Новенький полевой кабель. Я оттаскиваю кабель на пень и методично перешибаю рукоятью пистолета.
— А жаль, не успел подобрать оружия, — бормочу я...
Я потерял сознание: шел — и вдруг все звуки куда-то отодвинулись, предметы поплыли...
Моя голова на коленях Карла. Он бережно промокает влажной тряпкой мои губы, щеки, лоб.
Я настолько отощал, что мне кажется, весь я из одних костей. Очень тяжелых и нескладных костей.
Правая часть лица Реппенса малоподвижна и суше. Вероятно, частично атрофирован лицевой нерв...
Совсем близко выкатывают грохоты. Чуть-чуть — и достанем...
Оголенный лес просторен. Словно приколочен накрепко снопами солнечного света.. За верхушками небо. Голубые омуты.
Там, над лесом, откуда канонада, небо мутнеет...
На околице села, возле скособоченных банек высоченные крытые грузовики с красными санитарными крестами. Шоферы копаются в моторах, подливают из канистр бензин, закусывают на подножках грузовиков, дремлют в кабинах. У забора в тени тополей до взвода солдат. В строю «вольно». Винтовки к ноге. Перед строем унтер-фельдфебель...
На тополях еще плотная зеленая листва. Заборы в чащобе сухого иван-чая и конопли. Из дворов глазеют русские бабы и ребятишки. У легковой машины несколько офицеров. Затянуты, как на параде. Поглядывают на часы.
Село накрывают старые ветлы. Изнанка листа на ветру белая. Вспоминаю другое название ветлы — ива белая...
По косогору — деревенскому выгону, вытоптанному скотом, — аккуратные ряды ям с кучками земли, будто отстроченные гигантской машиной. Солдаты за руки, за ноги разносят трупы из грузовиков. Швыряют в ямы. Трупы в немецкой форме. С другого грузовика сваливают кресты. Группа саперов с лопатами ждет своей очереди.
Мы в кустах черемухи. Даже по осени они гудят мухами, жучками. Багряные листья свернуты тлей в трубочки. Сухо опадают листья. Отбивают такт жизни...
Тропинка к деревне в крупных янтарных листьях. Солнце старательно распаляет лицо. Карл потеет. Утирается рукавом.
— Без гробов хоронят, — бормочет он и раздвигает кусты. — Такого еще не было в германской армии. Как падаль! Господи...
Есть трупы без одежды — иссиня-белые, обескровленные тела, с манжетами загара на кистях рук и шее. И очень много узлов — в этих плащ-палатках все, что удалось собрать от человека. Иногда это просто крохотный узелок или символически пустой пакет обмундирования, перетянутого солдатским ремнем.
— Этот... вон с бородкой — ...дивизионный священник-евангелист, — бормочет Карл. — Похороны — его обязанность. А это саперы. Долговязый — их командир. Те?.. Не знаю... очевидно, штабные.
У колодца молча обмываются из ведра несколько солдат. Ведро в руках старухи.
Прежде чем труп тащить к могиле, его предъявляют фельдфебелю. Он делает пометки в списке. На трупах в обмундировании — размашистые меловые номера, чернильные — на обнаженных. И все — юношеские тела — поджарые, мускулистые. Далеко к земле свешиваются мертвые головы...
В воздухе приторный запах тления. Наверное, поэтому саперы непрестанно курят. Большинство пьяны. Движения небрежные, топорные. Офицеры делают вид, будто ничего не замечают. Священник сосредоточенно разглядывает останки. Фельдфебель невозмутимо распоряжается: «Следующий!»
— В день поминовения погибших о нас тоже вспомнят, — Карл как-то боязливо крестится.
— Откуда ты взял, что я умру, Карл? Я собираюсь долго жить...
— Лебенсраум[7], — Карл печально усмехается. — Бисмарк научил немцев: «Хватай, что сможешь, а после толкуй о своих правах...»
— Эти вот схватили, Карл. Сыты...
— Где номер 10711? — орет фельдфебель. — Прозевали, пьяные рожи! Ротберг, проверь по могилам! Опять двух в одну свалили!..
Саперы берутся за лопаты. Священник бредет на середину кладбища. К нему шагают господа офицеры...
Канонада отчетлива до батарейных залпов. Черные дымы закручиваются высоко в небо…
Я не верю глазам. Узкоколейка? Ни на одной штабной карте вроде бы не помечена. Но где все же река?..
Рельсы наезжены. Между шпалами щебенка, песок. Кусты вдоль полотна тщательно вырублены.
Рев авиационных моторов покрывает артиллерийскую канонаду. В белых вихрях винтов проносятся «хейнкели». Черные кресты на концах крыльев и фюзеляжах. На бомбовых люках нарисованы бело-желтые акульи пасти— ряды острых зубов. На малой высоте бомбардировщики преувеличенно громоздки. С каждого брюха из застекленного колпака на землю смотрят ножевая антенна и толстый пулеметный ствол. За стеклами носовых кабин видны головы пилотов в шлемах. На стеклах блики заходящего солнца.
Тешатся панорамой. Дальние бомбардировщики на высоте бреющего полета — конечно, тешатся! Отрадная панорама. Везде свои, свои...
— Руки вверх! — слышу я окрик по-немецки. Не голос Карла, а чужой, зычный окрик.
Разводя еловые ветки плечами, с земли поднимается солдат. Мундир до ремня расстегнут. Под мундиром фланелевая домашняя рубаха. Рожа заспанная. Глаза азартно сужены.
Оглядываюсь. Справа из кустов поднимаются еще трое. На мундирах лесная труха. Без касок. Автоматы наизготове. Я высок ростом, а эти еще выше...
Карла, наверное, двинули сапогом. Шлепается мне под ноги. Значит, позади тоже немцы.
Солдат забрасывает автомат на плечо. Обыскивает меня. Срывает со шнура пистолет. Глупое и унизительное состояние беспомощности.
Солдат дружелюбно хлопает меня по плечу. Заносит кулак и молотом опускает на голову. На несколько мгновений я глохну и слепну. Не могу устоять, проваливаюсь. Челюсть отвисает. В рот натекает слюна. В глазах темные круги. Удаляясь, стихают все звуки...
Я переваливаюсь под пинками и с хряском выдыхаю воздух. Лишь удар в пах заставляет меня сжаться и застонать. Болью затекает весь живот.
— Не стрелять, Аулеб! — слышу я чей-то далекий голос.
Солдат стоит надо мной. Застегивает мундир. Перебрасывает автомат на грудь. Брезгливо, но без злобы разглядывает меня. Поскребывает на своей щеке комариную шишку. Растревоженно дышит, вытирая пальцем уголки губ. Подмигивает мне.
— ...Я обер-ефрейтор! — бормочет Карл. — Вы не смеете так обращаться со мной. Я выше вас званием... — Он размазывает по подбородку кровь.
— Ты не ефрейтор, а тухлая колбаса, — выкрикивает немец за моей спиной и смачно плюет Карлу в лицо.
Солдат срывает с моей руки часы.
— Германский ефрейтор не станет шляться в компании с русским комиссаром, и вдобавок без оружия. Почему ты не отобрал пистолет у «ивана»? Ты выродок!
— Я обер-ефрейтор. Мои документы подтвердят...
— Заткнись!..
— Встань, сволочь!.. — Немец, которого я не вижу, бьет меня сапогом по ногам. Удар по икрам можно стерпеть. Кое-как встаю. Не встану или потеряю сознание — пристрелят. Боль камнем остается в животе...
— ...Выше нас чином! Как тебе нравится этот клоун, Гельмут?
Солдаты надевают каски. Прихватывают в кустах шинели, вещмешки.
— Да за такие слова!..
— Аулеб! Не стрелять!.. Спятил, что ни? Нас зацепишь!.. Оставь. Так и быть, проводим этих титулованных особ...
— Присвоил германский мундир, разоряется, а я должен терпеть...
— Хильперт, Турнер, Шерф, продолжать наблюдение! Мы быстро.
— Прихватите пожрать, камрады!
— Гельмут, спроси у Эгльзера две пачки «Экштейна». Продул мне в крап.
— Может, тебе еще и русскую девку на ночь?.. — У немца по имени Гельмут приятный низкий голос и овальное правильное лицо, но нос расплющен, как у боксера.
— Я прихвачу сигареты, Франц...
Шагаем вдоль узкоколейки. Навстречу канонада. Листья на деревьях вздрагивают. Пустяк не дошли...
Меня охватывает глубокое безразличие. Усталость наваливается разом и лишает всех иных чувств. Ни страха, ни боли, и даже нет досады. Мертвящая усталость...
— ...Поросячье рыло в нашей форме, — бубнит солдат по имени Гельмут. От него разит водкой и табаком. На верхней губе усики под Гитлера. — Посмотри, чистопородный белобрысый жид! Ну да! Мы такими в Познани налюбовались! Лопочут по-немецки, английски, французски... Плутократы поганые! Ты, слепая кишка в мундире, может быть, мычишь по-китайски?..
— Брось разоряться, Гельмут. Не лень?!.
— Когда я вижу германский мундир на этой скотине, готов повесить ее кверху задницей...
— Не тычь автоматом, Гельмут! Еще пригодится. . Вдруг диверсанты?..
— Диверсанты?.. Не смеши, Вилли. Не солдаты, а мусорщики. Копатели дерьма. Пристукнем у вагонеток, как всех...
— Отставить, Гельмут! Я старший. Я запрещаю! Уймись!..
— Людвиг, а что они лезут на просеку? Как крысы. За сутки полсотни «иванов»...
— Идут на звуки боя к своим. Обер-лейтенант рассчитал верно...
Нас конвоируют фельджандармы. У каждого на груди бляха. Их четверо. Двое по бокам. Двое сзади. Едва хватает сил поспевать в ногу с ними. Карл семенит впереди. Его избили основательно. Даже затылок в крови.
Фельджандармы закуривают.
— Ну, и балда ты! Там подвезли горячую жратву. Мне осточертели хлеб, консервы и холодный чай. Этих и так распатронят. Один с комиссарской звездой, другой вообще не пойми что...
— Выродок. Оба выродки...
— Обер-лейтенант запсихует. Приперлись. Четверо с двумя «иванами». Вообще Кафенгаузен психует, если «иванов» приводят из леса. Бесится, как с перепоя та шлюха из Познани...
— Отличный был бордель, Эрих. Каждую неделю свеженькие. О солдатах тогда по-настоящему заботились...
Заросли калины. Восковые ярко-красные ягоды. Опрокинутые вагонетки. Трупы красноармейцев. Многие без обмундирования. Не меньше полусотни... Буквально изрешечены. Стреляли в упор. Кости пулями вывернуты наружу. Лужи прокисли кровью.
— Уже смердят, — ворчит солдат за моей спиной. — Не успели подохнуть, а смердят.