Замыкает колонну батарея легких полевых гаубиц. Артиллерийская прислуга явно навеселе и горланит непристойные куплеты.
— Хеффнер! — кричит обер-лейтенант и ухмыляется артиллеристам. — Сообщи по линии: литер 057-Б миновал пост «С». Просит обеспечить прикрытие возле отметки 121.
— Слушаюсь, господин обер-лейтенант!
Обер-лейтенант направляется к нам. С ним обер-фельдфебель — коренастый пожилой жандарм, слегка припадающий на левую ногу.
— Их можно понять, — говорит обер-лейтенант. — На 75 километров марша танковая дивизия жрет свыше ста тонн горючего, а по таким дорогам да с боями — и не напасешься... Верно, комиссар?..
Я молчу. Делаю вид, что ничего не понимаю. Да и до него ли сейчас. Ведь наши намного дальше, а здесь сражаются окруженные соединения двух армий. Значит, я шел вдоль реки. Вот оно что!
— Господин обер-лейтенант, срочно на связь! Полковник Рабенау!
Обер-лейтенант трусцой бежит к полевому автомобилю. Там, очевидно, радиостанция…
Из коляски соседнего мотоцикла в меня летит яблочный огрызок.
— Капут, русс!.. — фельдфебель зевает. — И куда будем девать пленных «иванов» ?..
— Пусть тыловые крысы из управления по делам военнопленных мозолят мозги.
— Главные дороги забиты и практически непроходимы, а эта колонна прорвалась лесами и в обход. Если уцелеют, Ланге получит горючее и боеприпасы. Этот капитан боевой... — говорит обер-фельдфебель.
— Танки Ланге уже на подмосковном шоссе, и русские в панике...
Фельдфебель сбивает каску на лоб, чешет затылок, опять зевает. Он в чистеньком мундире. Отложной воротничок в фельдфебельской серебряной окантовке. На груди Крест за Польскую кампанию и Крест за военные заслуги. У него сухое, жесткое лицо...
— Эй, чучело! — глумливо окликает меня фельдфебель.
— Где ты видишь чучело, Альфред? Обыкновенный красный ублюдок.
Они посмеиваются. Особая публика. Из шуцманов, мелких сыщиков, жандармов, тюремной стражи...
— Гельмут, закрути-ка из комиссара наш фирменный «рулет». У тебя это классно получается...
— Камрады, наш капитан утром получил образцы пропусков для германских автомобилей московского гарнизона.
— Тоже новость... Вчера пригнали фургон с парадным обмундированием. Новехонькое, прямо со складов. Будет, фюрер, парад!
— А этот капитан Хорстенау отчаянный. Другой бы вперед бронемашину с солдатами, а сам в центре колонны затерся.
— Нам бы в оцепление на Красную площадь!..
— Я фюрера видел только один раз 6 июля прошлого года. Фюрер стоял на балконе рейхсканцелярии вместе с Герингом...
Конвоиры закуривают. Рассаживаются на мотоциклах, кроме того, что ими командовал: блондин, чуть выше моих ста восьмидесяти шести сантиметров роста, золотой вставной зуб, значок за ранение и Железный крест с мечами второй степени. Он настороженно следит за мной, посасывая сигарету, в уголках рта слюна.
— Иван, почисти шинель, — обер-фельдфебель снимает шинель и сует мне. — Хеккель, одежную щетку!..
— Заодно врежь тому, в нашем мундире, по рылу!..
— Отставить! — пронзительным фальцетом кричит обер-фельдфебель. — До выяснения обстоятельств запрещаю трогать!
— Нужны они мне, как суке дверца...
— Пожалуйте щетку, господин обер-фельдфебель.
Я прячу руки за спину. Обер-фельдфебель багровеет, сопит. Жандармы с любопытством наблюдают.
— Капут, русс! — усмехается фельдфебель и мостится в люльке поудобнее.
Обер-фельдфебель швыряет шинель на мотоцикл: «Сапоги лизать будешь, русская свинья... Погоди!..»
— Из второго взвода еще троих отправили с дизентерией.
— Тылы подтянутся, не засидимся. В Москву, камрады! В Москве всем места хватит. Постели, жратва, первоклассные кабаре...
На дороге снова ровная пленка грязевой жижи. Тише урчанье моторов…
— Господин обер-лейтенант, русский подобрал меня, когда я был без сознания, помог вернуться к своим!..
— Можешь быть спокойным, обер-ефрейтор, или как ты там еще прозываешься. Кому положено, расследуют...
Я скрываю свое знание немецкого. Карл не выдаст.
— В комендатуре переводчик. Допросим комиссара. Свяжемся с твоей частью, господин в германской военной форме. А пока... — Обер-лейтенант кивает на Карла. — Обер-фельдфебель, этого в канцелярию! Комиссара изолировать от пленных! Документы капитану! Об остальном донесу сам.
— Слушаюсь, господин обер-лейтенант.
— Возьми Шухарда, Хеккеля и Тиле... Эйтшейт, ужин!..
— Слушаюсь, господин обер-лейтенант! — обер-фельдфебель выкликивает солдат, распоряжается, надевает шинель.
— Эйтшейт, живее, черт побери! — кричит обер-лейтенант.
Солдаты заводят мотоциклы, выезжают на обочину. Обер-фельдфебель не отказывает себе в удовольствии и тыкает кулаком мне в живот.
— Обер-фельдфебель, не трогать! Доставить без единой царапины! Вдруг понадобятся контрразведке. Все может быть. После дознания отведешь душу...
— Слушаюсь, господин обер-лейтенант!
Обер-лейтенант смотрит мне в глаза:
— Ты из дивизии Парфенова?.. Не понимаешь?.. Генерал Парфенов капут? Вся дивизия капут! Москва капут!.. Эйтшейт, кувшин с водой, полотенце, одеколон! Ром и шоколад в саквояже... Ну, что же ты, обер-фельдфебель? Почему эти шуты еще без наручников? Фельдфебель Нацмер, я отдохну. Ни душги без проверки! В любом случае по гражданским лицам огонь без предупреждения. Через полчаса сменить дозоры. Других пленных к вагонеткам! К черту сентиментальность!
— Слушаюсь, господин обер-лейтенант.
Обер-лейтенант аккуратно складывает в люльку мотоцикла каску, бинокль, ремень с пистолетом, расстегивает мундир. У него короткие рыжеватые волосы с сединой на висках, круглая мускулистая шея борца, красная от загара и белая веснушчатая грудь в вырезе голубой нижней рубахи...
— Гессе, брезент и одеяла для господина обер-лейтенанта. Рысью! — орет фельдфебель.
Меня вталкивают в коляску мотоцикла.
Солдатам весело. Когда мы трогаемся, они смеются. Сквозь треск мотоциклетных двигателей прорывается патефонный голос певички: «О, мой любимый Августин, Августин...»
Улицы нашпигованы автомобилями. Нет заборов, сараев, собачьего лая, — чужие шинели, чужая речь. От этого село кажется странным, будто выдуманным. На яблонях и вишнях темными пятнами сохнет солдатское белье. Стойкий запах бензина, карболки, нечистот, солдатской похлебки.
Под аккордеон напевают тирольские песенки. Я ведь тоже мастер на тирольские песни.
Всю дорогу коренастый обер-фельдфебель бил меня ребром ладони по шее и что-то твердил про «рулет Гельмута». Он сидел за спиной водителя. На каждом ухабе я разбивал себе колени, руки, лицо, стальные браслеты рвали кожу на запястьях.
Перед избой — ЗИС-105. Дверцы нараспашку. Машину моют пленные — без ремней, небритые, исхудалые. Разве это наши люди?.. Скупо светит фонарь в кабине. Пахнет карбидом. Фонарь на карбидном газе. Переднее сиденье ЗИСа в бурой засохшей крови. Еще один пленный налаживает двигатель. На подножке набор гаечных ключей. Часовой с интересом заглядывает под капот, подсвечивает фонариком, дает советы.
Изба на высоком кирпичном фундаменте. Стучит пишущая машинка. Под крышей в тени фашистский флаг. Над трубой с кокетливым флюгерком дымок. Виляют стайки искр. Волнится горячий воздух...
Мотоциклы, на которых привезли меня и Карла, пусты... С трудом сохраняю память. И скорее это не память, а какая-то отрывочная связь с миром.
Снова цепенею от стужи.
В церкви за распахнутыми дверьми вспыхивают аккумуляторные лампочки. Вижу белые халаты санитаров, занавески, очередь из носилок, накрытых шинелями. Стонут раненые...
Шаги за спиной и немецкая речь: «...Если у нас такие дожди, как здесь, мой старик не справится с садом. Листву не уберешь, не сожжешь...» Хлопает дверь.
В небе ранние звезды, холод, серые барашки перистых облачков.
Часовой шуршит бумагой. С хрустом и сюсюканьем разгрызает леденцы…
Я весь засыпан патронными гильзами. Зыбучее покрывало. Я лежу на спине и разгребаю его руками. Мне душно. Страшно душно. И я и могу разгрести это покрывало. Гильзы, гильзы...
Я кажусь себе неимоверно толстым. И пальцы очень толстые — неуклюжие, чужие. И в животе — боль. И немецкие готические письмена, раздуваясь, занимают все место в голове...
Бред обрывается внезапно. Я в кромешной темноте кирпичного сарая. Подо мной охапка соломы и бетонный пол. В щелях над массивными гаражными дверями смутные лунные прочерки.
Я липок от жара. Рот и губы сухи — больно дышать. Плаваю в поту...
Я улыбаюсь. Вот оно что! Восьми лет я основательно простыл. На спор пробежал в одной нижней рубашке десять километров на лыжах... В жару бредил. Тогда меня душили своей тяжестью кольчуги, латы, щиты. Я увлекался романами Вальтер Скотта. И вот память по-своему вспомнила детство.
От пола тянет ледяной стужей. А мне приятно...
С вечера я был голоден до исступления, но нет голода. Лишь бы напиться!
Пытаюсь улечься поудобнее. Не могу. Невероятная слабость. Весь горю.
В глазах еще эти раздутые готические символы. Ненавижу бред...
Эгльзер, Кафенгаузен, Лухт... Зачем память копит все эти имена? На кой ляд? Ведь помню каждое: Лампрехт, Фитингоф, Габке, Хеффнер...
Зачем? Теперь для меня все прошлое. Все в прошлом. Настоящее только смерть... И надо суметь прожить это настоящее.
Губы сухи и тверды, как подошва кирзового сапога. Лопаются, когда смеюсь. Наверное, со стороны это идиотский смешок...
Отмалчиваться — единственный способ не выдать Карла, не навлечь подозрений. Меня все равно убьют. Да и не приму от них жизнь...
Жаль умирать. Жаль. Особенно, когда кое-что нашел и кое-чему научился — и все это очень важное...
Очень жаль... Я бы теперь очень много сумел...