Только не дрогни — и ты в мире, где всегда солнце. Солнце, которое всегда солнце...
И у смерти другое лицо — бой! И смерть как победа, как право на жизнь!
Только бы выйти к своим. Только бы пулеметный приклад под щеку. Лучше пулеметный — тогда много пуль. И чтобы в упор, чтобы орали, лезли в землю, звали матерей. И чтоб в цинках было много патронов.
— Что это за звезды? — спрашивает Карл.
— Я не знаю. В школе плохо учил астрономию. И я не знаю, какие это звезды. Вот те, самые яркие. А сколько их! Не знаю, восходят ли звезды... И какие, и когда... Если бы уметь читать небо…
Лес в лужах. Ручьи, остуженные в ледяную крошку. Хрусткий наст из лесного перегноя.
Только бы согреться! Тепла!.. Дрожат ноги. Тошнота кружит голову, сбивает дыхание. Раскачиваюсь пьяно, беспомощно. Долгий рассвет. Где же солнце?! Когда солнце?! Я не иду — я волочу свое избитое, онемевшее тело. Вглядываюсь в полоску зари, зову солнце. Только бы дождаться солнца!
Прозрачны желтые березки, звенящие морозцем. За ними бледнеющие звезды и бесцветное пустое небо. Скряжничает на голубизну рассвет. Небо созревает медленно, издевательски медленно!..
Иней выбелил деревья, траву. Мох в кичливой красоте инея. Я смотрю на пальцы. Подношу к глазам. Не чувствую их. Может быть, тоже прокалены инеем?..
Шелестит листва, выкрапленная изморозью. Путаются под ногами сучья. Гнется, подламывается ледок. Мечутся белые пузыри, лениво выдавливается грязь, стынут белые трещины, смятые в узоры.
Реппенс сипло заглатывает воздух, кашляет, оседая на корточки.
— Встань, Карл!
Тащу его за руку. Шепчу:
— Небо чистое. Скоро тепло. Будет много тепла. Смотри на зарю — жаркое солнце. Отлежимся.
Совсем близко на подъеме ревут автомобильные двигатели. Наверстывают время, собачьи морды...
— Молодцом, Карл! Видишь, идем! Идем!..
Лес по-ночному глух и сумрачен. Только грейдер трудится.
Капли пухнут на голых сучьях, в траве, на листьях. Хоровод огней. И ни один не обожжет...
Просека — сквозной солнечный коридор. Жухлые листья и травы празднично желты.
В карманах кашица из рябины. Вытряхиваю. Так и плетусь с вывернутыми карманами. Пистолет за ремнем. Шнур цепляется за кусты. Пусть...
Мелькают редкие розовые шапочки клевера. Осень не убила копытень: сочен, зелен и лист невозмутимо развернут сердечком. В багрянце листья черемухи и калины.
Взлетает стайка снегирей: «рюм, рюм!..» Дождем срывается роса с дерева. Долго кружатся листья.
Лес снова раскладывает тени. Чудовищно длинные тени.
Весь лес в блуждающих огнях. Роса впитывает солнце. И в ледяном глянце луж — отраженные солнца. Ослепительно белые солнца.
Зябкий ползучий парок над почернелыми ветвями. Отяжелев, отрываются капли. Дробный стук по всему лесу. Отмокает земля. Все чаще и чаще под ногой скользкий отпаренный лист.
Извилист и темен наш след.
С усилием открываю глаза. Зря тревожусь. Тут нас не найдут. Спать, спать...
Пойма карьера — ивы, кусты, озерца, рагоза. Здесь когда-то брали песок... Но давно — дорога уже в молодых деревцах и кустах.
Мы на крутом обрыве. Точно против солнца. Я раскален солнцем, волосы сухи и горячи, а мне холодно, и я ежусь, собирая тепло.
— Какое счастье, — бормочет Карл. — Лежать, не двигаться, греться.
Вода в озерцах цвета неба — голубоватая, с молочно-белыми дорожками. Склоны карьера в замшеловатых дождевых бороздах. На отвесных склонах — черные ходы стрижиных гнездовий.
— Поесть бы, — бормочет Карл. — И тогда можно опять идти. Целую вечность идти...
Переползаю на сухой песок. Вытягиваюсь в рост. И тут же засыпаю. И во сне наслаждаюсь теплом. Лучистым теплом.
— ...комиссар? — Карл тыкает в красную звезду на моем рукаве.
— Младший политрук. По-армейски — лейтенант.
— Вы фольксдойч?
— Нет, Карл.
— Настоящий берлинский выговор: торопливо-невнятный. Вот только слишком книжный...
— Я русский. Из Вологды.
— Трудно поверить... А вы женаты?..
— Нет, Карл. Я еще ничего не успел в жизни.
— Народ с таким языком, как русский, не может стать рабом. Этот язык — властелин всех славянских языков. Отсеял лучшее из всех родственных языков. Совершенен, звучен и чист. Я бы сказал: певуч. Люблю слушать русскую речь...
— Не снимай сапоги, Карл. Не пробуй. Безнадежная затея. Потом не встанешь.
— У меня там живого места нет.
— А знаешь, Карл, была прежде в нашей армии дивизия имени Германского пролетариата. Там мой отец служ... — Я засыпаю на полуслове. Слышу сквозь дрему, как натужно кашляет Реппенс и подо мной беззвучно осыпается песок. Карл прижимается ко мне спиной. Его колотит крупная дрожь...
Белесая травка очерчивает контуры карьера. Травка по осени приземиста и плешива. Над ней хвостики полыни, чертополоха и пижм. У пижм — черные обугленные морозцем рыжеватые соцветия.
Над головой шелестят овсянницы и вейник. Бойко раскачиваются пустые колоски.
Наполняюсь блаженным теплом. Слабеют мускулы. Мякну. Сколько же в меня стреляли, а я жив...
Волнами прокатывается то студеный, то теплый воздух. Пищат комары. Оживают лягушки. Шлепают к воде. Остро пахнет оттаявшей землей. Весенний запах.
«Рли! Рли!» — покрикивает желтая трясогузка.
— Ну как, пастырь душ? Есть силы идти? Пора! — Я засовываю пистолет в карман. Карл не отзывается. Под его веками вздрагивают глазные яблоки. Губы что-то шепчут. Рот в желтой пене...
Тогда пусть лучше спит. Я больше не смогу его тащить. Откидываюсь на песок и закрываю глаза...
«...Камрады, теории делают людей узкими, политика — подлыми. Вы все как стадо овец! В писании сказано: поражу пастыря и рассеются овцы. И вы эти овцы! И после станете клясть пастыря!..»
Бредит Карл. Я сижу рядом. Смотрю на него — он измучен до предела. Глаза незрячие. На скулах малиновый румянец. Мундир, как с чужого плеча...
«Камрады, только любовью живо человечество! Ничего отрадного не было и не будет на свете без этого чувства. Мы сеем ненависть и зло...
Для вас я убогий человечишко, шут, «сортирный» обер-ефрейтор, «вырожденец». Ведь так? Так?! Конечно, так! Так, так!.. А кто влезет мне в душу? Кто? Ага!.. Приставляйте тысячи офицеров пропаганды, ссылайте в лагерь, муштруйте — все бесполезно. Маршировать? Извольте. Но я... все в мире... даже воздухе... приглядитесь... все удивительно, как в женщине. Мы не грязные твари! Нет! Нет!
Нет веры выше любви. Слышите, нет! Не будет, невозможно, не получится...
Камрады, после зим и стуж всегда весна!
Камрады, будет весна! Будет!.. Камрады, полюбуйтесь на это чудо! У солнца есть запах! Восторженный, певучий, яркий... И это самая значительная правда — жизнь, любовь.
Виноват, господин фельдфебель. Так точно! Слушаюсь, господин фельдфебель...» И Карл хрипло запевает:
Мы стремимся в поход на Восток.
За землей — на Восток, на Восток!..
Я слежу за Карлом. По-прежнему бредит.
По полям, по лугам,
Через дали к лугам,
За землей — вперед на Восток!
Однажды пьяный пленный унтерштурмфюрер распевал этот гитлеровский военный марш на допросе у Кости Закреева. Лампрехт, Фитингоф, этот унтерштурмфюрер... И у таких есть любимая женщина, Моцарт, Гете, свои дети, нежность...
Капрал на мгновение смолкает, потом опять начинает истерично бормотать, но теперь уже совсем неразборчиво. Он даже пробует прищелкнуть каблуками и вытянуть руки по швам...
После ложится на бок, поджимает ноги, смотрит на меня и не видит...
Что-что, а муштровать там умеют. В братской могиле научат отдавать честь. Тот еще порядочек...
Лицо опаляет солнце. Красным и очень нежным огнем пылает оно за веками. Горячий ветер наполняет тело жизнью.
Привстаю. Оглядываюсь. Рябь в озерце плывет к нашим ногам. У озерца зеленое тенистое дно и желтоватые наносы ряски с наветренной стороны. Стрекочут кузнечики. Среди осыпей рыжего песка на склонах — островки мха. Кое-где склоны сплошь затянуты этим мхом.
Пролетают «юнкерсы», «мессеры», «хейнкели»...
Прижимаюсь щекой к тепловатому песку. Пахнет солнцем. Прав Карл, у солнца есть запах...
Еще полчаса — и идти! Больше нельзя. Надо идти! Все равно обгоню эти собачьи морды! Пусть у них моторы, а у меня сердце. Все равно обгоню!
У меня длинный счет. И я молод. Правда, это не столь существенно, но все же в двадцать два года проще и скорее рубцуются раны. И главное, все в прошлом. Ужас остался там, на грейдере. И там с ним прежний Сергей Ломов...
Сесть сразу Карл не может. Скрючивается, упирается руками, выкладывает изрядный запас ругательств...
— Пойдем? — глухо спрашивает Карл.
— Сперва очухайся. У тебя лихорадка.
Карл вытирает рот. Щурится на солнце.
Я вытаскиваю из своих рук занозы. Руки в волдырях и порезах. Кончики пальцев запеклись кровью. Зубами цепляю занозы. Жду Карла...
Теперь возьмем значительно левее, к Светлой. Прощай, грейдер. Река где-то здесь. Только тревожит тишина. Где наши?..
В небе не смолкает гул немецких самолетов. С первых недель войны не летало столько...
Мечтаю об оружии. Настоящем оружии, а не этой побрякушке без патронов. Хочу увидеть наглость и насилие на коленях в мольбах, страхе... У меня такое чувство, будто я никогда не буду убит.
А если бы я мог, один закрыл бы все дороги, проселки, поля и тропинки России. И никто не перешагнул бы через мою ненависть. Я не дрогну — и тогда всегда буду в мире, где солнце. Солнце, которое всегда солнце. И я очень спокоен. Это мое солнце. Мое солнце. Навсегда мое!..