Идеи сами по себе не определяют развитие общества. Необходимы материальные предпосылки. Идеи, отражающие материальные причины и цели с гуманистических позиций, способны определять развитие общества. Миру насилия я противопоставляю свою мораль, цементирующую волю и душу. В себе — основа морали. Она из элементов, о которых я вам рассказывал. Сквозь мглу и боли нести свой образ жизни. Знать самого себя, управлять самим собой, не воспринимать мир болью. Выстоять против духовного распада. Не терять ощущение радостности бытия. Не порывать с истоками радостности. Хранить в душе солнце.
Сократ учил необходимости познания самого себя. Знать себя и верить себе — нет крепче брони. С первой и до последней минуты жизни держать обнаженным меч против страхов в своей душе. Господин чувствам своим — господин всему. Ведь отлично сказано: «Жаждешь побед? Дам тебе наивысшую: владей собой...»
Желтая прозрачная листва на березах. Сосны, будто подпаленные, в рыжеватой хвое. Солнце жгучее, отменно жгучее. Ветер срывает листву. Желтый осенний ветер.
Да, теперь я вижу: только свежий снег в поле может сравниться с белизной березовой коры...
Подсыхая, светлеет песок, обмундирование, стволы деревьев... А болота недаром Рыжие. Насквозь проржавели теплой стоялой водой...
Воздух свежеет, насыщается студеными запахами осени — ледка, сухой листвы и земли. Вымораживается туман. Яснеет. Лес раскладывает вечерние тени. Воздух недвижим. Беловатый рог луны в небе.
В чернеющем ельнике ласково бормочет свою песенку зорянка. Эти певуньи зорянки кочуют по лесам до первого снега. Часто первого и последнего в их жизни...
Желтая сосновая игла на паутинке...
— Похоже, заморозки, — говорю. я. — Рисково ложиться, не встанем. Смотри, даже пар от дыхания. И роса вялая, подмерзает. Загостились мы в лесу, Карл...
Качаюсь на ухабах и рытвинах. Кружится голова. Но самая большая подлость в корнях — сбивают с ног.
— Пристраивайся за мной, Карл. Я по-совиному вижу ночью.
— Тошнит, господин лейтенант.
— Выбрось рябину. И будь мужчиной, Карл. Не жалуйся. Иди, пока ноги несут. К победе, Карл! На черта нужна философия без победы! Философия — это война. Иначе философия гроша ломаного не стоит. Кефирная философия, для шкурников...
С сумерками лес ближе и теснее. Забираю к грейдеру.
— Отлежимся завтра на солнце, Карл. Я люблю солнце...
«Кому нужны теперь наши сведения, — думаю я. — Там уже все знают... Важно выжить. Разве доблесть вот так погибнуть? Если придется, то в бою. Я теперь знаю, как воевать. Надо думать о победе, все время о победе...»
— Береги глаза, Карл.
Смыкается темнота. За макушками деревьев много звезд. Прозрачная вымороженная ночь. Ночь, в которой каждая звезда на месте. И каждая звезда удивительно чиста. И небо — мир удивительных звезд…
Бредем в гуле автомобильных моторов, отголосков немецких команд, грохоте грузов, проблесках фар. Немцы проталкивают транспорты с боеприпасами и продовольствием.
Ночь щедро вызвездила небо...
— ...говори, Карл, говори! Не дремать! Идти — значит жить! Пока идем, живы! Давай говори!
Впереди зарево. Гаснет, потом разливается шире и огненнее, снова притухает. Обычно немецкие разведчики обозначают путь своим войскам пожарами. Их почерк…
Придется обойти этот костер. Не попасть бы в болото...
К болотам у меня ненависть. Ненавижу их, как живые и враждебные существа, как фашистских солдат, тевтонские кресты, как всю сволочь, которая устроила из жизни бойню.
Болота выматывают. Очень часто в надежде пройти забредаем в самую топь...
Продираешься в мыле, хрипе и мечтаешь лишь ступать по твердому. Ничего не нужно тогда — только ступать по твердому.
Похрустывает ледок в лужах…
В полночь грейдер встал. Точно в полночь.
Странный, чужой, незнакомый лес ночью. В тишине только наши шаги. Тени деревьев, и наши тени...
— ...Марк Аврелий утверждал: зло входит в мировой план бога, господин лейтенант. И потому мир — любой мир — совершенен. Вы слушаете?
— Не отставай. И говори, Карл. Надо говорить. Сон не для нас. Сон — это штатская роскошь.
«Если горит село Журавли, то до Светлой считанные километры, — думаю я. — Но почему тихо? Ведь вся Германия здесь — все кто считает дни до нашей смерти...»
— ...Достойно поклонения мужество Зенона, Хризиппа, Сенеки, Эпиктета! А Марк Аврелий? Послушайте, господин лейтенант, этого императора-философа: «Мир! Все, что гармонирует с тобой, пристало и мне, и ничто для... меня не наступает слишком рано или слишком поздно. Природа! Все созревающее в смене твоих времен — мне на потребу. Все исходит от тебя, все пребывает в тебе, все к тебе возвращается...»
Идем на пожарище. Оно уже озаряет лес. Бесшумное движение смутных теней. Запах гари. И ни выстрела...
Я привык к выстрелам. Немцы всегда распугивают ночь ракетами и пальбой наугад.
«Обойдем вплотную, — думаю я. — На ночь немцы не выставляют дозоры. Только охрана у мест отдыха. Да и то не всегда».
Морозная ночь жадно всасывает дымы. Кажется, до самых звезд эта стужа и тишина...
— ...в восхищении перед «Дружескими беседами Эпиктета» и «Рассуждениями Эпиктета»! «Возьми мое тело, мое имущество, мою честь, мою семью, но мысли моей и воли никто не может у меня отнять, никто не в силах подавить...» Господин лейтенант, в крови, в безумии нормальных людей, в садизме и жестокости нравов, лжи, во мне звучат слова Марка Аврелия: «...радуйся, что среди всеобщего хаоса имеешь руководителя в себе самом — свой дух».
Я различаю треск. Дымы уносят искры. Резче прыгают тени. За дымами мерцают звезды.
— Страх начало всех болезней, дорога в убогую жизнь. Страх заражает радость, навязывает жизни ложь... Господин лейтенант, нас заметят на свету... Впрочем, как вам угодно...
— Мне угодно одно — идти, идти, — и я едва не проговариваюсь, что в моем пистолете нет патронов.
— ...нет лекарства надежнее воли, господин лейтенант. Закалить себя — это возможно в любой жизни... Не буду оспаривать вас. Вы хотите, чтобы я говорил, — и я говорю. Поистине слово — знамя всех дел... Воля упражняется, как мускулы. Современный мир таков, что без этого не выжить, не увидеть счастья. Римляне утверждали: «Судьбы ведут того, кто хочет, и тащат того, кто не хочет». Следовать разумной необходимости — вот мудрость...
Судорога стягивает мышцы голени. Прихрамываю, потом останавливаюсь. Карл натыкается на меня.
Разминаю мышцу. Карл опускается рядом.. В зрачках его глаз резвые язычки пожара.
— Реппенс, римский император Тиберий сказал о своих подданных: «Пусть ненавидят, лишь бы подчинялись». Что об этом думаешь?..
Карл не отзывается. Я опускаю руку ему на плечо — валится на бок. Долго тормошу, прежде чем он приходит в себя...
Я раздавливаю лед в луже каблуком и студеной водой натираю ему лицо. Он не противится…
Уходим от пожара. Глохнет треск.
Фаза луны — последняя четверть, но и эта четвертушка светит на совесть. Лес в размашистых тенях и неярком призрачном сиянии. Вместо лица Реппенса вижу бледное пятно с темными провалами глазниц. Узкое, острое лицо. Волосы искрятся лунным светом. Кажется, едва жив, а волосы расчесывает. И манеры не солдатские...
Хоть бы на миг провалиться в сон, забыть все боли, рвоту, озноб и чтобы не саднили в сапогах стертые ноги...
Скрещиваются тени ветвей. Мы шагаем по причудливым сплетениям этих теней. Обходим непроглядную темень оврагов.
— Не знаю, каким вы меня приведете к своим, господин лейтенант, но без глаз уже определенно...
— Меня зовут Сергеем. Сергей Ломов! Но только не господин Ломов.
...Каждое мгновение жизни встречу с восторгом. Каждое мгновение обласкаю. Я был слеп: впитывать жизнь каждой своей частицей, все как счастье! Только бы добраться к своим. Только бы не свалиться... Надо медленнее: Карл отстает. И пусть говорит. Надо, чтобы говорил. Надо, чтобы не заснул. Больше не смогу будить его, тащить, упрашивать...
Бредом звучат слова Карла. Сплю на ходу, просыпаюсь, мерзну, проклинаю боль. Но сразу прихожу в себя, когда смолкает Реппенс.
Плетемся, цепляясь друг за друга. Немеем от холода.
Бесконечен лес.
И все же ходьба не дает погибнуть.
Странное состояние овладевает мной. Я пьянею. Лихорадка будит меня. Я вижу лес, Карла. Вижу мир неестественно четко и подробно. Мне уже не холодно, меня знобит, но мне не холодно...
Только бы прорваться! Пережить ночь...
Собачьи морды! Кресты, свастика, шабаш первобытных чувств...
Страх. Теперь это давно. Очень давно. Так же давно, как и бойня на грейдере... Со страхом теперь покончено. Он остался там, на грейдере. Я и тогда не был трусом. Но и не был солдатом: надо так ненавидеть, чтобы забыть о смерти. Если навстречу смерти, если не бояться... Надо в это войти, чтобы увидеть, понять, прикоснуться душой...
Не знал, что у смерти не одно лицо. Мнилась только ужасом — жуткой болью, за которой пустота.
Вот вся жизнь, и все-все понятно. Нет сейчас непонятного. Да, насилие и кровь вскормлены ужасом... Только отпор. Отпор, в котором нет жалости к себе. Нет жалости к другим.
Здесь, рядом, на грейдере, свастика! Здесь, у русских изб свастика!..
Преодолеть ужас — тогда все по-другому.
Если хоть частица ужаса в тебе, будешь дышать смрадом, любить в смраде — все будет замешано на смраде. А ты будешь верить, что это — счастье, что это — любовь, что это — жизнь.