Ненависть не отравляет меня. Она делает меня легким и сильным.
Лишь бы выбраться к своим.
Как это все удивительно: любовь, вера, ненависть — всего надо быть достойными, и во всем своя мудрость и, оказывается, не все, чем ты обладаешь, есть настоящее. Погибнуть, не испытав силу чувств, от которых вся жизнь вокруг другая, ты другой и все прошлое — ничтожная возня, грошо́вые чувства. Разве так жить?! Разве часы жизни не определяют самую жизнь?! Разве не каждый миг жизни — чудо? И все в жизни — огромно, могуче, восторженно и мудро?! Стоит только раз понять. Тогда все по-другому...
Пепелище просматривается во все концы. Ни души. Кладбищенская тишина. За пепелищем клин выжженного поля, стиснутого лесом. А там до самой синей кромки горизонта вольготнейшее поле — родная желтоватая стерня, копны соломы, черные борозды... Очевидно, пойма реки Светлой. За стерней — луга, побуревшие по осени, побитые заморозками.
На околице высушенные огнем деревья; подпаленная, кудрявая травка; хлопья сажи; обожженные кусты, смахивающие на мотки спирали Бруно. Лоскутья сажи распадаются под ногой.
Возможно, мне изменила память, но на карте деревня не значилась. Возле Светлой, куда мы идем, должны быть только леса. Во всяком случае взять левее теперь просто необходимо. Здесь болтаются немцы...
Напоролись на погорелье случайно. Ветер в спину. Не услышали запаха углей. Потом эта замогильная тишь...
Печные трубы обозначают бывшую деревенскую улицу. Бредем, чутко озираясь. Дворняга в бурой загустевшей крови. Скопище мух. Черные скелеты яблонь, будто выложенные квадратиками углей. Головешки, железные скобы на месте сараев и изб. Матрасные пружины. Смятый самовар. Битые чугунки. Облупленная известка на прокоптелых русских печах. Смрад дотлевающего тряпья, сырых углей, шерсти.
— Даже заборы не уцелели, — говорит Карл. Он шагает впереди. Растерянно крутит головой.
— Быстрее, Реппенс! Ползем, как кроты!
Карл пятится.
Вьются дымки. Ветерок забавляется пеплом. Хрустит под ногами стекло. Я выхожу вперед.
— Майн гот!.. — Карл хватает меня за руку, сдавливает до боли.
Груда трупов, изувеченных огнем, спекшихся. Усохшие тельца вплотную к колодцу. На обугленных бревнах огромного костра, бывшего костра, трупы. Вперемешку взрослые и детские.
— Майн готт!..
За колодцем ворота на столбах высокой кирпичной кладки, как в старых помещичьих усадьбах.
Трупы опутаны телеграфным проводом. Изоляция обгорела, но по краям кострища цела.
— Что ж это?.. — Голова Карла подергивается в нервном тике.
На воротах завитки зеленой краски. Огонь разъел и вычернил пулевые отверстия, слизал щепу. Они велики, как от крупнокалиберного пулемета ДШК, когда бьют по наземным целям. Стреляли зажигательными пулями...
Мы уходим, не оглядываясь и не хоронясь.
В осенней траве еще цветут луговые васильки, ярко-красная герань, колокольчики. Но цветы эти хилые, линялые, больные. Зато ягоды на калине красные и блестящие, будто лакированные. И птицы, взлетающие из-под ног, плотные, ладные, сильные. Отъелись на зиму...
Нас погоняет удушливо сладкий запах разложения.
Лесная крепь вырождается в светлые березовые и сосновые рощи. С мрачным озлоблением обходим поля, опушки, деревеньки.
Поля в основном картофельные. Каждый клочок поднят лопатой и перебран руками. Ни травинки, кроме сваленной гниющей ботвы и одиноких стеблей репейника. Голые, открытые ветру пространства. Мы далеко видим, зато и нас не прозевают...
Немецкие тыловые службы оседлали каждую мало-мальски пригодную дорогу, обосновались во всех населенных пунктах в направлении прорыва: скопища автомобилей и повозок, лазареты, полевые кухни, штабы с громоздкими передвижными радиостанциями и роем мотоциклистов, штабеля ящиков, контейнеры под маскировочными сетями...
Дороги забиты грузовиками, артиллерией, легковыми машинами, сотнями крестьянских подвод с ящиками боеприпасов, продовольствием. И повозочные — русские женщины, старики, подростки. Ими понукают пожилые солдаты ландвера или холуи в длиннополых черных полицейских шинелях.
Кое-где на обочинах трупы красноармейцев.
Дороги выплескивают грязь и дымы выхлопных газов. Германская техника на низких сортах горючего — смрад отравляет дыхание...
Буксуют автомобили. Их проталкивают под вопли унтеров. В небе «мессеры» стерегут своих...
Мы подолгу всматриваемся. Всматриваемся в солнечные рощи, полные перелетных стай, в сырые тенистые овраги с крапивой, болиголовом, бузиной; паутинку тропинок, загаженных скотом и людьми. Обождать бы ночь. Рисково идти, но линия фронта — не угонишься...
До утра к своим! Иначе околеем с голода, лихорадок и ночной стужи. Не встанем после первого же ночного привала...
Клейкая бурая масса суглинка под обветренной коркой. На этом поле, распаханном воронками, множество поврежденных и сожженных фашистских грузовиков, бронемашин, танков, лошадиных трупов.
Наши открыли огонь с предельно близкого расстояния. Артиллерийская засада. Весь этот лом, изукрашенный тевтонскими крестами, застыл в каких-то трехстах метрах от леса.
Хлопочут солдаты авторемонтных служб. Мерцают синюшные огни сварочных аппаратов, грохочут кувалды, постреливают на холостых оборотах двигатели. Но громче всех звуков рычанье тягачей на дороге. Неправдоподобно длинный ствол орудия, большущая самоходная платформа, нагромождения механизмов. Такого и не видывал...
Конечно, осадное орудие! Против Москвы! Калибр, по-моему, много больше двухсот миллиметров. Если такое «плюнет», так верст на сорок... Тягачи надрываются, помогают самоходному лафету. Однако что за дорога?.. Ума не приложу...
Карл ловит мой локоть: «Слышите?»
Отлядываюсь. Что с ним? Как можно спрашивать?..
...А пехота! По обочинам — потная, мрачная, упрямая. На сапогах комья глины... Молча обтекает заторы. Пообносившаяся, тощая, с головы до пят в грязевых подтеках. Отсвечивают на солнце каски. Полированные головы с сигаретами в щелях ртов...
Карл шипит: «Слышите?»
И тогда сквозь рык тягачей, боль в висках и тошнотворную слабость улавливаю знакомый перекатный гул канонады. Ошалело вслушиваюсь...
Связист раскручивает кабель с катушки, притороченной за спиной, орет на напарника. Ветерок овевает нас дешевым сигаретным куревом. Напарник аршинным плоским штыком срезает с сапог грязь. Косится в нашу сторону, ухмыляется на брань. Неторопливо выбирает кабель с катушки, закладывая штык в чехол.
Фронт! Фронт!..
Теперь не заплутаем! Лесами на эту канонаду!
Я смеюсь. Что, взяли?!.
Карл щерится в улыбке и поднимает большой палец.
Ночью через линию фронта, под веселые строчки трассирующих пуль. Уж как пить дать, Карлуша, быть нынче у своих...
Карл разглаживает волосы расческой. Скребет пятерней щетину на подбородке...
Ветер постукивает обрывками провода. За телеграфным столбом — голубая бездонная пропасть. В ней растворены все мои прежние надежды, ожидание любви, вся ласка и загаданные свершения. Песнями перелетных птиц, белыми облаками, лучистым солнцем…
И опять за рощей поле. Вроде бы глухо, нет дорог, деревень. Одно воронье...
У плавного спуска к ручью окопы. Наспех отрытые стрелковые ячейки. У кромки леса — выщербленный осколками, осевший, прокопченный дот, опоясанный полузасыпанной траншеей. Бетонный набалдашник в паутине трещин, со стороны лаза отколот толстенный кусок овальной стены.
Далеко в поле четыре неподвижных немецких танка, и еще два — посреди окопчиков. Один, видимо, крутился волчком на уцелевшей гусенице, наворотив вкруговую валик пахоты. Угомонили бронебойным. Другой — без башни и деформирован. Похоже, взорвался боекомплект в самом танке. Все танки средние — «T-III».
Окопы и траншеи разворочены гусеницами. Белые лоскутья белья и растерзанных человеческих тел. Тут дрались до последнего. Не отступили.
К ручью сносили раненых. Ленты бинтов. Что осталось от раненых — тоже лучше не смотреть. Даже если привычен. Их не просто убили. Над ними глумились, как и над девушками-медсестрами. Дикое, невозможное зрелище...
Ищу оружие. Хоть что-нибудь, кроме винтовки. Трехлинейка сейчас для меня тяжела...
Истерзанные гусеницами ольшаник, ивняк, бузина, раздавленные 45-мм противотанковые пушки, разметанные зарядные ящики, обваленные щели, сажа на траве и деревьях и стойкий трупный дух...
Пистолет, пару гранат, ну где, где?..
Прогалы выгоревшего лиственного наста. Нарубленные осколками ветки.
Позванивают под ногами патронные гильзы. Горки гильз, еще не обзелененных сыростью. Осколки в деревьях и на земле — зазубренные, оплавленные куски стали, похожие на черепки. Есть здоровенные — вроде раскроенного сапога.
Карл тревожно свистит. Я замираю. Немецкая речь!..
Снова лес прячет нас. Беспощадная ласковость осеннего солнца, замешанная на муторном трупном духе...
В общем грохоте канонады уже различаются отдельные залпы. Хорошо! Очень хорошо! И Карлу это тоже по душе. Перекошенная часть лица его скупо поддается улыбке. Что же у него с лицом?..
Карл заходится кашлем. На губах розоватая пена. Мы оба пьяны усталостью и лихорадками...
Чище и светлее воздух...
— ...возможно, из огнеметов, — говорю я. — Расчет один: никаких следов убийства мирных жителей.
— Огнеметы — ценное боевое оружие, — говорит Карл. — В германской армии подобное расточительство — почти служебное прегрешение. Тут гораздо проще: дрова и немного бензина. — Голова Карла дергается в нервном тике. Он трет подбородок. Голос насмешливо хрипл. — Вам сложно понять, через это надо не только пройти — следует родиться немцем. Тогда вас коснется божественная благость. Вы проникаетесь истинно традиционным чувством германского повиновения. Беспрекословного повиновения. Стремление к так называемой аккуратности, порядку и повиновению — это не принцип. Это выше разумения...