Делаем двести шагов — я считаю вслух. Потом Реппенс припадает к первому же стволу. Ловит ртом воздух. Хрипит. На скулах пятачки малинового румянца. Руки шарят по стволу, костлявые, в кровавых расчесах...
Ветер поворачивает на восточный, но покуда слабый. Вздрагивают высокие сосны, разводят темными лапами ели, журчат листвой березы, рябинки, осины. Отмытая хвоя празднично чиста, упруга, зелена.
Отвратительна тишина. Будто нас выслеживают. Грейдер еще спит, а нас слыхать за версту. Не напороться бы...
Кожа зудит комариными укусами.
Реппенс вымученно улыбается. Зубы ровные, чистые. С каждым переходом ему легче...
Бесконечен хмурый рассвет.
Всего сто шагов, а Реппенс уже цепляется за меня! Тащу его за ремень.
«Переможется, Реппенс, — бормочу я. — Скоро доберемся».
Ветер крутит. Иногда рокот с грейдера угрожающе придвигается, даже улавливаю запахи выхлопных газов. Тогда мы резко забираем влево.
Грейдер ожил ровно в шесть. Аккуратно воюют, собачьи морды. По расписанию...
Боль так отстоялась в пальцах — не пошевелить. Ремень Реппенса петлей набросил на локтевой сгиб.
Кажется, никогда не согреюсь. И даже пот — леденящий. Обмундирование отходит паром, а мне зябко.
— Двести! — кричу я Реппенсу.
Разгибаюсь. Гудит в голове кровь. Интересно, на сколько меня хватит?..
Но ведь наши где-то рядом. До Москвы рукой подать.. Но почему тихо? Почему лишь этот деловитый рокот?!
— Потерпи, Реппенс, большой привал у Рыжих болот.
Реппенс сидит на поваленной березе. Рассеянно давит муравьев. Поглядывает на меня.
За седыми прядями тумана овраг. Весь лес в седых ползучих прядях.
Опускаюсь на колени. Вода в луже горьковата, настояна на листьях.
Целое озеро тумана над оврагом. Не обойти. Где ему конец? Опять на карачках через заросли и грязь?..
От голода и усталости клонит ко сну. Окунаю лицо в лужу...
Реппенс заходится кашлем. Упирается руками в березу, хрипит, пучит глаза...
Давно согрелись бы, да вот ветерок. Ворует тепло ветерок. Мокрый лист отлетает вяло и тяжело. Надежно липнет к земле.
— Восточный поход. — Реппенс невесело усмехается.
— Пора, Реппенс, — я направляюсь к оврагу...
Ноги разъезжаются. Глинистый обрыв изрыт ручьями. Грязно-желтое половодье. Где-то по дну за душными безбровыми испарениями бурлит речонка.
Мох, жухлая травка, лиственный наст, обнаженные корневища, бузина... Продираюсь через заросли малины. Легкие гоняют воздух вхолостую... Спускаюсь шатко, цепляясь за ветки, но в руках нет силы. Падаю на спину. Кое-как встаю на колени. Ладони в крови...
Разминаю голень — мускулы свела судорога. Пальцы будто не мои...
Реппенс съезжает, охая. Ловлю его за пояс. Он мотает головой, жадно засасывает воздух, дрожит загнанно.
— За Рыжими болотами линия фронта, Карл, — едва ворочаю языком.
Бредем через ручей. Ил, грязь, ветки. Вода бурлит. За ноги тянет какая-то дрянь...
На просеках и тропинках высматриваем людей. Но пусто, удивительно пусто...
Дождь помаленьку смывает грязь и глину с обмундирования. Рябь искажает в лужах чеканное отражение леса. Растекаются лужи. Из воды топорщится зеленая травка.
По моим расчетам, деревня Соколище и детский санаторий «Сосны» у нас за спиной. Пора углубляться в лес. Где-то на пути Никулин посад.
Реппенс засыпает на ходу. Так и бредет с открытыми по-слепому глазами.
Никулин посад, Никулин посад...
Неужели это я и со мной немец? Кто он? Зачем я в лесу? И этот изнурительный озноб, вода в каждой нитке обмундирования и на каждом листе? Выдумка? Бред? Что за жестокая выдумка, которая вдруг стала правдой, явью?!
Реппенс оглядывается. Я сам с собой разговариваю...
Матовый блеск росы. В каждой росинке ненастное небо...
— Обязательно прорвемся! Еще немного, капрал! Улыбаешься? Это хорошо. Очень хорошо...
Места знакомые. Здесь дивизия приводила себя в порядок после августовских боев. Не ошибаюсь, верно топаем...
Серый полог туч раздерган. Больше густых просветов, и они все шире, полнее, солнечнее. Благословенное тепло!..
Над Никулиным посадом толстые дымы.
Спрашиваю: «Видел Гитлера?»
— Так точно, господин лейтенант. Летом прошлого года во Франции.
— Где?
— На шоссе, в открытом полевом автомобиле.
— Какой он?
— Обычный, господин лейтенант. Очень обычный. С ним шофер и три офицера в пилотках...
Реппенс опускает воротник. Волосы у него не такие жидкие, как казались. Высохли, и прямые, русые, мягкие — даже легкий ветерок пушит...
— Поесть бы, — не выдерживаю я.
— О, да, да! Горячий кофе с гренками!.. — Голос у Реппенса низкий, с насмешливыми интонациями. У студентов такие голоса. Эх, с ним бы о Гете потолковать!..
Двухмоторные «юнкерсы» в строю «правый пеленг» — с большой высоты совсем мирный гул. Сколько же их!..
Лес изнемогает в обильных испарениях. Ветер там, наверху, а здесь дремотный покой. Дождь отмыл и высветлил наст, нежно и горько заварил воздух на старой лежалой листве. Ручьи на полянах прилежно расчесывают травы. Остро и ярко вспыхивает роса.
— А Франция? — спрашиваю я.
— Горы военных трофеев, трусость генералов, растерянное население. Там действительно ничтожные правители — в этом фюрер... я хотел сказать Гитлер — прав. Колонны пленных от горизонта и до горизонта. Сотни и сотни тысяч пленных здоровых мужчин...
— А как вел себя тогда Гитлер? Ну, в автомобиле?..
— Стоял в расстегнутом бежевом плаще, белая рубашка, галстук, фуражка. На левом кармане военной тужурки «бычий глаз»[6], пониже — Железный крест. А со всех сторон: «Хайль Гитлер!..»
«Ранняя осень», — думаю я и ловлю себя на том, что опять рассуждаю вслух.
В Никулином посаде горят армейские склады — дымы с седоватыми прядями, в полнеба. Больше там гореть нечему... Обошли поселок точно и на хорошей дистанции. Научился карту читать...
Над овражками и падями белые призрачные завесы. Листья щекочут лицо, ложатся на плечи, застревают в ветвях и кустарнике.
Сон морит, проклятый сон! Пистолет в кармане гирей. Наши организованно отошли?.. Хорошо бы так...
— Нас ждут! Шире шаг, Реппенс!
А лес сорит и сорит листвой...
В овражках куцая, общипанная недавними заморозками крапива, белесый увядающий папоротник. Темные срезы пней. На порубке пни в лишаях и гребешках бело-бурой плесени; длинные гривастые травы на почернелых гладких сучьях и корягах; пласты раскисшей земли в корневищах пней; ослизлый штабель ошкуренных бревен...
Я горд своей памятью. Не зря щеголял ею в институте — карта прочно в моей памяти. Как вышли к Никулину посаду! Штурманская прокладочка!..
Натыкаюсь на расщепленную гнилушку-пень. До трухи источена желтыми муравьями. И вдруг чувствую, как устал и голоден, — нет сил обойти. Рядом останавливается Реппенс. Хрипло и часто дышит. Кашляет.
Небо напустило в лес много солнца и тепла. Обмундирование наполовину высохло. Поспать бы. Сон давит на веки, обволакивает тишиной, слабит мышцы...
Спрашиваю, губы ворочаются, будто чужие: «Как вас перевоспитывали в трудовых лагерях?»
— Часть людей убили непосильным трудом, господин лейтенант. Часть сломили и физически, и духовно. Эсэсманы вдалбливали: гуманистические принципы — вырожденчески горластые, фальшивые, сочиненные евреями; подлинная демократия — высочайшее послушание: во имя подлинного равенства необходимо людей сажать на цепь этого высочайшего послушания. Дрессировали жестоко, господин лейтенант. Ведь это концлагерь...
У Реппенса воспаленные веки, белки глаз в кровавых прожилках. Щеки и подбородок опухли, на порезах и ссадинах капельки крови. Я, очевидно, тоже выгляжу не принцем...
Пусть рассказывает. Пусть не догадывается о моей слабости. Я киваю: «Так, так...» Беспечно крошу труху. Сейчас слабость пройдет...
В километре-двух дробью рассыпаются выстрелы. Облава или бой?..
— Ведут огонь, — хмуро шепчет Реппенс.
Я машинально достаю пистолет. Жестом показываю направление движения.
Раскатываются по лесу выстрелы — наши трехлинейки. Очередями отвечают немцы.
Под ногами шишки выламывают стопу. На пнях горки раскрошенной шишечной шелухи. Клесты или белки?.. Ноги засасывает грязь. Кое-где трава по пояс — сразу намокаем.
Реппенс задыхается. Покрикиваю: «Вперед! Вперед!..»
Пули крошат древесину... Выстрелы уходят вправо и глуше, значительно глуше...
Ручьи обнажили корни, намыли грязь. Вязнем, скользим...
— Стой, Реппенс! Отдых!
Дятел выстукивает над головой. Нет сил разогнуться, поднять руку — весь в воскресшей боли ушибов и контузии. Лечь бы! И не шевелиться!..
— По-штатски выражаетесь, — говорю я с улыбкой Реппенсу и выпрямляюсь. — Стрельба — пехотное дело. Ведет огонь только артиллерия.
Скорее умру вот так, стоя, чем Реппенс догадается о моей слабости...
В испарениях тленный запах палой листвы.
— Реппенс, где вы были 22 июня?
— В казарме, господин лейтенант. В Сен-Валери.
— Вашего фюрера поперли из Венской академии художеств. За бесталанность.
— Вот как?
— Но он у вас настырный. Намалевал шлемы, оленьи рога, подсолнухи, мечи на танках, автомобилях, щитах орудий, бронемашинах. Тот еще устроил вернисаж.
Утоляем голод рябиной. Ягода прохладна и горька. Короткие остановки все чаще и чаще. Слабеем...
Реппенс обгрызает рябину прямо с ветки. Мундир наполовину застегнут. На впалых щеках рыжеватая щетина. Взгляд лихорадочный.
Опять Ю-88! Гудят басовито — значит, с предельной бомбовой нагрузкой. Не терпится фюреру...