На меня топают четверо. Хватило бы и одного...
Стерня расковыривает ладони. Под гимнастерку набивается пыль, горячая труха, жесткие непрогоревшие стебли. От лба до колен исколот и мокр потом, кровью...
За кустами в колодезной темени леса белые стволики берез.
Упереться руками. Еще... вот так, еще... Разве это боль!
Рот забивают пыль и зола. Нечем сплюнуть. Рот жарок и сух.
А мой пистолет?! В кармане... В кармане... Точно по ладони, милый мой!..
Передергиваю затвор. Что?! Выдергиваю обойму. Тоже пуста!..
Младший политрук Ломов стрельбу закончил!..
На проселке суета, галдеж... А эти четверо топают и топают... Четверо, а на меня хватило бы и вот того... замухрышку...
Элегантная машина МП-40 — немецкий пистолет-пулемет ближнего боя образца 1940 года. Здорово чешет! Откидной металлический приклад в живот, на стволе упор для руки, и... Здорово чешет! Здорово! За десятерых с винтовками...
Когда же я расстрелял патроны? Прямо цирк...
Гарь в горле, легких. Дурманит сознание. Готов разодрать грудь, выскрести руками... пить, пить!
Не спешат. Цюндапы сделали свое. Эти наугад полосуют из автоматов. Черные стежки...
Поясной ремень сбился на грудь. Под гимнастеркой пуд разного хлама. Руки в плечах отказывают. Валюсь на грудь. Не могу...
Гусеничная борозда: прохладная, ласковая... С наслаждением вжимаюсь. Не могу, не могу!
Громко и со стоном дышу. Руки. Чтобы не выпускать из виду солдат, руки вывожу вперед. Нет боли! Выдумки! Пусть до мяса, до костей! Нет боли! Должен ползти! Будешь ползти, Ломов!..
Кровь вымачивает пыль. Дуется на пальцах грязными каплями...
Воздух содрогается резко и зло. С каждым батарейным залпом воздух трещит, лопается, гремит...
Солдаты замирают. Все в поле замирает. Только дымы беспечно пушатся...
«Теперь их черед, — думаю я о полках своей дивизии. — Вам есть чем драться. Есть! В час добрый, ребята!..»
Я отжимаюсь и проталкиваю тело назад. Дрожу... Нет, на локтях удобнее. Надо на локтях.
Ползу вспять, пропахиваю землю. Подламываются руки. Ползти! Слышишь, ползти! Ползти по огню, боли, но жить, жить! И если смерть, то как победа!
Я не вижу, где ложатся руки. Раню, опаляю их.
Глаза выедает гарь и пот, но я стараюсь не моргать. Не проворонить! Не проморгать свою жизнь! Не пропустить!..
Соскальзываю в воронку. Цепенею...
Немец! В пыли и крови. Прячет лицо, чтобы я не стоптал.
Я страшен. Выламываю ему руки — вижу белые от ужаса глаза. Страх врага распаляет. Зажимаю ему рот, другой рукой выдираю свой пистолет. Лицо немца в слезах. Он брыкается — и вместо виска я попадаю в плечо. Но удар мощен. Солдат охает и кривит рот. Сейчас заорет! Я наваливаюсь животом.
Я втискиваю его лицо в свой живот. Он стонет...
Молчи, тварь, молчи! Я швыряю пистолет, вцепляюсь руками в мундир. Бью коленом в подбородок. Он мякнет, лицо заплывает кровью.
Я сижу на немце верхом. Дышу прерывисто и что-то бормочу. У меня скачут губы. В голове шум и желтые круги. Едва держусь, чтобы не свалиться...
Немец жив. Слышу его дыхание своим телом. У меня нет сил, чтобы его добить. И нет сейчас сил, чтобы снова ползти. Да и поздно уже.
Вряд ли нашу дивизию перехватили на марше. Сцепились на славу... Трещит небесная кровля. На славу трещит. Вон «лаптежники» каруселят над лесничеством...
За шнур подтягиваю пистолет. Недурно придумано — шнур. Посеял бы давно пистолет...
Оглядываюсь. Не воронка — яма от комля. И сухо — песок с землицей. Жухлая ромашка. По краям васильки луговые: красно-синие язычки лепестков. Спирт так горит. Цвет цветом горит. Чушь в башке, чушь...
Два солдата забирают в сторонку, а два — ровнехонько на меня. Покрываюсь испариной...
Примериваюсь к виску немца, вдруг заорет... Может, не найдут? Тогда я его мигом к Ляхову. Пусть дышит. Пусть. Дыши, обер-ефрейтор...
Беру немца за шиворот. Пеняй на себя, если пикнешь. Охлопочешь сосновый сарафан.
Эти двое бредут на меня. Бредут из мглистого пала. Еще двадцать-тридцать шагов и...
Справа унтер. Крест за Польскую кампанию, нашивка за ранение. Здоров, собачья морда. Здоров и строен...
У меня трясутся руки. Я будто в холодной мыльной пене.
Слева солдат. Морда как ржаной сухарь. Портки выбились из сапог. А унтер хорош.
Сейчас, Сереженька, сосчитаешь, сколько патронов в этом МП-40. Все будут в тебе. Без черных стежек — все в тебе...
Меня охватывает дрожь. Я едва сижу. Сорваться навстречу, не ждать, чтобы тебя в упор, не ждать...
Унтер сворачивает. Мускулистые лапы у этого унтера...
«Молчи, — бормочу по-немецки. Пикнешь, убью!..»
Унтер орет: «Макс! Вали сюда! Девка! Жаль, дохлая. — Пинает труп. Приседает, отрывает от подола убитой лоскут, что-то отстегивает, заворачивает и прячет в карман.
Я слишком грузен для этого обер-ефрейтора. И все же я придавливаю его еще основательнее. Ничего, очухается. И потом пойдет! Как миленький пойдет!..
Солдат подшибает сапогом пустую обойму. Сноровисто заправляет в пазы автомата новую. Запасные обоймы в голенищах сапог. Срывает соломинку, жует. На стройной юношеской шее серые от пыли пластыри.
Унтер выпрямляется. Я вижу красное влажное лицо, блестящие возбужденные глаза, грязевые подтеки на скулах и мускулистой шее...
Песок оползает, пласт за пластом. Чего доброго, засыплет моего «языка». Рука устает. Перекладываю пистолет в другую и снова заношу над виском обер-ефрейтора.
— Дай воды! — приказывает унтер.
— Только шнапс.
Унтер протягивает руку. Солдат отстегивает флягу и смотрит на труп. Кривится, ощупывает свою шею:
— Болит зараза.
Унтер нетерпеливо прищелкивает пальцами. — Можжевеловая или кюммель?
— Ты же знаешь, за «штейнхегер»[5] все отдам.
...Песок можно отгрести, на худой конец самому откопаться. В крепком грунте при близком разрыве бомбы или крупнокалиберного снаряда стены траншеи смыкаются. Братская могила...
— Красивая была девка!..
Унтер фыркает, обливаясь шнапсом и подталкивая солдата локтем. Давятся смехом...
...Я всех знал. Всех! И эту мертвую женщину тоже! И тот, кого мы тоже хорошо знали, сообщил о нашей штабной колонне! Конечно, сообщил, иначе немцы не встретили бы нас. Конечно, засада! Нас поджидали. Это факт.
Унтер блаженно рыгает.
Солдат выплевывает соломинку, снимает каску, закуривает.
...Они стоят в реденьком дыму дотлевающего овса и не спеша, с удовольствием покуривают. Выражение азарта на их лицах сменяется усталостью. Унтер задумчиво расстегивает верхние пуговицы мундира. Подставляет грудь ветру. Мурлычет что-то себе под нос...
Ветер приносит запахи табака...
Продолговато-металлическая сумка-гофр для противогаза, плоский котелок на боку, фляга, нож, пистолетная ручка в голенище сапога унтера, латунная пряжка, кресты на груди, хлопья сажи и соломенная труха на мундирах... — кажется, протяни руку — и я все это достану.
— С этими тоже разделались, — замечает унтер. — У него правильный городской выговор. Он зевает.
— Никто не смылся. — Солдат задирает полы мундира и перепоясывает брюки.
Унтер сплевывает окурок:
— Пивца бы...
— Лейтенант зовет! — Солдат озабоченно заправляет брючины в голенища.
Унтер садится на землю. Разувается. Выбивает из сапог труху. Ворчит: «Паленым мясом воняет...»
— Если бы у меня были патроны!
Унтер, ухмыляясь, встает. Ловко застегивает мундир. Заботливо отряхивается. Расправляет складки под ремнем. Ведет рукавом по латунной пряжке...
Унтер из кадровых...
На каждой латунной пряжке германского солдата выбито: «С нами бог!» Я уже насмотрелся на эти пряжки. Все одинаковы, как у этих...
Полувыгоревшая трава и кустики вокруг меня примяты гусеницами. Среди закрученных пластов свежего дерна комья рыхлой земли. И повсюду рубчатые отпечатки гусениц.
...Пленный сидит на корточках. Лицо — грязная корка крови. Верхние пуговицы мундира выдраны с кусками сукна. Без ремня и всей солдатской амуниции, навешиваемой на него. Серебряные петлички на отворотах черного отложного воротника. На левом рукаве треугольная черная нашивка, вершиной острого угла книзу. Стороны острого угла окантованы серебром. Внутри треугольника две обер-ефрейторские нашивки, тоже уголками книзу. На узких черных погонах мундира металлические ефрейторские ромбы.
Я пью из лужи. Умываюсь. Нет пуговиц на воротнике и рукавах. Я закатываю рукава. Снимаю с ремня и выбрасываю пустую кобуру. Хоть бы один завалящий патрон! У обер-ефрейтора тоже ни черта, кроме двух пачек «Казбека». Папиросы я выбросил: не курю, а этот обойдется...
Скорее всего немец расшибся, выпав из бронетранспортера. Открытых ран нет. И переломов как будто тоже нет. А расшибся изрядно: еле плелся, спотыкаясь и падая. Я заставил его пройти километра два, прежде чем разрешил отдохнуть...
«Юнкерсы» и «мессеры» устроили карусель над районом лесничества. Там огромное черное облако. Листва вздрагивает от грохота. У немецких моторов сдавленный гул. Нутряной, как говорил Коля Пряхин.
Листаю солдатскую книжку пленного: «Обер-ефрейтор Карл Реппенс. Год рождения — 1910. Холост...»
«Необходимо сообщить в штаб армии, что с нами случилось, — думаю я. — Но разве успею быстро вот с такой рухлядью...»
— Не убивайте меня. Ради бога!..
Оторопело смотрю на обер-ефрейтора. Вот так фокус! Говорит по-русски!
— Не убивайте! — Немец руками упирается в землю. Руки дрожат. Дышит натужно, полуоткрыв рот.
— Имя, — спрашиваю я.
— Обер-ефрейтор Карл Реппенс. Там все правда. — Кивает пленный на книжку в моих руках. — Не убивайте, господин офицер!
Я не умею допрашивать на русском. Не приходилось. Спрашиваю по-немецки: