— Прикрой эмку комдива! — кричит Шелковников. У него чужое искаженное лицо. — Заворачивай, Пряхин!.. — Майор рвет из кобуры пистолет. Я ударяюсь об его локоть лбом.
Я тоже кричу: «Заворачивай!» И, путаясь, расстегиваю свою кобуру, отрывается ремень планшета.
— К лесу!— слышу я крик. — К лесу, шофер!
Коля уперся грудью в руль. Руки дергаются в локтях. Приборный щиток, цинки с патронами, кресло, мешки слева от шоферского места — все в крови...
Глушат выстрелы — я резко подаюсь назад и вижу руку старшего лейтенанта. Он, не целясь, разряжает в окно пистолет и кричит: «А-а-а, сволочи!»
Автобус уже стоит. Это я успеваю сообразить. Но там, где «эмка», в черном дыму стремительно занимается белый бензиновый вихрь.
Автобус гремит, дрожит, кренится, подпрыгивает.
И в этот момент я замечаю их. Точнее озираюсь на грохот, замечаю белые пунктиры выстрелов и потом уже вижу их! Их!!
Средние и легкие немецкие танки T-II и T-III. Неуклюжие стальные коробки. Но сейчас эти стальные коробки кажутся мне безжалостно сноровистыми и свирепыми.
Танки вырываются из рощи. За танками — бронетранспортеры и мотоциклисты.
Я вижу комья земли, выбрасываемые танковыми гусеницами.
Поле захлестывают темно-зеленые, пятнистые коробки. За ними шлейфы пыли.
Приторный запах тротила, серы и пороха. Пули звонко цокают по сейфам, тусклыми огоньками дырявят мешки, рвут металл.
Я падаю на колени. На полу майор Шелковников. Там, где у него горло, алая рана. Обхватив шею руками, он мнет рану, хрипит.
Я вижу: он затихает... Убит!
Я не могу встать и переступить — тогда и меня убьют. И, вдавливаясь коленями в жидкое тело майора, продираюсь к двери.
— Лейтенант! — зову я. — Старший лейтенант!
Крохотные стружки и осколки осыпают меня. Рвут гимнастерку, царапают, обжигают кожу. Я вжимаюсь в пол, раздвигаю мешки, свертки, коробки. С шипением вырывается воздух из автомобильных камер. Автобус оседает влево.
Глухо и часто рвутся боеприпасы. Однажды я уже слышал, как они рвутся в горящем автомобиле.
Зову: «Вадим Серафимович! Вадим Серафимович!» Убит.
Я почти въезжаю лицом в серые стертые подошвы. На ступеньках человек. Он лежит ничком.
По-животному воют люди. Иногда я вижу их тени. Вонюче горит резина.
— Жив? — кричу я и дергаю сапог. — Давай вперед!..
Я заглядываю сбоку. Изуродованная голова щекой уперлась в черную от крови пыль. Старший лейтенант — тот, что прибыл вечером вместо Виктора Лежнева. Тоже мертв...
Сквозь треск и вой разрывов, стрельбу я улавливаю гуденье танковых моторов.
Рывком кидаю себя из автобуса. Теперь я всем телом слышу, как вздрагивает земля.
Запахи серы, тротила, гари, бензина, пыли и вспышки разрывов... Я вдруг начинаю кричать. Кричу исступленно, закрыв глава.
Воздух с ожесточением стегает меня. Машинально ощупываю себя. Вроде цел...
Пыль забивает уши, рот, глаза. Нарастает гуденье танковых моторов. Я различаю дружный треск автоматического оружия.
Нагребаю вокруг себя землю и кричу.
Из автобуса огненным ручьем выхлестывает бензин. Горит земля. Я вскакиваю и бегу.
Кажется, во мне уже десятки ран. И я бегу с этим ощущением. Я еще жив, но я уже не буду жить. Вздыбливается земля.
Я втягиваю голову и петляю. Обмануть пули и осколки. Я напрягаю лопатки, плечи...
Земля норовит опрокинуть. Временами я ползу на четвереньках, каменея в ожидании неминуемой и самой жуткой боли, за которой пустота. Пустота уже навечно...
Овес горит. Пламя догоняет меня, покусывает ладони, не позволяет залеживаться, пытает жаром. Я задыхаюсь.
За спиной лязг гусениц. Я должен обогнать эти танковые моторы! Опять вскакиваю. Дышу накрик. Я прогоняю воздух через грудь, но задыхаюсь, задыхаюсь!..
Земля и пыль засыпают меня, забивают горло. Рву ворот. Мотаю головой. Воздух вдавливает барабанные перепонки...
Шаг пошире — и я бы вбежал в этот столб бело-красного беззвучного пламени. Я очень долго падаю на спину. Я ничего не слышу и больше не задыхаюсь, и мне мягко.
Жесткий и тупой удар о землю возвращает сознание.
Я ползу и слышу за спиной танковые моторы.
Я ползу наугад — лишь бы подальше от грохота, воплей и выстрелов. Все это хоронится в раскаленной мгле. Я ползу из нее.
Осколки взбивают пыль. Визжат на сотни ладов. А я еще цел!..
Земля начинает дрожать мерно и ровно. Стихают разрывы. Только отрывистые пулеметные очереди...
И уже вокруг один мерный лязг гусениц, жар выхлопных газов.
Инстинкт подсказывает — и я затаиваюсь. Кажется, меня нет, а есть одно сердце. Нет ничего — только этот могучий мускул неистово ворочается подо мной.
Ветер накрывает меня дымом.
Немцы спешиваются. Рассыпаются вдоль колонны. Стучат очереди...
Танки втягиваются в лес. На башнях фигурки танкистов.
Я на вершине ската. Я вижу, как, прогорая, оседает полуторка со спаренной пулеметной установкой. Ее цепляет бортом танк. И как в кузов другой влезает солдат. И как не спеша, на выбор добивает из автомата раненых. Я не слышу этих выстрелов, но мерцающие точки на конце ствола вижу. Вечная память, ребята!..
Я надрывно кашляю. Тыкаюсь в рукав гимнастерки. Покусываю зубами полусырую соленую ткань... Пыль мягкая, а скрипит на зубах! Будто толченое стекло. Вечная память, ребята!..
Призраками хороводят в пожарище цюндапы, мощные мотоциклы-вездеходы. Притормаживают. Солдаты потрошат карманы убитых. Возбужденно галдят...
Над полем тарахтит «хеншель». Шасси и впрямь как лапти. И у Ю-87 тоже лапти — шасси не убираются в полете. «Хеншель» предупреждают серией ракет, и он отваливает...
Гуденье глуше — танки и бронетранспортеры в речной пади. У колонны лишь два бронетранспортера.
Сначала я не верю себе. Потом не замечаю выкриков солдат, шума ветра в лесу, треска цюндапов — в ушах лишь один тихий стон: всхлипывания, призывы о помощи и стоны искалеченных, беспомощных людей там, на проселке...
Раненых добивают. Их выискивают под обломками, в воронках, среди трупов...
Очереди на проселке реже. Кто-то исступленно кричит. Вой из нутра — из ужаса небытия, праха. Кто?! Я всех знаю. Каждого...
Вечная память.
Я осторожно вытягиваю руки и ладонями прихлопываю языки пламени. Я прокопчен дымом. Дым цедит слезы...
Солдаты перекликаются...
Три красные ракеты с бронетранспортера — и цюндапы устремляются к проселку. За ними — черная пыль, стайки искр...
Ветер разносит дымы. Лес в сером мареве. Пламя уже далеко за проселком. Оно выжигает овес ниже по косогору в километрах двух. Стена жирного черного дыма.
Ощупываю себя. Я не ранен. Кровь на обмундировании чужая.
На оголенное поле оседает пыль. В воздухе игривые хлопья сажи. Черная зима...
Взвод солдат прочесывает поле. Теперь и мне вряд ли уйти.
Не ошибся — крепкий ветерок! Баллов на семь. Дымы чертят направление ветра...
Дым так горяч. Выел глаза и легкие. В горле и груди нестерпимо жжет...
«...Король потерял сражение. Теперь спокойствие — первый долг гражданина...» — неожиданно вспоминаю я слова манифеста прусского короля о поражении Наполеону под Иеной в 1806 году. И хихикаю: «Спокойствие — первый долг гражданина». Я разглядываю землю в руках и хихикаю: «Черная зима! Зима!!!» Мой смех, как и воспоминание, идиотичен.
Мне ужасно весело. Мир будто высвечивается театральными прожекторами: нереальный, стеклянно-синий. Я мажу землей лицо. Совсем, как снег, Горячий снег! И тает, как снег. Черный снег!..
Я хочу топать навстречу собачьим мордам и хохотать во всю глотку. Черная зима!..
Огни костров. Стужа черной зимы...
Сколько потешных огней! Копотные гирлянды...
«Теперь спокойствие — первый долг гражданина...» «Какой части? Имя, звание? Номер полевой почты? Система огня? Сколько солдат в ротах? Где огневые точки? Отвечать!..»
Припадок проходит внезапно. Я вдруг вижу себя обессиленным, распластанным на земле, мокрым от пота. Может, я угораю? Этот шкодливый ветер в мою сторону — и на мне дымы всех пожаров...
Черная пороша устилает землю...
У меня нет ногтей. Обломал их, роя землю. Рукавом утираю лицо. Мне не больно. Есть одна большая скверная боль. В ней таятся все другие...
Проселок глух. Нет стонов. Вечная память, ребята!..
Солдаты кого-то выводят под руки из автобуса. Мелькают белые бинты...
Кто уцелел, грубый баварец Крюденер или?..
Из бронетранспортера выпрыгивает офицер. Сбрасывает с плеч шинель. Шагает к толпе у автобуса, в котором везли пленных.
..или Лампрехт?..
Красавец Лампрехт. Гибрид жеребца с рассудительным инженером. В нагрудном кармане надушенный белоснежный платок и пачка патентованных французских презервативов «купидон» в масляных облатках: «Где армия, господин переводчик, там венерические болезни. Я мужчина. Без женщины нельзя...» Под мундиром толстенная пачка советских кредиток, выхоленные мускулы. Породистый...
...кто, Крюденер или Лампрехт?..
Сгрудились! Из «Дегтярева» с сошек — прочно не удержишь на мушке, а из «максима», со станка, пожалуй, не выпустил бы — всех в навоз!..
Звон, боль, усталость и скверна, та, что выстеклила мир в синий холод, — их больше нет. Я совсем свободен: это избавление! Нет ужаса! Не будет никогда ужаса!..
Эх, «максим» бы сейчас или на худой конец «дегтярев» — всех бы в навоз. Еще бы поближе в дыму подполз. Чтобы в упор, чтобы орали, лезли в землю, звали матерей. Собачьи морды!
В «дегтяреве» — дисковой магазин. В магазине 47 патронов. Каждый бы нашел цель. Сросся бы с прикладом — ни одного патрона не схолостил бы...
Уже день. Без. утренней утайки — в зрелую солнечную силу...
...Боль. Разве это боль?! Быстрее! Главное — быстрее!
Я отжимаюсь руками назад. Получается неуклюже и долго. Я рискую быть замеченным. Но надо следить за облавой и ползти. Успею к кустарнику — останусь жить. Останусь...