Головастая гаечка глазеет с вербы. Глазки блестящие, черненькие. Небо затягивает белая пелена. Разве согреешься скудным солнечным светом?
— О восточном походе никто не заикался, господин лейтенант. Офицеры пропаганды твердили только о войне с Англией. Мы, мол, блокируем англичан с побережья, а переброски войск — это подготовка грандиозного похода вермахта в Индию через Иран. Нелепость?.. Однако все верили.
— Большой привал после Рыжих болот.
— Рыжих болот?
— Есть тут такие, капрал.
Мы набиваем рябиной карманы.
Лес болотистый и сырой.
Рокот с грейдера не слышен. Но дымы Никулина посада точнее любого указателя...
Рыжие болота лишили надежды выйти к реке засветло — сплошь зыбуны. Пришлось обходить. Казалось, конца не будет высоким травянистым кочкам. Последние полтораста метров до ровного леса продирались не меньше часа. Хотелось выть, лезть в небо...
Отлеживаемся на склоне оврага. Сверху песок сух и горяч. Не просыпаясь, переползаем туда, где он еще не остужен нашими телами. В голове писк, треск, искры и скверная боль...
Канонады не слышно. А Москва?.. Я вздрагиваю и просыпаюсь. Мысленно отсчитываю километры по карте. Почему тихо? Где фронт? Что там? Что?!.
Синь неба гуще и глубже, а белое солнце распаленнее. Три часа по полудни. Пора идти, а у меня нет сил подняться... Реппенс дремлет, накрыв глаза ладонью. Как бы крепко я сам ни спал, его слышу всегда...
Лежу и смотрю на лес.
Гладкие упитанные стволы осин на краю овражка. Томно покачиваются гибкие верхушки. У берез кора в черных разрывах, замшелая. Ослепительно белы березы на солнце. А этот мох на деревьях... Слишком много дождей... Отмирает листва. Опадает, небрежно стукаясь о ветви.
Просыхает обмундирование. Слабее гнилой болотный запах.
Встать не могу. Чужое тело, не мое. Проклятое сосун-болото!..
— Познаем друг друга, — смеюсь я. Смеюсь одними губами. По-прежнему нет сил пошевелиться.
Лес отражается в зрачках Реппенса. Белки его глаз багровы.
— Расскажи, Реппенс, о своей работе.
«Оживет в дорогих воспоминаниях, оживет. — думаю я. — А если оживет, то встанет и будет идти».
— Мы здоровые парни, Реппенс! Какой лес прочесали! Нам еще жить и жить, Реппенс!
Рокот сотрясает лес. Здесь все танки Германии, что ли?! И прут, не таясь. Собачьи морды!..
— Поесть бы, господин лейтенант.
— Ван Гог любил писать солнце, Реппенс. Солнце и подсолнухи.
Лежать и не двигаться. Никогда не двигаться.
— Фюрер — великий художник, — говорит без улыбки Реппенс. — Он считает искусство импрессионистов вырожденческим.
— Мы разыщем и прикончим вашего фюрера. И всех этих на «г»: Геринга, Гиммлера, Геббельса, Гесса...
— И еще фюрер считает, что немецкое общество разлагали церковники, евреи и социалистические идеи.
— Зачем же он тогда назвал партию социалистской?
— Спросите. Ведь вы же собираетесь к нему, господин лейтенант.
— От нас не уйдет. Неужели ты думаешь, что после всего, что случилось, он будет жить?..
— У вас едва уловимый акцент, господин лейтенант. Даже не акцент, а по-книжному правильная речь. Чересчур правильная.
— А у тебя и акцент и грубые ошибки в спряжении глаголов.
Мы говорим на смешанном немецко-русском языке.
— В сухое лето обычно много ос, — замечает Реппенс.
Вздрагиваю, прихожу в себя. Смотрю на капрала. Кожа на его лице зеленовато-землистая. Губы спеклись, в трещинах. Глаза будто подведены черной тушью...
Через полчаса мы должны встать. Нельзя валяться. Нас ждут. И рокот с грейдера не дает покоя. Идти. На карачках, но идти, идти!..
— Вас действительно интересует моя работа, господин лейтенант?
— Да.
Реппенс закрывает глаза.
— Вам трудно поверить, господин лейтенант, но еще восемь лет назад я был полуинвалид. Поверьте, это так. С двадцати пяти лет я неузнаваемо изменился. Нет, обязан не «трудовому перевоспитанию». Началось гораздо раньше, еще до прихода Гитлера. Я заболел после окончания университета. С каждым годом болезнь прогрессировала. Стало отказывать сердце, печень... и потом ужаснейшие головные боли, головокружение, слабость...
Врачи ничего не могли понять.
Первая стадия любой тяжелой болезни — отчаяние. Потом — или мужество, или смирение, или слезы... Меня болезнь заставила прежде всего трезво взглянуть на самого себя. Было предостаточно времени.
Нет, я разделяю мнение Спинозы: «Обдумывая человеческие поступки, всегда начинал не с того, чтобы смеяться, скорбеть или порицать, а с того, чтобы понять». Я о другом.
Разве природа виновата в моих недугах? Разве она не снабдила организм всем для жизни без страданий? И разве болезни не породил сам человек? Разве причины преждевременного хирения, страданий и гибели не в самом человеке? Разве он не загоняет себя и себе подобных?..
Ощущение радостности жизни — вот ее первооснова, а она утрачена или добровольно, или насильно!.. Там, где радость жизни отступает на второй план, — затухание жизни, извращение, застой. Это в равной степени справедливо как к отдельной личности, так и ко всему обществу.
Словом, честолюбие с той поры перестало играть для меня сколько-нибудь серьезную роль. Мнение людей, карьера, слава, буржуазный достаток потеряли смысл. Я освобождался от великого множества условностей. Некоторые отпадали сами собой, с другими пришлось повозиться.
Для меня, философа не только по образованию, но и по духу, это было божьим озарением. Мне открывался просторный и чистый мир. Прежде чем погибнуть, я мог создать нечто полезное и нужное людям. И я не стал терять ни минуты.
Знать, что за силы сковывают нас, — уже шаг на пути к свободе.
Я с головой погрузился в разработку основ совершенно новой этической философии — моей философии. Мне были запрещены всякие занятия, отнимающие душевную энергию. Я кое-как существовал на уколах, таблетках, строжайшем режиме. За три года я поднялся на ноги и стал чувствовать себя вполне сносно. И это я, который с горем пополам мог ковылять и усваивать диетическую пищу!..
На удивление родным я выжил в концлагере! Выжил там, где погибали несравненно более здоровые и выносливые. Сам я не удивлялся — знал, что выживу. В лагере я окончательно понял, по каким направлениям должно развиваться мое исследование.
Я разрабатывал основы этики, исходя из естественной и постоянной необходимости счастья или радостности жизни — самых мощных чувств, определяющих деятельность нашего организма и психический строй личности. В нашем обществе эти чувства отмирали.
Моя система — четкая программа, где преобладает строгий расчет. Я отрицаю все и всяческие бессознательные начала искусств. Это самоистребление искусства. В них всегда что-то от душевного распада. Впрочем, не об этом сейчас речь. Оставим...
Разум — самостоятельная сила и, как таковая, нуждается в умелом управлении. В разуме заложены саморазрушительные свойства. Инстинкт самосохранения, преломляясь в сознании, слишком часто рождает зло.
В соединении с разумом, осознающим себя, инстинкт самосохранения, как правило, оборачивается страхом. Конечно, не обязательно в непосредственной, грубой форме. Человек заболевает страхом со дня своего рождения. Память копит страхи и тревоги. С возрастом человек не устает, не стареет в чувствах, а опутывается страхами. Животным проще, у них нет памяти. Память — это величайшее достижение природы, но и тяжелейшее бремя для души.
Страх разлагает разум. Здоровым и чистым разум способна держать лишь воля. Воля — это не плод, развивающийся самостоятельно и независимо от нашего сознания. Воля нуждается в воспитании, в познании и непрерывном тренинге. У большинства людей она недоразвита, если вообще не подменена набором инстинктов. Я понимаю под волей сознательные усилия над собой, разумное поведение, не животные рефлексы.
Итак, замкнутый круг, своего рода система саморегулирования — система обратной связи: ибо воля управляется тем же разумом. И эта система у подавляющего большинства людей регулируется самым мощным для них инстинктом — и биологически самым мощным — инстинктом самосохранения. Происходит постоянная подстройка волей нашего разума на уровень боязни, пусть скрытой и не осознанной самим человеком, когда и при желании не сразу докопаешься до признаков страха. Однако поступки и поведение человека развиваются именно по данной схеме. Время не позволяет подробнее изложить все аспекты системы... С каким наслаждением я прочитал бы все это студентам с кафедры!..
Разуму необходима воля, а тому и другому — вера. Да, без веры разум беззащитен перед жизненными испытаниями! Инстинкты овладевают разумом; а это уже само по себе поражение мозга. Ты — игрушка в руках событий, жизни, других людей.
Вера — атрибут разума. Диалектика существования разума невозможна без веры. Вера — не слабость духа, не поиски душевной опоры в других, более сильных личностях, а качество материи, неизбежное для развития разума и его совершенствования.
Если угодно, разум заболевает без веры, общество заболевает без веры. И это не игра слов. Это материально действующие силы, способные влиять не только на судьбы отдельных людей, но и на судьбы народов.
Вера, конечно, социальное понятие. Не собираюсь переделывать общество. Классовые причины страхов и атрофии радостности жизни очевидны. Но я уверен: в любом случае человек может и обязан выжить и быть счастливым. Ибо жизнь всегда счастье.
Добро и зло равно могут оказаться верой. Нынешняя Германия — это вера Гитлера. Но и эта вера не должна отнимать у людей надежды и мужества духа. По Сенеке, рабство не распространяется на личность. То, что в душе, — никто не способен взять. Я чту мудрость Луция Аннея Сенеки...
Непрерывность — посылка необходимости развития. Я и еще другие, сохраняя в себе идеи гуманизма и чести, сохраняем тем самым непрерывность развития идей. А это означает необходимость движения, то есть развития этих идей в будущем. Таким образом, моя система отнюдь не созерцательная. Заражая этими идеями своих сограждан, возрождая эти идеи, мы отстоим гуманистическую веру, превратим идеи в активные силы.