— Знаешь, Коля, я на таком автобусе полгода назад в дом отдыха «Сенеж» ездил, — говорю я.
— По Ленинградке? — спрашивает Коля.
— Да. Под Солнечногорск.
Коля вздыхает: «У меня там клевая халтура была. — Он, захлебываясь воздухом смеется. — И кассирша на станции. Доложу я вам, дама!»
— Что?! — торопливо вскидывается старший лейтенант. — Прибыли?
— Дамочка у меня была, — говорит Коля.
— У, черт! — старший лейтенант морщится. — Ноет брюхо...
— Еще раз допросим, — Вадим Серафимович прячет фотографии в орденскую книжку Лампрехта. — Неспроста саперов занесло на грейдер. Мост через Светлую — вот их цель. Танки у Анучина завязли. Три, что прорвались, батарея Ладонина сожгла. Вот гауптман и погнал без прикрытия на своих бронетранспортерах. Значит, приказ строгий. Переправа понадобится им в ближайшие часы. Значит, значит...
— Что голову ломать, товарищ майор? — замечает Коля. — Ночью они спят. Но вот-вот начнут — это факт. По всей линии начнут. Вынюхают нас «лаптежники», пуха лягушачьего не оставят...
Я снова вижу узкое, изможденное лицо нашего шофера и белую полоску зубов. Воротник гимнастерки расстегнут. За ремнем пилотка. Он ерзает, ему неудобно. У кресла нет спинки.
— Лучше спел бы, Пряхин, — говорит Вадим Серафимович.
— Наступать, — говорю я. —У 751-й дивизии генерала Хотина полоса обороны тридцать пять километров, У бригады Анучина — четырнадцать, у 249-й дивизии комбрига Горьева — двадцать девять. — Я смолкаю. Ведь все, что я говорю, и без того известно Шелковникову.
Вадим Серафимович опускает мне на колено руку.
— Мы то знаем, — продолжаю я. — В 20-м и 21-м корпусах Грубера и Энгеля 14 дивизий. И каких! Правда, они против нас действуют лишь частью сил, но и этого нам вот так! — Я ребром ладони черчу по своему горлу. — Смысл нашего наступления?..
— Устал, устал ты, — говорит Вадим Серафимович.
— Смысл наступления. Это ведь противоречит самой элементарной логике!
— Не горячись, — Вадим Серафимович сжимает ладонью мое колено. Я догадываюсь: он хочет, чтобы я говорил тише. Вадим Серафимович старается выглядеть спокойным и уверенным. Его манера...
— Немцы до полусотни танков в атаку пускают, — говорит майор. — Однако армия стоит. Сейчас иная арифметика нужна, Сергей Максимович... С твоей Москву сдадим... На‚ — он протягивает пачку листков. — Переведи по порядку. Это срочно... Атаки нужны, чтобы создать условия для подтягивания и формирования резервов. На войне жертвы неизбежны. Кто немцев остановит хотя бы на день, два, три?..
Даже в скудном утреннем освещении бросается в глаза землистое лицо начальника разведки дивизии.
— Устал ты, Сергей, устал... — Майор развешивает карту на спинке переднего сиденья и вполголоса, чтобы не расслышал шофер, говорит: — Энгель прорвал фронт девяносто пятой. Командарм Зыбалов ранен. В двадцать ноль-ноль Горьев потерял связь с соседом справа. Доложил, что глубоко за правым флангом перестрелка. В двадцать два ноль-ноль нарушилась проводная связь с девяносто пятой. Вот такие дела. Неважные... Мы должны выручить соседей, Сергей Максимович, мы — больше некому. Атаковать — приказ командующего фронтом. Любой ценой атаковать, пока наверху примут меры. Сковать Энгеля. Хоть на день, хоть на два... Другое решение? Не вижу. Только сковать! Любой ценой, пока развернутся резервы... Ясен замысел?..
— Опять одни! А где резервы, танки, самолеты?! Есть ли эти резервы вообще?..
— Как фамилия пленного, Сергей Максимович?
— Инженер-капитан Лампрехт, товарищ майор.
— Нет, рядового.
— Крюденер.
— А того, что расстреляли?
— Рядовой Фитингоф.
Коля со скрежетом переключает рычаг скоростей: «Коробка скоростей называется! Хуже болезни!..»
Автобус вчера нашли в колхозном амбаре. Пряхин наспех наладил двигатель и отрегулировал тормоза. У Коли золотые руки. Двигатели буквально всех систем он знает до последнего винтика...
Я складываю предложения перевода. Я уже привык от глубокого сна почти мгновенно включаться в работу. Как ни стараюсь, буквы выпрыгивают из строк, грифель рвет бумагу. Ненавижу этот тупой и ограниченный язык приказов и донесений...
— ...Фитингоф клятвенно заверял, будто в районе Гульбищ скопления тяжелых танков и мотопехоты, — рассуждает вслух Вадим Серафимович. — И я верю... Как раз против Беспаловки, на стыке дивизии Хотина и бригады Анучина... Не догадываешься, Сергей Максимович?.. Здесь нанесут главный удар: Гульбище — Беспаловка — Рудаковы выселки — грейдер. И в ближайшие часы. Против Зыбалова операция отвлекающего характера на сковывание резервов... Лам... Лам... Как его, сукина сына?!
— Инженер-капитан Лампрехт Фердинанд.
— Водит нас за нос, — бурчит майор. — Развел галиматью о мостах к кирпичному заводу. Во-первых, их никто не взрывал. Во-вторых, бревенчатые мосты через овраги не велика задержка. В-третьих, на кой ляд немцам этот поселок?!
Лампрехт врет! И его добросовестно подготовили к этой лжи. Соображали, на что посылают... Я свои сомнения еще в Болкашино новому начальнику оперативного доложил. Но мы выполняем приказ своего командарма. Перед выездом я связался с Ляховым. Подполковник затребовал дополнительные данные. Значит, добывай пленных. Но ведь все решится сейчас. Я почти уверен: вот в эти часы. Если бы Хотин и Анучин выстояли до полудня! Грейдер — это новая обходная магистраль и мост на Светлой. За мостом... прямая дорога через армейские тылы на Москву. Фитингоф трусил и не врал. Зря комдив погорячился. Успели бы. — Майор вытаскивает из-под сиденья вещевой мешок. На ноги мне соскальзывает лопата. Я отвожу ее ногой в сторону, но она бренчит под ногами.
Майор роется в мешке. Достает свертки. Разворачивает. Бормочет сосредоточенно: «Могий вместити, да вместит...»
Ящики, мешки, канистры — все свалено впотьмах и кое-как. Автобус на ухабах наполняется грохотом, звоном, стуком.
При обыске у сапера Фитингофа изъяли три фотографии, вложенные в нацистский партийный билет. На одной — Фитингоф с невестой. Женским округлым почерком выведено на обороте: «Несравненному Рудольфу от горячо любящей Лауры». На другой — Рудольф Фитинтоф, его две сестры, мать и отец.
— ..Зубрил японский, — улыбается Вадим Серафимович, — а понадобился немецкий. Какой я начальник разведки без тебя, Сергей...
— Кабы все знать наперед, — говорит Пряхин и спрашивает: — Товарищ майор, отчего так: слово «брак» — порченая вещь и в то же время брак — супружество?..
На третьей фотографии Фитингофа — сцена группового насилия русской женщины. Русской, потому что пленка отснята белым днем. На заднем плане отчетливо просматриваются русская изба и купола сельской церквушки за ветлами. В центре полуголой оравы — Рудольф Фитингоф. Без трусов, в майке и солдатских сапогах согнулся над женщиной, и потому хорошо заметны на голой шее солдата цепочки с крестиком и жетоном...
По приказу комдива немца расстреляли тотчас после допроса...
На пуговицах шинели позвякивает фонарик. Шинель сползает с плеч. Я подтягиваю ее и толкаю майора.
— На, — протягивает он мне бутерброд и говорит, усмехаясь, Коле: — Болтливой бабе и черт языка не привяжет...
— Не могу есть со сна, — я осторожно, чтобы не сломать грифель, надписываю перевод поверх строк боевого донесения командира 164-го гренадерского полка полковника фон Гамерлинга.
— Кипяточку бы с сахаром! — причмокивает Коля. — Водочку, конечно, предпочтительнее. Воевать не так грустно...
— Не зевай, — Вадим Серафимович подталкивает меня. — Язык на ухабе отхватишь. — Он с удовольствием разглядывает еду. — Видел я, Пряхин, как ты пьешь свои наркомовские сто граммов. Прямо, как алкоголик. Глаза масляные, рот до ушей...
— Уж и алкоголик!.. Я могу и неделю не выпить, и две, и даже три! И ничего!..
Автобус сворачивает на целину. Елозя, продирается через грязь. Ревет двигатель. Снова кабина наполняется газом и душным запахом горячего машинного масла.
— Всю дорогу перепахали! — кричит Коля. — А грузовиков наколотили!.. Трехтонка еще дымит. Людей не убрали. Почему людей не похоронили?..
Мы молча смотрим в окно. Потом майор замечает угрюмо:
— Уже давно подсохло и даже пыльно, а на дорогах грязь по обрез голенища. — Спрашивает меня: — Старшо́й вчера прибыл?
— Вечером. Вместо Лежнева.
— Жаль Виктора... — Вадим Серафимович не спеша разворачивает сверток. — Пряхин, не отведаешь горбушки с салом?
— Воротит со свинины. По организму не выношу.
— Листочки в мою сумку, — Вадим Серафимович подтягивает сумку ближе ко мне. — Не мни, аккуратнее, студент. — Он катает яйцо между ладоней и добродушно поглядывает на меня. — Почерк у тебя, как курица лапой...
Майор обращается ко мне одинаково часто и на «вы» и на «ты».
— В строку не угадаешь, Вадим Серафимович. В Кленовой перепишу.
Автобус петляет, медленно переваливаясь.
— Не могу!— громко говорит Пряхин. — Трупы. Боязно зацепить. Трупы, а не могу. Все, как по живому...
— Артиллерии не слыхать, Пряхин?— спрашивает майор.
Коля со скрежетом выводит рычаг в нейтральное положение. Кривится: «У, хуже болезни!» — Прислушивается: «Вроде, как обычно. Завтракают покуда немцы».
С отпотевших стекол ручейками сбегает влага.
— Часика бы два-три так, — бормочет Вадим Серафимович.
Автобус натужно берет подъем. Впереди метрах в двадцати зеленая в рыжих пятнах эмка комдива, а дальше — две полуторки с ротой охраны. От этой роты сейчас и два взвода не наберется. За нами тоже несколько машин.
Лопата бьет меня по ногам. Я забиваю ее под какой-то мешок.
— Обидели вы меня, товарищ майор. Какой же я алкоголик? Душа меру знает. Не перепиваю. Справились бы у нас на заводе, бывал прежде Пряхин пьян?..
Я протираю рукавом стекло. Вот-вот начнут шнырять немецкие самолеты.
— В Кленовой из автобуса сразу к гауптману, — обращается ко мне Вадим Серафимович. — Без нас разгрузятся. И чтоб заговорил! Фотографии Фитингофа у тебя?