— Где изучали русский?
— Обер-ефрейтор Карл Реппенс. Я немец из Лейпцига. Отец и мать тоже родились в Лейпциге. Не убивайте, господин офицер...
— Откуда знаете русский?
— Владею русским, английским, латынью и греческим. Читал философов на их родном языке. Я философ по профессии, господин офицер.
— Под номером Е-12893 зашифровано подразделение абвера?
— Господин офицер, это номер моей пехотной части. Не лгу! Я действительно занимался философией. Не имею чести знать вашего звания, господин офицер.
— В нашей армии нет офицеров. Есть командиры. Впрочем, пусть для вас я буду «господин лейтенант».
— Слушаюсь, господин лейтенант.
— Какой части?
— Третий взвод первой роты второго батальона четвертого моторизованного полка семьдесят первой легкопехотной дивизии, господин лейтенант.
— Семьдесят первой?
— Так точно, господин лейтенант.
— Когда прибыли?
— С неделю из Сен-Валери. Это во Франции, господин лейтенант. Нас готовили к вторжению в Англию...
— Опознавательный знак?
— Подсолнух, господин лейтенант.
— Командиры?
— Командир взвода унтер-офицер Вормс. Командир роты обер-лейтенант Канель. Командир батальона майор граф Риттер. Командир полка подполковник граф Риттер-старший. Командир дивизии генерал Бергфельд. — Голос немца срывается, испуганно тороплив. Он звучно сглатывает слюну и напряженно вглядывается в меня. — Я не национал-социалист. В армию мобилизован. Я не верю... От места выгрузки до района сосредоточения дивизию перебрасывали подразделения 627-го автотранспортного полка. Там же выгружался 41-й полк шестиствольных минометов и части...
— Где изучали философию? — спрашиваю я по-латыни.
— В Гейдельберге, господин лейтенант. — Немец, кривясь, отрывает от лица присохшую травинку.
— Сейчас пойдем, обер-ефрейтор. Нойдем быстро. Очень быстро. Болтать запрещаю. При малейшей попытке к бегству или подаче сигналов врагу стреляю. — Я вытаскиваю из кармана пистолет и показываю пленному.
На меня таращится кровавая маска.
— Умойтесь, — приказываю я.
Немец жадно пьет из лужи. Потом умывается. На коленях, морщась и постанывая, отмачивает кровавую коросту.
— Скорее! — тороплю я. — Скорее!..
Я обращаюсь к нему только по-немецки. До омерзения противен этот немец. Ненавистны все немцы.
— Встать! — ору я.
Немец выпрямляется. Смотрит на меня. Сквозь загар проступает трупная бледность. В глазах отчаяние. На щеках мутные капельки, ссадины и пятнышки неотмытой крови и грязи. Голова подергивается в нервном тике.
— Ориентируйтесь на ту ель, — приказываю я. — Запрещаю оглядываться. Стреляю без предупреждения. Марш!..
Сухо шуршит, осыпаясь, листва. Застревает в ветвях, траве. Лес гудит ветром и недалеким боем.
— Шире шаг!.. — покрикиваю я.
Немец старается, но у него скверно получается. Часто падает, цепляясь за ветки, задыхается. Сбавляет шаг, стонет.
Мне безразлично, как он себя чувствует. Совершенно безразлично. Лишь бы этого тихони хватило до наших. Вид у него несолдатский.
Я наглотался пыли и гари. Донимает сухой, раздирающий горло и грудь кашель. Капрал тоже кашляет, виновато оглядываясь, и прижимает руки к груди. Боится выстрела в спину.
«Капрал?.. — думаю я. — Конечно! Ведь обер-ефрейторский чин приблизительно соответствует капральскому. В одних родах войск это капрал, в других — обер-ефрейтор. Может, и есть незначительная разница, но в общем, это одно и то же».
Сначала я потею, мне жарко, но потом ходьба уже не согревает.
Ветер разносит дождь теплой липкой пылью. Темнеют, отмокая, стволы. Сыреет трава, земля, ветви. Шаги по намокшему лесному перегною бесшумны.
Обходить открытые места, деревни, избегать проселочных дорог, выйти к Светлой. На грейдере немцы. По всему тылу немцы...
А Елино наши не отдадут. Просто так не отдадут... Это крюк километров на сорок. Однако единственный шанс пройти наверняка, а при необходимости и без помех — переправиться через Светлую.
Я поглощен единственной целью: доставить «языка» Ляхову. Бой на проселке кажется давним, будто выдуманным. А я сам просто возвращаюсь из поиска. И меня ждут дома, ждут! Я очень нужен!
Шагаю и механически покрикиваю: «Шире шаг!» Привязался же этот озноб! Клацаю зубами, будто в приступе малярии. Брата тоже мучили приступы.
По-скотски много пьем. Так нельзя, ослабнем. Дождь усердно наливает ямки, рытвины, канавы. Пьем часто и подолгу. Я из пригоршни, а немец, тыкаясь в лужу ртом и захлебываясь. У него нет сил упираться на руки, и он ложится на живот.
Лишь бы только доковылял этот тихоня.
Небо — монотонные и слезливые тучи.
Ветки настегивают по лицу, рукам, рвут обмундирование. Мокрые волосы в лесном соре. Обмундирование — ослизлая вонючая тряпка.
Стараюсь не выпускать немца из виду. Шагаю за ним шагах в пяти и... выпускаю. На какие-то мгновения мозг отключается, я отстаю...
Временами плохо слышу и теряю представление, где я и зачем. Все вдруг теряет смысл. В ушах звон. Стискиваю голову ладонями.
Не уклоняюсь — хлещут ветки, а сучья ранят. Непрестанно колотят, ранят, царапают... Лес тоже воюет со мной...
Укачивают ухабы. Звон в башке на разные лады. Совсем дурею...
А лес впитывает дождь, впитывает...
За спиной, отдаляясь, глохнет бой. Явственнее шелест леса, наше дыхание и рокот с грейдера. Прут немцы...
Мельтешит в глазах серо-зеленое пятно мундира, завитки мокрых волос на затылке. Потерял «язык» каску, а где, я и не заметил. Дурею...
Лопочет по-русски. Философ. Гейдельберг. Кочки. Ухабы. Все они собачьи морды! Убийцы. И этот тихоня не лучше...
Расстегиваю гимнастерку до пояса. Мордует озноб. Все же холод проясняет сознание. Наверное, я контужен...
А где же ель? Та ель на гребне. Сколько идем, а где она? Там привал. Раньше нельзя. Никак нельзя...
Пузырится вода в лужах. В воздухе грибные запахи гниения…
Славненько купаемся под дождем. То хлещет, то моросит, то кропит водяной пылью.
Из боярышника с квохтаньем срываются птицы. Запоздало вздергиваю пистолет. В глазах пепельно-серое оперение зашеины и надхвостья. Рябинник, чтоб ему пусто!.. Дрожат руки, когда прячу пистолет.
— Не могу, — истерично выкрикивает обер-ефрейтор. — Танковые моторы выносливее! Безумное соревнование, господин лейтенант!
Бью кулаком по плечу, там, где капральский ромб. Немец, охнув, валится на спину. Трухлявый. Я и драться-то не умею...
— Встать! — Я выдергиваю пистолет. — Встать, собака!
Немец садится. Болезненно кривясь, икает. На губах пена. Мокрый, жалкий. Вытирает губы рукавом.
— Встать!
Покачиваясь, поднимается. Долго и неуверенно пробует выпрямиться. Слепо смотрит на меня. Лицо изранено сучьями. На кровоподтеках мошки и комары. Капли дождя на ресницах. А может быть, слезы...
— Скоро привал, — говорю я. — Марш! — И показываю на гребень. — Там привал.
Капрал вытирает руки о штанины, бормочет.
— Громче! — приказываю я.
Он говорит слабо, но внятно: «Что легче сказать: прощаются тебе грехи или сказать: встань и ходи?..»
Я молчу в недоумении.
— Бог не есть бог мертвых, — продолжает немец. — Но бог живых.
— Что, что?
— Новый завет господа нашего Иисуса Христа. От Луки святое благословение, господин лейтенант,
— На кой черт мне это! В своем уме?
— Так точно, господин лейтенант!
— Не валяй дурака! Марш!
— Много лет твердят: «Забудьте ваши глупости!» — бормочет немец. — А они мне нужны, господин лейтенант. Без них я бы давно сгнил...
— Марш! Или стреляю! Марш!..
Умятая черная листва, лужи — ладно петлять тропой. Мышиные ходы под листвой, холмики рыжеватой земли — кроты порадели...
— По тропе нельзя! — кричу я в спину пленному. — Сворачивай!
Обер-ефрейтор, оступаясь, вскрикивает, озирается. Это хорошо!.. Пока боятся — идут, каждый и все...
Сипло дышим. Топчем палую листву, стряхиваем с ветвей росу. Вздрагиваем, когда громко и отрывисто лопается под ногой сучок. Ветер будоражит лес.
Мысленно воспроизвожу по карте маршрут. Грейдер по правую руку в общем направлении на юго-восток. Обойти деревню Соколище, детский санаторий «Сосны», фабричный поселок Никулин посад, потом Рыжие болота, село Журавли и хутор Глухой. Хутор в километре от Светлой. Елино ниже по течению километров на десять. За Рыжими болотами окажемся в полосе 95-й армии Зыбалова... Славные леса. Лесник похвалялся: реликтовые...
Я дрожу. Озноб чуть ли не до судорог... Вот так муравейник! В рост. И дождь нипочем. Сколько мурашей!
Капрал едва переставляет ноги.
— Вперед! — кричу я. — Возьмем подъем, а там наша ель!
«Там минут двадцать на отдых, и снова в путь, — думаю я. — Покажу другую ель на другом гребне. Будет идти...»
71-я легкопехотная дивизия из Франции ни у нас, ни у соседей в разведывательных донесениях не проходила. И, очевидно, не только она. И не в Беспаловке дело. Не здесь ли главный фронтовой удар? Наверное, прав Шелковников...
— Вперед, капрал! Хочешь жить, вперед!..
Кричу из-за звона в ушах. Немца незачем пугать. Едва жив.
Застегиваю гимнастерку. Пальцы непослушны, изодраны, а боли не осязаю. Другая большая боль заполняет все тело, взвинчивает нервы. Знобит, устал, но мне легче. Нет ватного дурмана и мгновенных потерей сознания... Одна боль. Контужен. Факт, контужен...
Дождит. Некстати. Вообще все некстати, кроме этого «доктора философии». Вот Ляхов обрадуется. В самый раз...
Вот она, голубушка! Можно и полежать. Надо мной огромные мохнатые лапы. Старая, замшелая ель.
Ствол пусто отзывается на стук. Сгнила под лубом. Напенная гниль точит, что ли...
Немец разувается, вытряхивает сучки. Беззвучно плачет, прижимаясь лбом к голенищу. Я вижу мокрые пряди волос, острые локти, алую ссадину на виске. Такой цвет волос Вадим Серафимович называл буланым.