь, я крепче цепляюсь пальцами за металлическую трубку спинки переднего сиденья. Трубка согрета моими руками и влажновата.
Мое забытье беспокойно. Я все время разбираюсь в немецких документах, перевожу на допросах. Меня окружают люди в немецкой военной форме. Они паясничают, угрожают, выкрикивают «хайль Гитлер!», высокомерно молчат, корчатся в нервных припадках...
Обычно допрашивает Вадим Серафимович, иногда начальник штаба дивизии подполковник Гусев. У него глухой, надорванный в бесконечных телефонных разговорах голос...
Организацию, структуру и вооружение фашистской армии я теперь знаю лучше, чем свою так и не защищенную дипломную работу «Роль Гете в немецкой литературе»...
По днищу автобуса скребет грязь. С ревом пробуксовывают колеса. Когда автобус наклоняет в мою сторону, я чувствую, как широк и дороден Вадим Серафимович. Его кобура с пистолетом вдавливается мне в бок, мягкое плечо притискивает меня к стене...
— Поршня!.. Хуже болезни!.. — Коля старается перекричать шум. Голос его срывается. — Горит масло!..
Я вскакиваю, кричу: «Воздух!..» И вижу своего соседа, майора Шелковникова Вадима Серафимовича. Сложив толстые губы трубочкой, он старательно подвывает.
Хохочут все: и Коля, и Вадим Серафимович, и начфин Грызлов, и старший лейтенант из оперативного отделения.
— Что я вам советовал, товарищ майор? — торжествующе кричит Коля.
Начфин внезапно засыпает, привалясь к ящикам в проходе. Дрябло вздрагивают его щеки. Крупный кадык подчеркивает худобу шеи.
— Где мы? — спрашивает старший лейтенант и рукавом шинели обтирает рот. Морщится: «Живот болит...»
— Минут десять, как бывший населенный пункт проскочили, — сообщает Коля. — А какой, бог его ведает. Печные трубы да воронки.
— Село Барсуки, — уточняет Вадим Серафимович, — можешь еще вздремнуть, старшо́й.
Старший лейтенант ежится, поднимает ворот шинели и отваливается к спинке кресла. Его голова тут же сонно опускается на грудь.
Я тру руками лицо и пытаюсь сообразить, что все это значит. Отчего я в автобусе и зачем этот ночной рейс, канистры с бензином, мешки, ящики, сейфы, мотки кабеля?..
— Опять лощинка, — ворчит Коля. — Не засесть бы. Еле чапаем...
Автобус ползет юзом. Двигатель ревет на полных оборотах. Отработанные газы пробиваются в кабину, разъедают глаза.
— Пошла, милая, пошла! — уговаривает автобус Коля. Вся его тщедушная фигурка, скрюченная над рулем, полна отчаянного напряжения.
— Не маячь, садись, — тянет меня за рукав Вадим Серафимович. У него на коленях карта, на шее фонарик. Тусклый синий лучик, вздрагивая, чертит замысловатые линии. Майор прижимает фонарик ладонью.
— Документы капитана-сапера, — раздельно произносит Вадим Серафимович, — найди их! Немца допрашивали перед выездом из Болкашино. Да очнись же!.. В Кленовой свяжемся с Ляховым. Капитан Лампехт... Ландскнехт?..
Болкашино, начальник разведки нашей 127-й армии подполковник Ляхов, немецкий капитан-сапер?..
За мутными отпотевшими стеклами утренние сумерки, черные тени деревьев...
— Около пяти, — замечаю я. — Светает в пять... И сразу вспоминаю все. Каждый час последних суток.
Наша 806-я стрелковая дивизия на марше в район развертывания для нанесения удара во фланг атакующим частям 44-го немецкого корпуса генерала Энгеля. Рубеж развертывания: Пятое образцовое лесничество — деревня Кленовая. Штабная колонна самостоятельно следует в Кленовую. Там, на правом фланге 249-й дивизии комбрига Горьева стык флангов 127-й и 95-й армий...
Я торопливо расстегиваю планшет и выбираю из пачки трофейных документов удостоверение личности саперного капитана Фердинанда Лампрехта. Вадим Серафимович подсвечивает фонариком...
Генерал Энгель, уроженец Франкфурта-на-Майне, как и Гете. Вероятно, поэтому запала в память его фамилия: Энгель.
Самый боевой командир Энгеля — генерал танковых войск Вольф Ланге, любимчик фюрера и бывший комендант его личного поезда. Очевидно, с дивизией Ланге мы столкнемся в первую очередь...
Майор листает удостоверение Лампрехта. Луч фонарика слаб в рассветных сумерках. Вадим Серафимович подносит удостоверение к самому фонарику. Я через плечо помогаю переводить. Я сбиваюсь и путаю слова. Меня знобит от холода. Ноги гудят застоявшейся кровью...
Майор перебирает семейные фотографии пленного. Я ищу орденские книжки немца.
— Бумаги гауптмана приготовь, — говорит Вадим Серафимович. — В Кленовой еще раз допросим и на мотоцикле со связным к Ляхову. Соображаешь?..
— Так точно, товарищ майор.
Автобус, вихляя, отворачивает вправо.
— Чуть не «поцеловал» эмку комдива. — Коля осторожно ведет руль. — Сон морит, товарищ майор. Попою чуток, а?..
— Валяй, но не свои блатные куплеты. — Майор внимательно сличает фотографии, вычитывает подписи. Что-то бурчит себе под нос.
Коля протяжно вздыхает.
— А знаешь, Сергей Максимович, подполковник Ляхов под моим началом служил. Старшим лейтенантом. В Туркестанском военном округе, — говорит майор.
— ...Не фашисты, так дорога угробит, — ворчит Коля.
— Горазд храпеть, — кивает Вадим Серафимович на Грызлова. — Ящик по зубам лупит, а он хоть бы хны.
— С сейфом сопрут, и не очнется. — Коля пожимает худыми плечами и оглядывается. Я вижу оскаленные белые зубы.