— Как очутились за линией фронта? — спрашиваю я.
— Через фольварк Беспаловка ввели в прорыв за танковыми дивизиями «Саксония» и «Тевтобург». В районе деревни Кленовая соединились с танкистами Ланге. — Обер-ефрейтор пытается скрыть слезы. Потупясь, намеренно долго возится с носками.
— А что с советскими частями на передовой?
— Мы прошли по тылам. С рассветом должны были наступать на Елино. Окруженными, вероятно, займутся дивизии второго эшелона. Гитлер приказал взять Москву, господин лейтенант. Солдаты уверены в победе...
Поскринывает ель. У второго яруса ветвей напластования зеленоватой смолы. Дупло. С него загнила... Серебряная влага на иглах. Наборы прозрачных капель...
— Возьмем Москву, конец войне, — у нас так и полагают. Армия устала — третий год в походах, а в Москве удобные казармы и мир. Разговоры только об этом. Армия верит Гитлеру, господин лейтенант. Офицеры пропаганды...
— Философ, значит! — выкрикиваю я с неожиданной злостью. — На потребу офицерам пропаганды и Геббельсу!..
— Моя специальность — античная философия, господин лейтенант. Именно поэтому я всего лишь обер-ефрейтор.
— Не вздумай улизнуть! Пристрелю. Себя не пожалею, а пристрелю. Идти, как по ниточке. И ни звука без разрешения. — Мне и в самом деле кажется, что в пистолете патроны.
— Слушаюсь, господин лейтенант.
Капли срываются с ветвей. Разбиваются на моем лице, впитываются мокрым обмундированием. Слизываю влагу с губ. Ну и погодка!
Идти по шуму с грейдера. Тогда не заплутаю. Ветер в мою сторону. И постов нет. Лес — наш...
Обер-ефрейтор уныло озирается. Ежится. Поднимает куцый воротник мундира. Жует еловую хвою.
«Вдруг притворяется? — думаю я. — Вдруг этот тихоня разыгрывает слабость, а потом удерет?..»
Рыжие шапки берез и осин, вкрапленные в темный фон хвойного леса. С гребня лес проваливается в туман...
Беспокойно рыщут ветви. Срываются листья. Степенно выхаживают под ветром взрослые стволы. Туман съедает лес. И дымов нет в помине. Туман, туман...
Вплотную за капралом — не далее пяти шагов и не отставать!..
Я срываю тысячелистник. Мну пальцами бахромистый стебель. В поваленной дождем траве на поляне цветы: мелкие желтые — козлобородника, огненно-синие — луговых васильков, похожие на цветы чертополоха, и смугловато-белые — тысячелистника.
«Мессеры» не бомбят и не стреляют — значит, на грейдере свои. Не ошибся: рокот с грейдера — фашистский... В такую погодку, а летают. Некогда — приказ фюрера. Собачьи морды!..
Капрала тошнит. Мычит, трет виски ладонями. Даже уши бледнеют...
Капли с ветвей барабанят по одежде. Ткань набухла, огрубела, трет...
Немцы, поди, уже возле Елино. Проберусь к Светлой, а там наши. Интересно, куда меня направят...
Смотрю на часы. Намечаю новый ориентир: рядок берез... Ничего, дотопаем. Командую: «Встать!»
Обер-ефрейтор неуклюже встает. Вытягивается, разводя по-уставному носки сапог, прижав ладони к брючинам и выставив подбородок. Голова подергивается.
— Березы, — показываю рукой. — Там следующий привал. Марш!
Немец покачивается. Глаза мутные.
— Марш! — я стараюсь перекричать звон в ушах. — Марш!
Снова сучья и ветки рвут наше обмундирование и ранят. Я постоянно контролирую себя — не дальше пяти шагов от пленного. Как его заносит! Лишь бы дошел...
— Шире шаг, капрал! Да шире же, черт побери!..
Может, не стоит его так торопить? Свалится...
Но рокот с грейдера, это танковый рокот! Разве во мне сейчас дело? Разве в нас сейчас дело?!
Даже если вместо ног костыли, все равно шел бы! Невозможно слышать этот рокот!..
Иногда я подталкиваю его. Он втягивает голову, вихляет, теряя равновесие...
Ни черта не притворяется. Жидок под рукой... Лишь бы дошел.
— Шире шаг, обер! — кричу я. — Двигай!..
С порывами ветра злее дождь. Обмундирование вывешивает целый пуд. Ни одной сухой нитки.
Опять на какие-то мгновения отключается память. Иду, а куда и зачем, — не соображаю. Распахиваю гимнастерку. Пусть холод вытрезвит...
Докучливые твари — эти комары. Загрызут.
Здесь на лапнике в овражке и под березами относительно сухо.
Немец отлеживается на спине. Я сижу рядом. Караулю.
Дождь сгущает сумерки.
На каповом корне березки подушечка мха.
Ветер сорит каплями с берез. Полновесные капли. Выстукивают по обмундированию, палой листве, лужице. В травяном пучке наверху на кромке овражка смутно желтится золотая розга. Ощупываю цветок, а затем погружаю ладонь в мох. Израненным пальцам приятно.
Немец поворачивается на бок, сжимается в комок, подсовывает кисти в рукава мундира. Мундир в паутине, налипшей листве, хвое, зеленоватой еловой смоле...
Во рту отвратительный вкус крови. Голова отходит звоном. Наливаюсь тягучей болью...
==
Нет страниц 155 156
==
человек. И я почти счастлив. Ваша ненависть не препятствие. Верю в добро... С этим чувством уйду в могилу...
«Природа создала всех свободными и никого рабом» — так писал греческий софист Алкидам. За два месяца до Польской кампании на меня напялили гнусный солдатский мундир. Скорблю не о жизни — это не пустая фраза — только о незаконченной работе. Без этого жизнь действительно не имеет цены...
В основу своей этической философии я положил принцип стремления природы от мертвой материи к живой и от живой — к разуму. Боже, как это все увлекательно! Порождение живой материей неисчислимых форм и видов посредством размножения есть стремление к разуму! Нет, не божественная сила!
Множество форм — всего лишь поиски природы разума. Только вообразите: природа с бесконечной неутомимостью создает новые формы жизни. Это бессознательный процесс. Но это бессознательно неизбежное нащупывает сознательное. В противном случае следует отрицать развитие, а это абсурд. Набор видов жизни во Вселенной бесконечен и непрерывен, покуда, как в рулетке, не случится чудо — возникают виды, способные быть носителями разума... Не правда ли, чудо!!
Разум — вот диалектика и конечная цель развития мертвой природы к живой. Приписывать природе сознательный образ действия — значит утверждать нечто сверхъестественное. Я далек от этого. Но все усилия природы в конечном счете завершаются возникновением разума. И в этом смысле у материи есть цель — созидание сознательных форм жизни. Слепая природа и не слепая! Слепой процесс и не слепой! Слепой инстинкт, а в итоге разум! В слепом — строгая направленность и торжество возникновения разума. Да, философия отнюдь не только поэзия понятий!
Да, результат и конечная цель развития мировой природы — разум. Спорят о смысле жизни. В разуме! Только в разуме! В постижении им организации материи и, как величайший результат, — управление материей. После чего цикл развития материи завершается. Распадение органических форм жизни в великих катаклизмах или... — дальше я не заглядываю. Смею лишь утверждать: с появлением разума дух может и становится организатором материи. Должен, обязан и будет таковым!
Не бог весть какие откровения?.. А для меня в них свой смысл. В них я обнаружил нечто такое, что по-иному заставило оценить характер человеческих отношений.
Мир всем обязан любви. За плотским чувством грандиозный поиск и триумф природы. Недаром столь сокрушителен порыв чувств в соитии влюбленных — нет ему равных! Это мудрость природы, мудрость ради закрепления жизни, отбора разумной жизни, как самой выносливой и приспособленной.
Природе свойственно высочайшее самосовершенствование. Именно подобным путем развивается материя. Сущность любой материи едина. Первородная сущность любого бытия едина! Разум — высшая ступень самоусовершенствования.
Человечество обязано любви не только своим существованием, а вообще всем лучшим — святыми духовными ценностями. Праматерь возможного счастья, радости, великого удовлетворения, надежд и прекрасного — любовь. Все солнечное — из этого чувства или вспоено соками этого чувства.
Любовь. Слепой инстинкт открывает разум. Разум осветляет слепой инстинкт. Стремление к созиданию прекрасного, то есть искусство, — проявление той же любви, но в иных формах. И оно категорически свойственно разуму. Ненависть и насилие никогда не порождали прекрасного.
Любовью, а не злобой и насилием должны соединяться люди, отечества и мир. Другой путь противоречит законам развития природы, мучителен и гибелен.
Мой анализ груб, примитивен и вульгарен. Однако глубоко верую в главный постулат своей философии — любовь. Да, во всем ее величии и многообразии!..
Разум удивителен! Разум опрокидывает слепой случай. Нет фатального — есть разум, а следовательно, и победа! «История существует независимо от, того, одобряем мы ее или нет» — слова Квинтилиана. И в этом смысле светлый разум торжествует, ибо всегда торжествовал, что бы с ним не творили...
Важно в современном аду сохранить что-то не от взбесившейся Германии Адольфа Гитлера. Разбивать лбы на радость коричневым уродцам?.. Кто-то должен уцелеть и стать памятью преступлений, стать частицей новой жизни. Что проку, если б мной еще в тридцать пятом году удобрили землю?.. Сенека сказал: «Никто не опоздает туда, откуда никто никогда не может вернуться». Шанс уцелеть был — и я воспользовался. Я не палач. Не всегда во власти идущего давать направление стопам своим. Кстати, господин русский, я не жалуюсь. Вы слушали жалобы?.. Мой любимый философ Эпиктет предельно точно заметил: «Разве мне неизвестно, что, жалуясь, я перестаю быть человеком...» Просто мне больно. Иногда нестерпимо больно. Я не всегда волен над своим рассудком. Но это не я — это болезнь...
Аминь, господин офицер. Рассвет. Я заболтался, а вам некогда. Я готов. Шекспир прав: «Кто умирает, уплачивает все долги...» Во всяком случае за свои я спокоен. Ну, не церемоньтесь!..
Капрал — я его уже различаю в сизовом слезливом сумраке — садится ко мне спиной. Шепчет сдавленно: «У меня нет сил на дорогу. Лучше сразу, без мук...» И кричит, срываясь на хрип: «Что же?! Стреляйте же! Боже милосердный, стреляйте же! Стреляйте!..»