Я киваю утвердительно.
— Втолкуй ему, чьи это фотографии. Кстати, там подписи и адреса — поймет, не липа. Объясни, где их владелец. Предупреди, герр офицер несет юридическую ответственность за действия своих подчиненных. Ответственность по законам военного времени. И пожестче, без оговорок и студенческих сентиментов! Чтоб понял, сукин сын, — не шутим. Мол, ты из этого же навоза, что и твой насильник. И участь такую же заслуживаешь. Не давай очухаться...
Майор сосредоточенно смотрит в одну точку. Лицо бескровное, землистое, с проваленными щеками. В одной руке бутерброд, в другой перочинный нож. Щеголеватая фуражка с огромным плоским козырьком, прозванным «аэродромом», сдвинута на затылок. В первую мировую войну подпоручик Шелковников воевал в составе Ширванского полка на германском фронте. Имел Анну первой степени... и красные сапоги. Ширванский полк был единственным в старой царской армии, личному составу которого полагались сапоги с красными голенищами...
— Время на разъезде угробили, — ворчит Коля, — машины тащили на руках... — И суетливо рукавом протирает стекло.
Майор уже четыре недели в дивизии вместо пропавшего без вести старшего лейтенанта Кости Закреева. Костя сам ходил в поиски за линию фронта, не единожды прихватывал и меня... Любимым оружием Кости был немецкий автомат МП-40. Он и меня к нему приучил...
— Какая жизнь в детдоме, — говорит Коля майору. — Вечно драчлив. Никому не нужен. Покуда шарики в голове стали работать...
Я прибыл в дивизию 14 июля, когда ее первого начальника разведки, майора Асаева, уже эвакуировали в госпиталь...
Майор опять раскладывает карту на коленях. Щурясь, разглядывает.
— Куда запропастилась эта Кленовая?! — нервно выпытывает Коля.
— Погоди, Пряхин, — майор надкусывает бутерброд, берет у меня карандаш и что-то помечает на карте.
— И верно, Вадим Серафимович. Уже совсем день.
— Кабы Кленовая не обернулась хреновиной!— кричит Коля. — Схарчат «мессеры» колонну! Тех видели?!
— Отставить разговоры!— Майор рывком надвигает фуражку. — Ясно, Пряхин?— И с остервенением жует бутерброд.
— Так точно, товарищ майор. Только сами посудите. Кабы мы...
— Довольно лапти плести! Лучше гляди в оба!
Майор раздраженно складывает карту, запихивает свертки со съестным в мешок, бурчит мне в ухо:
— У нас в дивизии еще ничего, студент. Сто автомашин и триста лошаденок. Какая-никакая, а мобильность. Вот у других вообще ничего не осталось, кроме своих двоих. Анафемское положеньице, а, Сергей Максимович? — И тут же спрашивает самого себя: — Как там мои?
«Мои» — конный разведывательный взвод — часа четыре назад снялись в Кленовую вместе с частью штаба.
— Наверное, на месте, — говорю я. — Ждут вместе с Гусевым.
«Если бы не комдив, — думаю я, — не только от техники и гужевого транспорта, от нас давно уже, как говорит Коля, «пуха лягушачьего не осталось». С таким воевать можно. Недаром немцы в своих приказах особо отмечают действия «красной 806-й дивизии генерала Парфенова». За бои под Осиповкой комдив награжден орденом Ленина и произведен из полковников в генералы. В «Правде» был напечатан его портрет...»
— В Кленовой уже налажена связь, — говорит майор и смотрит на часы. — Это очень кстати. Связь всегда кстати...
Генерал-майор Парфенов все немногие артиллерийские средства держит в кулаке, применяя массированно. Блуждающий огневой кулак.
Автобус осторожно въезжает на мостик. Колотятся под колесами бревна. Гулом отзывается на тряску каждый металлический предмет в кабине.
У Коли стриженая костлявая голова на тонкой шее. Посреди шеи глубокая ложбина. Руки проворные, тонкие...
Белая в утренних сумерках вода. Ленивая узкая речонка в семь-восемь шагов шириной...
Через несколько часов мы войдем в соприкосновение с частями Ланге.
Автобус, урча, взбирается на крутой берег. Лес, не тронутый войной. Ольха, черемуха, осины, березы, ели...
Белые крылья сорок пятнают густую зелень елей.
...Все еще милую крепко держу я в горячих объятиях.
Все еще сердце мое к нежной прижато груди...
Эх, Гете, Гете...
Лес на косогоре пронизывают солнечные лучи. Это так неожиданно и так удивительно. Яркие медвяные полосы на рыжих соснах. Жаркий беззвучный огонь выжигает лес. Хвоя на соснах будто подпаленная, огненно-рыжая. Земля парит. Искрится роса...
Вольфу Ланге тридцать три года, как и моему старшему брату. Генерал Ланге кавалер Рыцарского креста и высшего прусского ордена За боевые заслуги. Ревностный ученик генерала Гудериана. Честолюбивый и волевой командир...
Я сжимаю карандаш и завороженно смотрю на утро. Янтарное сияние леса.
Клены увядают царственно пышно. Розово-смуглые и очень чистые листья. Лес и земля, оплавленные янтарем...
В мгновенья даже самой ничтожной радости во мне всегда оживают строфы Гете. Гете — моя неизменная и верная привязанность. Самая глубокая...
Надаем глупцам щелчков,
Чтоб отбить охоту
В златопенное вино
Лить гнилую воду...
Утро стерло невеселые думы. Смыло боль и наполнило сердце лаской жизни. Не жадным лихорадочным желанием выжить. Лаской жизни. Я уже и позабыл такое чувство. Позабыл в угарном азарте боев, когда забывается все, кроме самого боя.
...А теперь бокал полней
И побольше жажды.
О единственной своей
Думает пусть каждый...
Вода в канаве прозрачная, с вклеенными на поверхность бледно-желтыми листочками и сумрачная в глубине. Немо скользят отражения деревьев. Ветер по шкале Бофорота балла три: слабо волнится листва. Но там, наверху — я это вижу отчетливо — тяжело гнутся стволы деревьев. Там крепкий ветер. По той же шкале — баллов на шесть-семь...
Я любил и люблю море. Гете и море — это одно и то же для меня. Немецкий я стал изучать, чтобы слышать настоящего Гете.
Я мечтал о голубых океанских далях, чужих городах, свиданиях с новыми землями, все время с новыми и новыми. И еще прилежнее учил немецкий, французский, латынь...
В боях во Франции моторизованная дивизия Ланге прославилась своими действиями в глубоких тылах французов. В восточном походе напористому танковому генералу доверено командовать 17-й танковой дивизией — знаменитой дивизией вермахта. Тактическая эмблема соединения — оленьи рога. Вчера Вадим Серафимович докладывал комдиву об Энгеле, Ланге...
Нам часто достаются документы даже крупных штабов. Немцы пренебрегают порой элементарными мерами предосторожности. Россия для них уже труп. И, несмотря на отступление, мы в изобилии располагаем разведывательной информацией. К тому же сплошной глухой линии фронта до сих пор еще не было...
Я вижу нашу колонну. Она полумесяцем вытягивается из речного оврага на поле. Автобус сотрясает дрожь частых ухабов. Я прячу карандаш в карман, а листки засовываю Вадиму Серафимовичу в сумку.
Майор придремывает, навалясь на меня...
Горизонт выводит из-за поля гребень леса. Лес в трех или четырех километрах. Там Кленовая.
Справа и слева лес поближе — метрах в пятистах…
— Какие харчи извели в Болкашино!— ворчит Коля. — Часик — и уварилась бы телка! — Он тоскливо взглядывает на небо.
Лес впереди голубоватый, подернутый романтической дымкой. Справа от проселка я различаю рощу, клином выступающую из леса. К лесу полого спускается поле.
В лесу колонна малоприметна для самолетов. С надеждой смотрю вперед. Коля тоже нетерпеливо разгоняет автобус, тормозит и тихонечко бранится.
Солнце за размазанной белой пеленой. Я, щурясь, озираюсь на солнце.
Ветер уносит пыль с проселка.
Вадим Серафимович открывает глаза, тревожно смотрит на часы.
Поле ломкого спелого овса. Колосья белесо светятся на солнце.
— Не сдержать нам здесь немцев ни обороной, ни наступлением, — вдруг тихо говорит мне Вадим Серафимович. Снимает фуражку и потирает лоб. — Но дать возможность уйти гражданскому населению, эвакуировать заводы — на это мы способны. Да и крови пустим фашистам... И все же главный удар через Беспаловку на грейдер. Тогда у них возможность одним махом вырваться к Елино. — Он нахлобучивает фуражку и насмешливо смотрит на шофера: — Как дела, популярный исполнитель блатных куплетов?
— Чудеса! — кричит Коля, пожимая плечами и ерзая. — Грязь, а тут сухота! Даже пылим! Демаскируем себя. Эх, роскошная дорожка...
У Коли по-детски растопыренные уши. Узкая, гибкая спина. Он беспокойно верток.
— Что ж, — медленно выговаривает Вадим Серафимович и достает из кармана портсигар. — За два солнечных дня нагрелась землица. Проселок почти неезжен. — Майор разминает папиросу, стряхивает с гимнастерки табачинки.
Автобус встряхивает. Оглушительно лопается тишина. Между лесами множится эхо. Ярче солнца вырастают языки пламени в овсах. Я инстинктивно сгибаюсь. А когда через мгновенье выпрямляюсь, справа в окне уже нет стекла. Поле цветет разрывами. В воздухе свист, грохот торопливых пушечных выстрелов. Автобус подбрасывает. Пыль и горячий воздух туго хлещут меня по лицу. Мы еще едем. Справа и слева вспыхивают ослепительно красные языки разрывов, оплывающие розоватыми облаками дыма и лишь потом — пылью и комьями земли...
На какое-то время я глохну и цепенею. Беззвучно вырастают багровые всплески. Сотрясается земля. Осколки и пули дырявят кузов. Как легко рвется и закручивается металл кузова!.. Полуторка впереди приподнимается и распадается на части. Я вижу людей в воздухе, доски, колесо, каски, бешено крутящуюся дверцу... Яростный клуб дыма стушевывает предметы.
— Танки! — визгливо кричит Коля. — Танки! — Я вижу его руки. Они почему-то растерянно шарят по карманам...
Озираясь на хрип. Грызлов! Голова начфина никнет к ящику, из виска упруго на несколько сантиметров бьет фонтанчик крови...